Читать книгу: «Тантатива №2», страница 3

7

Наутро я проснулся как от толчка. И тихое облегчение внутри – словно меня освободили от тяжкой, гнетущей ноши. Было позднее утро – время героев и победителей. Впереди – почести и слава. Я встал, и мои плечи расправились сами собой. Отец уже ушел на работу, мать – по своим делам, у меня же начались весенние каникулы или мартовские иды, как их называла мать. Я прошел в ванную и посмотрел в зеркало. Оттуда на меня глянула чужая распухшая физиономия. Жаль, что не надо идти в школу. Я представил ахающий щебет девчонок и уважительные взгляды одноклассников. «Ты чего такой?» – спросит кто-нибудь, и я небрежно отвечу, что проучил одного урода. Найдутся свидетели, и история о том, как Мишка Королев отметелил Витьку Шихеля пойдет гулять по школе, обрастая подробностями.

Обошлось без последствий. Отец переговорил с отцом Витьки, тот добавил сыну за грязный язык, и Витька стал обходить меня стороной. Все же я его подкараулил и пообещал:

«Еще раз полезешь – убью»

«Да пошел ты!» – шарахнулся Витька.

Через полгода он и вовсе переехал с родителями в другой город.

После драки со мной определенно что-то произошло: внутри словно образовался крепкий стержень, не позволяющий мне отныне сгибаться перед кем бы то ни было. Кроме того, у меня появился авторитет, что и подтвердил один из старших друзей, сказав мне:

«Ну ты, Мишка, зверь! Если бы мы тебя не оттащили, ты бы его убил!»

Я вдруг представил себя на месте побежденного Витьки, и мне стало его жаль.

На каникулах должна была состояться городская художественная олимпиада, на которой мы с Сонькой Крыловой должны были исполнить военную песню «В лесу прифронтовом», и когда я через два дня явился со своим лицом в школу на генеральную репетицию, учителя едва не попадали в обморок. Номер был под угрозой. Выручил учитель пения Владимир Иванович, который предложил нарядить Соньку медсанбатовской девчонкой, а меня – раненым солдатом с гармонью. Идея понравилась. Нашлись гимнастерки, мне для пущей правды забинтовали голову, и Сонька выдала такой вдохновенный вокал, а я такой отчаянный проигрыш (чуть баян не порвал), как будто нам и правда после этого в бой! Зрители повскакали с мест, нас несколько минут не отпускали со сцены. Каково же было изумление членов жюри, когда выяснилось, что синяки и ссадины у гармониста настоящие! Это, однако, не помешало наградить нас почетными грамотами. Для меня же самым удивительным было то, что вместо нашего оригинального номера и почетных грамот мой внутренний информатор попытался подсунуть мне блеклую картинку нас с Сонькой – прилизанных, наутюженных, натужных. Картинка сконфузилась и растаяла, оставив после себя предчувствие чего-то незнакомого и волнующего. За нашей первой песней последовала вторая, за ней третья, затем к Соньке присоединились две ее подружки, и наше трио стало гвоздем школьной самодеятельности. С тем и пошли в седьмой класс.

Ох, уж эта Сонька, самая яркая девчонка наших трех седьмых классов! Да что там седьмых – всей школы, пожалуй! Из семьи врачей, на удивление ладная, своенравная, с мелодичным, звонким голосом, пригожим, капризным личиком, тугой золотистой косой, громкими суждениями и командирскими замашками. Сюда же точеные, что называется, ножки, которые она подволакивала с трогательной детской косолапиной. Именно с ней испытал я первые схватки нарождающегося сердечного томления. Тем, что я дважды за нее заступился (хотя, по сути, оба раза я вступался не за нее, а за справедливость), я, сам того не ожидая, заслужил ее благосклонность, которую она понимала весьма своеобразно. Отделив от прочих поклонников, она утвердила меня в должности доверенного по особым поручениям. Например, могла сказать:

«Сегодня останешься после уроков, будем новую песню разучивать»

Я естественно оставался.

В другой раз говорила:

«Проводи меня, чтобы Артамонов с Анищевым отстали»

И я, косясь на ее беззаботное личико, с чертовски умным видом шествовал рядом, роняя на ходу что-нибудь страшно серьезное.

А однажды огорошила:

«Ты можешь надавать этому Брилеву из 7«В»?»

«За что?» – осторожно спросил я.

«За то, что манерной дурой обозвал!» – вспыхнула она.

«Ну, урод!» – пробурчал я и, поймав на перемене Брилева, против которого лично ничего не имел, взял его за пуговицу и посоветовал:

«Андрюха, ты это… к Соньке не лезь, ладно? А то мне придется… Ну, сам понимаешь…»

«Да понимаю я, Мишка, понимаю!» – поторопился он отнять пуговицу.

«И на катке будь поосторожней. Можешь ногу подвернуть…» – потрепал я его по плечу. Назавтра он упал, сильно подвернул ногу и неделю не ходил в школу.

«О чем это ты с Людкой Смирновой так долго говорил?» – требовала она меня к ответу с коварной улыбкой.

«Да я это… задачу ей трудную объяснял…» – смущенно оправдывался я.

«Ну, объяснил?»

«Объяснил…»

«То-то она такая довольная!» – язвила Сонька.

«А ты не довольная, когда с Витька Царевым говоришь?» – хотел брякнуть я, но вовремя прикусил язык. Витька Царев – смазливый пацан из параллельного класса, которого я считал своим соперником, точно полезет за нее в драку, был бы повод. Так что прояви я строптивость, и она сделает адъютантом его. Одного я не понимал: ведь Сонька прекрасно знала, за что я подрался с Витькой Шихелем. Знала, что он пусть и на словах, соединил нас в некоем темном, постыдном, взрослом действе с унизительными последствиями. Все равно что вымазал дегтем. Лично мне даже думать об этом было стыдно! Соньку же, судя по ее беззаботному виду, это ничуть не смущало.

В остальном я жил соответственно возрасту. Время было сытое, романтичное, приподнятое, и я пропитывался эпохой, прислушивался к взрослым разговорам, любил «Битлз», под их влиянием освоил гитару и вдобавок пошел в секцию бокса.

«Ты похож на хулигана, – недовольно косилась Сонька на мои ссадины и ушибы. – Зачем тебе этот бокс?»

«Чтобы тебя защищать» – отшучивался я.

«От кого?» – хмурилась Сонька.

«Например, от хулиганов»

Хулиганы хулиганами, но когда ее на школьных вечерах приглашали старшеклассники, и она с томной улыбкой шла с ними танцевать, у меня чесались кулаки.

Мы ходили с ней в кино, гуляли, разговаривали, дурачились. Я говорил, что после школы поеду поступать в Москву, но пока не знаю, в какой институт. Она говорила, что хочет поступить в медицинский. После того как она первый раз побывала у меня, отец спросил:

«Так это из-за нее ты дрался?»

«Да» – смутился я.

«Молодец, – одобрительно улыбнулся отец. – Я бы в твоем возрасте из-за нее тоже подрался»

В нашем дворе ни от кого ничего не скроешь, и вот уже мой старше меня на три года товарищ, Колька Парамонов (курит, выпивает, работает слесарем в депо, готовится к армии и покровительствует мне) – высказался при встрече:

«Красивая девка. Только имей в виду, у нее уже менструации есть»

«Ну и что?» – покраснел я, не имея ни малейшего понятия, о чем речь.

«А то, что она уже залететь может!» – важно сообщил Колька.

«Это как?» – покраснел я еще больше.

«А это когда вот так! – пошлепал Колька ладонью в торец кулака. Неприличный жест, давно мне знакомый, но с такой же мутной сутью, как и то, что он говорил. – Ты уже спермой стреляешь, у нее менструации, так что запросто…»

Все это было сказано серьезно, по-мужски, без дураков. А что если он, как и я видит картины предстоящего и таким неуклюжим образом хочет меня предупредить? Нет, нет, представить, что такое случится завтра или послезавтра невозможно! Если только лет этак через пять-шесть. Ну, так это и я могу предсказать.

«И что мне делать?» – смотрел я на него, красный как рак.

«Не кончай в нее, понял?» – словно открывая страшную тайну, понизил голос старший товарищ.

«Понял!» – бросил я, хотя ничего не понял и, охваченный душным стыдом, кинулся прочь.

На самом деле я не знал, как назвать то, что я чувствовал, бывая с ней. Знал только, что мне было хорошо, как ни с кем и никогда. Но назвать хотелось. Назвать запретным, заветным, сердечным словом, с которым я почувствовал бы себя взрослым. И я пошел на хитрость: к выпускному вечеру десятиклассников задумал разучить с Сонькой и ее подругами песню Битлз «She Loves You». Хитрость заключалась в том, чтобы на чужом языке спеть про любовь. Был уверен, она поймет.

Я пришел к знакомому десятикласснику и попросил найти слова песни. Будущий выпускник нашел, вручил мне и напутствовал:

«Молодец, чувак, давай, делай!»

Я расписал песню на три голоса, и мы под гитару приступили к тайным репетициям: кто знает, как отнесутся учителя к любовной песне в исполнении семиклассников. Репетируя, Сонька понимающе поглядывала на меня и улыбалась. Добившись подходящего звука, я сказал знакомому, что мы готовы. Один из его одноклассников взялся подыграть нам на пианино, другой – на балалайке-контрабасе, остальные, прослушав, вскочили и наградили нас звучными, одобрительными хлопками. Я охладил их восторги, сказав:

«Маруся не разрешит»

Марусей мы звали завуча Марью Федоровну.

«Ну, это мы еще посмотрим!» – хлопнули меня по плечу.

Маруся разрешила. Успех был оглушительный. Соньке я сказал:

«Вы молодцы. Вы спели лучше битлов»

«А знаешь, что мне в песне понравилось больше всего?» – улыбнулась Сонька.

«Что?»

«Припев» – со значением посмотрела она на меня и покраснела.

Так месяц за месяцем взрослея и наполняя дни нашей жизни крепнущей симпатией, с волнующим замиранием постигали мы на ощупь неведомую нам школу чувств. Каждый день был для нас значимым событием и, пережив их одно за другим, окончили мы восемь классов и перешли в девятый.

8

В начале лета мне исполнилось пятнадцать, и я по-прежнему был поставщиком плохих новостей. Правда, к этому времени я окончательно освоился. Мелкие не принимал в расчет, серьезные пытался по мере сил предотвращать. Но люди упрямы. Особенно те, кто считает себя умным. Они упрямее ослов и всегда себе назло. Разумеется, это не относилось к родным людям, куда теперь попала и Сонька. Только с ней получалась вот какая штука: жизнь ее словно разделилась на две – в первой она жила без меня, а во второй со мной. Предупреждения о событиях ее первой, сторонней жизни являлись мне также ясно, как и все остальные. Например, когда она в середине апреля семьдесят пятого года пожаловалась, что у нее побаливает живот, я сразу ей сказал, что это аппендицит и что придется его удалить. Она удивилась и сказала, что отец ей говорит то же самое. Через неделю аппендикс ей удалили. Я дважды побывал у нее в больнице, и во второй раз одна веселая тетка из их палаты встретила меня словами: «Глянь, Сонька, опять твой жених пришел!» Сонька покраснела, я тоже, и чтобы скрыть смущение стал рассказывать школьные новости. Она выслушала меня, а потом сказала, что на животе у нее теперь останется некрасивый шрам. «На животе – не на лице» – сказал я и ткнул пальцем в шрам у себя на левой скуле, куда заехал мне на тренировке шнуровкой один заполошный пацан, которого я после этого уложил одним ударом. Сонька грустно улыбнулась, и я очень серьезно спросил:

«Больно было?»

«Нет, – пробормотала она. – Наркоз…»

До конца мая я, пользуясь тем, что ей нельзя было носить тяжести, провожал ее до дома и нес ее портфель. Иногда она пыталась забрать его у меня, но я строго говорил: «Нет, тебе нельзя». В ответ она негромко возмущалась, спрашивала: «Ты что, все жизнь будешь вместо меня носить?». «Если надо будет, буду!» – отвечал я.

Что же касается второй ее жизни, то она была покрыта для меня непроглядным мраком. Как ни пытался я заглянуть в наш завтрашний день, память моя невозмутимо помалкивала. Вместо откровений – темнота и ровные потрескивания, словно слушаешь винил, на котором записана тишина. И это было хорошо: лучше полное неведение, чем плохие новости.

Лето накануне девятого класса превратилось для нас в сплошную разлуку. Сначала родители Соньки на весь июнь увезли ее на юг, а в начале июля меня с дедом должны были отправить в деревню – ту самую, где жили наши родственники и где меня, маленького, едва не забодала корова. В промежуток между Сонькиным приездом и моим отъездом уместились четыре драгоценных дня, и мы сполна воспользовались ими. Она рассказывала о море, о превратностях санаторного житья, о южных людях и пузатых мужиках, которые пялились на нее на переполненных пляжах, о том, как полезно проехать через полстраны и узнать, какая она разная и огромная. Впечатления переполняли ее, она по очереди их перебирала и вдруг хватала меня за руку, восклицала: «А самое интересное знаешь что?» и возвращалась назад, к недосказанному. Я слушал, не перебивая, и мне хотелось, чтобы это никогда не кончалось.

Мы успели побывать на пляже. Она предстала передо мной аллегорией нарождающейся женственности, и от нее было глаз не оторвать. Это о таких, как она старшие пацаны, провожая взглядом, вещали: «Она не идет, а пишет, а я читаю плохо, плохо!..» Мы искупались, нашли укромное место среди кустов, улеглись на песок, и она, указывая на свой плоский, смуглый живот, пожаловалась: «Гляди, какой ужасный шрамик…» Следуя приглашению, я приблизил к нему лицо, которое неожиданно налилось жаром. Мне вдруг стало душно, и я, плохо соображая, коснулся шрама губами, но тут же отдернул и посмотрел на Соньку. Она глядела на меня, и в ее глазах читалось одобрение. И тогда я стал целовать такой неуместный на ее гладком теле рубчик, а потом живот. Я скользил горячими губами по нежной коже, и Сонька молча ворошила мои волосы. Вдруг неподалеку раздались взрослые голоса, я отпрянул, и мы быстро сели. Некоторое время сидели, отводя глаза, потом встали и пошли в воду. Зайдя по грудь, я подхватил ее на руки. Она закрыла глаза, губы ее приоткрылись, и я осторожно припал к ним. Они ожили и ответили. Так мы и стояли, ласкаемые мелкой волной и горячим солнцем и не замечая не то что отдаленный пляжный гомон, но само время. Оторвавшись, я тихо произнес:

«Сонечка…»

«Мишенька… – с нежной улыбкой отозвалась она.

Возвращаясь на автобусе домой, мы переглядывались и улыбались. Вечером пошли в кино, и я весь сеанс не выпускал ее руку. Дойдя до ее дома, вошли в тихий подъезд и, не сговариваясь, потянулись друг к другу губами.

«Сонечка…» – шепнул я, оторвавшись через пару минут.

«Что…» – шепотом отозвалась она.

«Я не умею целоваться…»

«Я тоже…» – с тихим смешком призналась она.

«Но мне и так хорошо…»

«Мне тоже…»

Я шел домой и чувствовал себя внезапно и ужасно повзрослевшим. Но как же быть с аномалией в моем ставшем уже привычным ясновидении? И почему она касается только нас с Сонькой? Промолчать про наш первый поцелуй – это что, вызов или начало слепоты? И каково это – жить, не видя дальше собственного носа?

9

Забираясь в укромные места и целуясь до сладкой одури, мы провели вместе три дня. Запах ее волос и вкус ее губ дурманили мой рассудок, и на его место из глубины вздымалось нечто грозное, пугающее и безрассудное. Стараясь не доводить дело до греха, я отстранялся, отводя багровое лицо и шальные глаза. На четвертый день мы спрятались у нее дома. Целуясь, я оглаживал ее гибкое, податливое тело и не заметил, как впал в бесовской раж. Плохо соображая, я задрал ей сзади подол и принялся тискать то, что находилось пониже спины. Сонька оторвалась, ухватила меня за руки и скучным взрослым голосом сказала:

«Так дело не пойдет»

«Почему?» – спросил я, все еще плохо соображая.

«А ты не понимаешь?»

«Нет…»

«Тем хуже для тебя»

Она встала, одернула платье, и от нее вдруг повеяло холодом. Я вскочил и на всякий случай взмолился:

«Сонечка, прости, я больше так не буду!»

Не глядя на меня, она произнесла:

«Я сама виновата. Слишком много тебе позволила. Думала, ты рыцарь, а ты такой же как все»

«Соня, Сонечка, не надо, не говори так!» – заголосил я.

Она взглянула на мое перепуганное лицо и сказала:

«Раньше рыцари ради своих дам сердца совершали подвиги, а нынешним лишь бы залезть им под подол»

«Сонечка, прости, я не хотел!» – вспотел я.

«Ты думаешь, если я целуюсь с тобой, то тебе все можно?» – гнула она своё.

«Нет, Сонечка, не думаю!» – изнемогал я от страха.

«Я что, должна разочароваться в тебе?»

«Нет, Сонечка, нет, не надо!» – задыхался я.

«Ты хоть понимаешь, что натворил?»

«Понимаю, понимаю!» – закивал я головой.

«Нет, не понимаешь, – строго смотрела она на меня. – Ты хотел сделать меня в пятнадцать лет женщиной. Хотел, чтобы все показывали на меня пальцем»

«Ничего я не хотел! Честное слово, не хотел! Я даже не знаю, как это делается!» – заверещал я.

«Тут и знать нечего, – прищурилась Сонька. – Для этого есть инстинкты»

«Какие инстинкты, какие инстинкты?! – возопил я. – Да мне даже думать об этом стыдно!»

«Ага, значит, все-таки думаешь…» – спокойно смотрела на меня Сонька.

«Нет, не думаю, потому что это просто невозможно!»

«Почему же, – щурилась Сонька. – Если бы я промолчала, ты бы точно это сделал»

«Ни за что и никогда!» – с праведным жаром выкрикнул я.

«Ладно, пойдем пить чай» – неожиданно ослабила хватку Сонька.

Я поплелся за ней на кухню, где без сил опустился на стул. Сонька приготовила чай, наполнила чашки и уселась напротив. Я сидел в изнеможении, как избежавший смертельной опасности человек, и смотрел на нее глазами приблудного пса.

«Что смотришь?» – спросила она.

«Ты красивая и умная, а я боксер и дурак» – промямлил я.

«Ты еще хуже. Ты грубый, бесчувственный чурбан»

Тут до меня, наконец, дошла вся чудовищная низость моих поползновений. Если Сонька добивалась именно этого, то она преуспела. Я вдруг ощутил неведомое мне ранее опустошение и в полном отчаянии пробормотал:

«Сонечка, пожалуйста, не мучь меня, а то я уйду и где-нибудь повешусь…» —

«Нет, вешаться не надо, и уходить не надо, – встала Сонька. – Иди ко мне…»

Я с трудом поднялся, подошел и обратил на нее измученное страхом лицо.

«Просто есть вещи, которыми нам еще рано заниматься, понимаешь? – обняв меня, заговорила она ласковым голосом. – Сейчас же не средние века, и мы с тобой не какие-нибудь Ромео с Джульеттой…»

«А кто же мы?» – хотел спросить я, но она продолжила:

«Ты хочешь, чтобы я была только твоя? Я и так только твоя. А то, что ты хотел сделать… – запнувшись, зарделась она. – Об этом я когда-нибудь сама попрошу…»

Я молчал, боясь сказать лишнее, и она спросила:

«Ну что, договорились?»

Я проглотил ком, кивнул и с жалкой улыбкой признался:

«Я так испугался, что ты меня прогонишь… Даже ноги стали ватные…»

«Поцелуй меня» – обхватила она ладонями мое лицо.

И я поцеловал – так нежно, как только возможно. Не скрою: я был впечатлен ее разумностью и легкостью, с которой она говорила о таких щекотливых вещах. Только честное слово боксера, у меня ничего такого и в мыслях не было – я просто следовал инстинкту, не имея понятия, куда он меня заведет!

При расставании она, положив одну руку мне на грудь, а другой теребя пуговицу моей рубашки, сказала:

«Я буду думать о тебе, а ты думай обо мне. Так время быстрее пролетит. Я на юге так делала. И не дерись там. И не вздумай завести какую-нибудь барышню-крестьянку. И вообще, будь осторожен: прежде чем что-то сделать, подумай о нас. Договорились?»

«Договорились, Сонечка!» – смотрел я на нее сквозь радужную слезную пелену.

10

Я заметил: везде, где со мной нет Соньки, мне невыносимо скучно. Тем более в деревне. И если я рассказываю о ней, то только ради события, которое той же важности, что и драка с Витькой Шихелем.

Мы отправились в путь второго июля во вторник. От города до деревни сто километров на поезде и тридцать на ожидавшем нас в райцентре колхозном грузовике. Следуя Сонькиному совету, я всю дорогу думал о ней. Пытался представить, что она будет делать без меня. Она, конечно, любит читать, но это не летнее занятие. Во всяком случае, книги, которые задают на лето, полностью читает только наша отличница Людка Смирнова. И получается, что Соньке надо будет ходить в кино и на пляж, где на нее будут не только пялиться, но и подкатывать чужие пацаны. Надо будет с кем-то гулять, да еще в этой ее коротенькой юбчонке, про которую мой старший товарищ щербато шутил: «Если дело так и дальше пойдет, женщины будут делать завивку и красить губы». Шутку я, хоть убей, не понимал, но улыбался понимающе. Да, подруг у нее полно, но всякая девчоночья компания притягивает к себе противоположный пол, а уж когда все перемешаются, можно ждать чего угодно. Ну и что, что она сказала, что только моя? Она моя, пока я рядом, а без меня она общая! Не удивительно, что к концу пути мысли мои стали чернее ночи. Если бы не дал отцу слово, что поеду с дедом и помогу ему, вот ей-богу бы не поехал!

Доехали, разгрузились у дома бабы Нюси, дедовой сестры и стали осваиваться. Дед пошел по родственникам и друзьям звать их к нам на вечер. Сам я был здесь последний раз восемь лет назад, и с тех пор тут многое изменилось. Особенно мои сверстники из тех, кто здесь еще оставался. В деревне было несколько сот дворов, и к вечеру наша изба была полна народу. Я запутался, где у нас золовка, где деверь, кто шурин, сват и брат. Знал только, что для сестры деда я вроде как внучатый двоюродный племянник, для ее детей – просто двоюродный племянник, а для детей их детей – троюродный брат. Для прочих стариков и старух я был просто сын Катюхи Махеевой. Я обновил знакомство с моими двумя изрядно повзрослевшими братьями и тремя сестрами, а заодно с их друзьями. При виде подружки одной из сестер (шестнадцать лет, сарафан, веснушки, васильковые глаза, пшеничные волосы, спелые, потрескавшиеся губы) что-то внутри меня насторожилось. Она же без стеснения рассмотрела меня и воскликнула:

«Ох, Зойка, какой у тебя видный брат!»

«Да, Светка, мы Махеевы такие!» – расцвела сестра.

Компания поделилась надвое: на одном конце стола преобладали пожилые, на другом – молодежь, причем меня усадили рядом со Светкой. Постепенно изба наполнилась ровным гулом. Тон задавали старики – вполне еще крепкие и задиристые. Деду было шестьдесят пять, остальным чуть больше или меньше. Тосты следовали один за другим, и мои несовершеннолетние братья и сестры с их друзьями и подругами нет-нет, да и прикладывались к рюмкам.

«А ты чё не пьешь?» – поинтересовалась повеселевшая Светка.

«Нельзя. Спортсмен» – коротко сообщил я.

«Ох, ты! И кто ты у нас?»

«Боксер»

«Народ, слышали? Мишаня у нас боксер и водку не пьет!» – сообщила Светка.

«Чё, совсем?» – удивился один из братьев, а другой пошутил:

«Ну, и хорошо, нам больше достанется!»

Дед здесь был душой компании. Его знали, им гордились, и когда пришло время, кто-то крикнул:

«Давай, Григорий Федотыч, гармонь!»

Появился баян, и полились одна за другой песни – фронтовые и народные.

«Ну, всё, понеслась душа в рай! Теперь не остановишь. Пойдем, Мишаня, покурим» – услышал я недовольный Светкин голос.

«Да я не курю»

«Все равно пойдем»

Мы вышли во двор, за нами вся молодежь. Закурили, заговорили о чем-то своем, деревенском, понижая голос и подаваясь лицом в сторону собеседника. Голубеющие сумерки молча, но настойчиво давали понять, куда дело клонится. Из ближайшего леска выползал низкий туман, остывающий воздух густел, пропитывался ароматной влагой, позванивал стылыми нотами. Я втягивал носом деревенскую парфюмерию с заметным духом земляники и вспоминал, как собирал ее здесь восемь лет назад.

«А что, земляника в этом году есть?» – спросил я Светку, которая словно прилипла ко мне.

«Полно! – откликнулась Светка. – Хочешь, свожу»

«Посмотрим» – уклонился я.

Оказалось, она бывает в нашем городе по делам сельмага, которым заведует ее мать.

«Знаю, знаю, чем вы там дышите! – важно сообщила она. – Дышать здесь надо, а не у вас!»

Я спросил, где она учится, и она ответила, что закончила восемь классов и больше ей не надо. Я хотел спросить про здешний культурный досуг, но тут на крыльцо вышла некая свояченица и крикнула:

«Мишаня, там тебя зовут!»

Я направился в избу, Светка с сестрами за мной.

«Мишка! – встретил меня голос деда. – Покажи, что ты умеешь! Изобрази нам „Полет шмеля“!»

«Так ты и на гармошке могешь? – хохотнула Светка. – Ну-ка, ну-ка!»

Я понял, что дед таким заготовленным образом передает мне фамильную эстафету, и подвести его я никак не могу. Я взял баян, мне подставили табуретку, я сел и пробежал по кнопкам вверх-вниз. Народ притих, и я выдал такого «Шмеля», какого не играл даже на экзамене! Оказывается, в деревне тоже умеют аплодировать, да еще как!

«Сколько ему?» – громко спросил деда его старый друг.

«Пятнадцать»

«О как! А по виду совсем мужик!»

«Так он у меня еще боксом занимается!» – наливался гордостью дед.

Ко мне подходили его друзья, хлопали по плечу и, обдавая луковым духом, хвалили так же энергично, как если бы костерёжили. Я пошел во двор и уже на самом выходе услышал:

«Ну, Федотыч, давай за молодую смену!»

Во дворе, за колкими верхушками далеких елей, присев на корточки, готовилась устремиться в небо полная луна.

«Может, она тоже видит сейчас эту красоту» – подумал я.