Читать книгу: «На дорожках неведомых», страница 2
Глава четвертая
Сотворение тайной стражи
– Ну что витязь распрекрасный делать будем, – спросил князь Владимир, стоящего перед троном Илью Муромца. – Где воевода будем дите княжеское искать? Ты, и твоя стража прозевала киднепинг и я, как князь Руси великой, должон отрубить чью – то голову, чтобы унять боль сердешную и покарать лиходеев.
– Я думаю ваше княжеское величие, тут надо малость умом поработать. Махать мечом дело пустое, да и затратное. Чай палачу платить за каждую голову надо. А вдруг тая голова, которую вы сечь, изволите, ведает корни самого лиходейства. Так карать надо самого лиходея, а не того кто по недогляду своему, сие злочиние сотворил. Надо вам ваше княжеское величие службу княжеского державного надзору учинить. Дабы действия супостатов, да басурман всяких и лиходеев, загодя пресекать на корню.
– Ну – ка, ну – ка Ильюша, с этого места поведай мне по подробнее, – сказал князь, делая умное лицо.
– Я, да Добрыня Никитич, – сотворим тайную стражу типа той, что в римской империи была. Княжьи люди в разных хламидах будут середь бояр, простолюдинов и всякого мастерового люду ходить и выведывать где, что происходит и докладать старшине. А далее мы сии веды будем описывать на пергаменте, и хранить, до потребности. Вот, к примеру: затеял какой басурманский царь против вашего величия гадость творить. Он же не пойдет на пролом, а сперва зашлет тайных соглядатаев, чтобы те выведать каковы планы у народа. Какова княжья зброя да войско. Аль свои доморощенные бояре да купцы, что страсть к воровству аль к мздоимству имеют, и на княжий престол метят.
– Дело говоришь Муромец. Сегодняшним днем указ издам, о сотворении тайной стражи да тайных соглядатаев, кои будут коварные замысла ворога внутреннего и закордонного выведывать. Казны дам сто золотых, но чтобы ни муха, ни паук какой без надзору не остался. Излови мне этого аспида трехглавого, чтобы выведать, кто рептилоида этого надоумил промыслом злодейским заняться. Чай дело нехитрое змеюгу на каторгу определить. Будет кому вагонетки с углем да с железной рудой по рельсам тягать.
– Это князь не дело. Горыныч рептилоид реликтовый и замены ему пока нет. Да и в деле нашем сыскном да оборонном он личность нужная, чай летает по землям разным.
Натурой он безобиден: жаром уже давно не дышит, люд не крадет. Головы три, а ума что у дитя малого. В нашем деле тайном такой агент важнее княжеского человека. Княжьему люду, кои будут промыслом тайным ведать, жалование надобно платить, а сей рептилии и барана хватит. Я его ваше княжеское величие изловлю, да выведаю, кто интриганство такое затеял против нашей державы. А опосля работать заставлю на тайную стражу.
Князь почесал за ухом, что было знаком одобрения и, выдержав паузу, сказал:
– Под тайную стражу велю хоромы возвести, где княжий люд будет умение и навык в розыске да защите державы приобретать. Пусть грамоту учат, да ремесло владения тайным оружием. Чай не с мечами да копьями по княжеству ходить будут.
На сердце Ильи Муромца отлегло. Не стал князь в сердцах мечом махать, а к делу отнесся с душой и пониманием. Это вселяло в душу Муромца радость за дело новое, которое будет не только ему прибыль приносить, но и державе великую пользу.
Собрал Муромец ратников надежных с кем баталии прошел с ворогом княжества российского и зачитал указ:
– «Сего дня я князь Владимир Владимирович своим княжьим словом повелеваю, сотворить службу державной охраны и обороны». Воеводой тайной стражи назначаю Илью Муромца, а его заместителем Добрыню Никитича.
Повелеваю: на территории княжеских хором заложить державное ведомство тайной службы с темницами для содержания, казематами для пыток басурманских лазутчиков, да кельи для проживания, да писарского промысла.
– Так стало быть воевода у нас теперь своя служба имеется, – спросил Добрыня, похлопывая по плечу своего друга.
– Князь братья, за утерю княжеского чада хотел всю охрану через палача пропустить, да я животом встал и не дал. Пообещал лично изыскать лиходея и наказать его по суду и державному закону. Так что братья, будем аспида ловить и жестоко пытками мучить. С этого дня князь указ издал. Мы теперь братья, не просто рать, мы теперь несем тайную службу цель которой, выведать лихие скрытные глазу замыслы не только ворога, но и собственных воров и злодеев. Дозором будем обходить державу, а середь люда будем иметь тайных соглядатаев, да ушлых лазутчиков, кои могут порчу ворогу наносить непоправимую.
Стрельцы одобрительно загудели. Ведь нести службу на здравие державы была большая честь, да и приварок семье золотом и всякими привилегиями и освобождения от податей.
На том и порешили.
Глава пятая
Меч-кладенец
С тех пор как Данила отобрал у Змея Горыныча девочку и назвал её Василиной, минуло целых семнадцать лет. Княжеская жена Людмила не пережив горя, ушла в мир иной, через год как Горыныч похитил Екатерину. Князь за это время сильно постарел.
Как раз год совершеннолетия Василины с неба на землю упал небесный камень, как знак господний. Он, словно золотая стрела, пущенная из тугого лука, прочертил огнем, край небесного свода и пал близ Святого озера. Волки в лесах истошно завыли. Птицы закричали, а гады ползучие, устремились вглубь болот лесных. Все живое пришло в состояние паники и жуткого страха.
Только старая колдунья Анисья, проживавшая в ските на краю Берендеева болота, была на удивление спокойна. Она сложила в короб цветы «плакун—травы», и трижды перекрестившись на икону Николая Чудотворца, покинула свое пристанище. Старуха знала точно, что больше не вернется в свое пристанище. Здесь в мольбах и нищете провела она почти полвека и теперь ушла, чтобы умереть, а напоследок исполнить господню волю.
И говорил ей Чудотворец с иконы:
– «Камень небесный, что падет близ озера Святаго, велю доставить его в Слободу мастеру Даниле. Пусть из куска тела небесного, его дочь Василина изваяет меч булатный. Как только будет меч ей в огнище рожден и потом соленым выстрадан, велю в воде святой его закалить».
Сквозь ночь и жуткие чащобы, устремилась знахарка к озеру Святому. Там ковырнув посохом достала Анисья со дна ямы кусок железа. Оросив, как было велено его водой из озера, она положила его в котомку. Там в Слободе близ столицы, жил великий мастер оружейных дел Данила.
Ближе к полудню, знахарка вошла в Слободу. Поодаль от жилых рубленых хат, стояла кузница Данилы. Анисья зашла в кузню и присев на дубовый чурбак лукаво спросила:
– Ты что ли мастером Данилой зовешься?
– Я матушка, – ответил кузнец, отложив в сторону молот.
– Испить бы мне для начала водицы холодной, а потом я скажу, в чем нужда моя имеется.
– Ну—ка Василинка, подай путнице холодного березового кваску.
Девушка лет семнадцати открыла люк подполья и исчезла в его прохладной и сырой глубине. Через минуту она явилась вновь, держа в руках глиняную крынку.
– Испейте матушка. Чай день сегодня выдался жаркий, – сказала Василина и подала старухе холодного напитка.
Затворница трижды перекрестилась и, прошептав молитву, припала устами к крынке.
Испив, старуха вздохнула и, вытерев льняной тряпицей рот, размерено сказала:
– Спасибо тебе Данила мастер.
– Доброго здравия, – ответил Данила. – Далече путь держишь бабуля?
– Пришла уже я! К тебе путь мой лежал.
Кузнец удивился. Вытерев тряпицей лицо от пота, он спросил:
– Откуда бабушка, знать меня изволишь?
– Имя твое родимый мне Чудотворец поведал! Просил передать дочери твоей Василине, сей подарок в честь именин!
Старушка легко приподняла котомку с пола и подала её кузнецу.
– Я помогу, – сказала Василина, и хотела было уже подхватить котомку, но та еле удержалась в её руках.
– Добрых пол пуда весит, – сказал Данила. Он положи котомку на наковальню и развернул холстину.
Искрой блеснули оплавленные края железного камня.
– Это же небесное железо, – удивленно сказал Данила, – он цены стоит не малой. Как ты, мать, такую ношу на себе несла?
– Не я добрый молодец! Сию ношу на моем теле, к тебе господь принес!
Вчера в вечери мне явление Чудотворца было. Поведал мне святой, чтобы сей камень я дочери твоей Василине доставила и наказ передала.
– Каков наказ, бабушка, – спросила Василина.
– Наказ таков: тебе Чудотворец наказал, сковать из этого железа меч – кладенец.
Да святой водой его закалить, чтобы крепче его на земле была только любовь.
В огне праведном изваять его велено. Так же велено, освятить меч в первый день рождества Христова, святой водицей в монастыре Пресвятой Богородицы.
– Наказ матушка принимаю. К рождеству меч как велено откую, – сказала Василина.
– А вздолишь, – спросил Данила, покручивая пшеничный ус.
– Вздолию тятя, чай науку твою познала в полной мере.
– Вот и проверим, как тебе промысел кузнечный – ти по сердцу, – сказал Данила и улыбнувшись, поцеловал Василину по отцовски в лоб.
– Благословить дочь хочу твою, – сказала старуха, – домой мне пора.
Василина подошла к старухе и та трижды окрестила её, прошептав на ухо какие—то слова. Лицо вспыхнуло красным румянцем и девушка, прикрыв его ладонями, выскочила на улицу.
До прихода поста, Василина, как велела ей старуха, три дня провела на коленях в молениях. И господь был услышан, и благословил её. На четвертый день, запалив горнило, Василина вместе с отцом положила туда небесный камень. Разогрев его на углях до соломенного цвета, она, взяв в руки молот, принялась исполнять божью волю.
Целый день до самого захода солнца стучала она по наковальне, стараясь превратить бесформенный кусок камня в ровный брусок. Данила лишь шевелил мехами, да придерживая клещами болванку, смотрел, как его дочь мастерски обращается с раскаленным железом. Три недели как один день Василина и Данила грели, ковали, складывали пополам, скручивали в спираль железный брусок, стараясь, как можно лучше перемешать все слои. Разрубив заготовку на две равные части Василина, отложила одну в сторону, а из другого куска вытянула полосу. Каждый день девушка начинала с молитвы. Каждый день молитвой заканчивала работу. На сороковой день адского труда, вышел из —под её окрепших рук, булатный клинок. Блеск узорной стали, крыжа из золоченого яблока в черни серебра, венчалось узорным огнивом, которое переходило в широкий, жалящий клинок небывалой остроты.
Мастер Данила трепетно взял в руки творение дочери и с глубоким облегчением поцеловал меч.
– Я горжусь тобой, – сказал кузнец и, обняв Василину, по—отцовски крепко поцеловал.
Выйдя на улицу, он с силой махнул мечом. Меч пронзительно свистнул, а на его клинке в мгновении ока образовался тонкий морозный узор.
Очарованная, колдовским таинством отца Василина, восхищенно смотрела и радовалась творению рук своих.
– Нет, дочка, такой силы и такого оружия, которое может противостоять клинку этому, сказал кузнец Данила. Во благость господнюю и справедливости ради, сотворено оно, – сказал кузнец и взмахнув мечом, разрубил морозный воздух, который пластинками осыпался на снег.
Глава шестая
Кольцо чудотворное
Вечерело. За окном, словно голодный волк завывала февральская метель, а в бревенчатой хате было тепло и уютно. Емеля лежал, на горячей печи, на овчинной шкуре. Закинув руку себе под голову, мечтал о богатой жизни. Тепло шедшее от кирпичей, словно грелка грело спину. Емеля мечтательно смотрел в потолок и щелкал семечки, выплевывая шелуху в глиняный горшок с отколотым горлом. Все его мысли были о неведомом ему счастье. Счастье почему – то все ходило кругами вокруг его дома, но ни как не могло в него войти. Где – то за печкой, возле бочки с созревшей хмельной медовухой заводил свою скрипку сверчок Лафаня. Откуда появился в этом доме сверчок, Емеля не знал. Вечерами его пения навивали на хозяина необъяснимую тоску. Лафаня пилил на своей скрипке, незамысловатые мелодии, стараясь отвлечь Емелю от зимней хандры, которая опускалась на него с приходом холодов.
– Эх, маманя, мне бы сейчас в Хургаду прокатиться, – говорил он, ковыряясь в носу. —Тепло там, и бабы в исподнем пляшут. На фоне голубого моря на песке телеса свои жаром ярила тешут, – говорил Емеля вздыхая.
В красном углу хаты, прямо под иконой Христа в свете лучины сидела мать – Марфа. Несмотря на тусклый свет, она ловко орудовала иглой. Прикладывая стежок к стяжку, вышивала непутевому сыну на новой льняной рубахе яркий узор. Старуха то шептала себе под нос старинную молитву, то что – то тихо пела, создавая на холсте удивительно красивый образ.
– Ты, мне матушка на груди, красного петуха вышей! Пусть горит он ярче царского червонца! Хочу, чтоб девицам глаз жег, подобно солнцу в майский день, – сказал Емеля, и выплюнул шелуху в горшок. Он тайком налил себе медовой браги и хоронясь, выпил.
– Ты, что там делаешь Ирод, – спросила мать, услышав плеск и бульканье.
– Семки щелкаю, да слушаю как Лафаня, на скрипке зажигает…
– А чем ты там плескаешься! Не пьешь ли ты медовуху, – спросила мать.
– А почто на мне, коли меня в Слободе все и так дурнем кличут… Я мать, как медовухи выпью, меня все на подвиги ратные тянет, – сказал Емеля.
Увидев на потолке жирного клопа, он придавил его большим пальцем. Кровь, брызнула в глаз.
– Лафаня, холера – твою мать! Клопов развел, словно на откорм! Кровушкой моей брюхо свое набивают! – сказал Емеля, и вытер заляпанное кровью око.
– Что ты там такое говоришь, сынок? – спросила мать, услышав бормотание сына.
– Да клоп мать, жирен был, что наш боров Борька!
– Да, клопов ныне много! К засухе это! Хату по лету надо будет коноплей пересыпать… Клопы, как и блохи, конопли боятся!
– Пусть вон Лафаня, пересыпает! Ему один черт делать не хрен… Пусть отрабатывает пансион… А мне как молодцу на выданье, надо больше думать о девах прекрасных, да о богатстве. Коноплю матушка, хорошо в горшке глиняном жечь. Такие видения приходят – мама не горюй! Бывало мы с Ильей Муромцем, сядем в овине, запалим в горшке конопляные листья и сей дым благовонный, вдыхаем в обе ноздри! Обхохочешься после! Да и на жор пробивает так, что бывало, по горшку каши со шкварками съедаешь и хоть бы что…
– Жди Емелька лета! Там и будешь язык с девами чесать. Ты у меня красив, как сам господь! Жаль только, Бог умом тебя малость обошел… Жениться тебе давно пора. Сердце материнское успокоил бы. Дочка Василина у кузнеца Данилы, созрела – кровь с молоком… Глаз с тебя не сводит. Давно пора сватов засылать, – с укором сказала мать.
Емеля повернулся на бок, подсунул кулак под голову и промолвил:
– А на кой черт мне, маманя, жениться на Василине? Мне пока и так хорошо. Вот лежу на печи, да семечки лузгаю! Клопов малеха морю! А будь у меня жена – что тогда? Тогда, мать, мне работать в поте лица нужно… Ей же на ярмалке всякие там цацки захочется куплять!
– Дурень ты сыночка! Девки без цацок жить не могут! Это же им для красы надо, а не для пустой забавы. Девка без кралей – что кобыла без седла! – сказала мать, глубоко вздыхая.—А Василина, от батьки промыслу кузнечному научилась. Сама при деньгах будет. Да и хозяйство у неё нечета нашей убогости.
Емеля кинул в рот очередную пясть семян, и, закрыв глаза, представил, как Василина по субботам будет ходить по ярмарке, а он с кузовом на спине будет следовать за ней, расталкивая локтями чернь. Не хотел Емеля бегать за женой, словно собачонка. Хотел хозяином быть да сырами торг вести. От таких «перспектив» в его животе что-то заурчало. Выплюнув шелуху, он сказал:
– На кой черт мне Василина? Она из мастеровых, а мне баба нужна знатных кровей, купеческих, чтобы у неё на приданое и скотины во дворе было вдоволь, да прислуга всякая… Пущай холопы по ярмалкам за ней шлындают.
Марфа обиженно усмехнулась. Перепилив шерстяную нить последним зубом, она отложила рубаху на лавку. Воткнув иглу в клубок, она тихо привстала и, подойдя к печи, вытащила веник из березового гольца.
Емеля лежал с закрытыми глазами.
Марфа по-матерински огрела сына веником. От такого неожиданного нападения, Емеля выпустил из рук горшок. Он подскочил, и ударился головой об потолок. Удар был такой силы, что по хате прокатился грохот, как во время майской грозы. Даже Лафаня на несколько минут отложил свою скрипку и замер в дальнем углу хаты.
– Ах, ты, сукин ты сын! Ты, ядрена вошь! Супостат, ты, плюгавый! Я буду тут корячиться, а ты, шо барин будешь сидеть и в потолок мне плевать?! Да вы, добры люди, глядите на него! У самого ни кола, ни двора, только вошь на аркане, а ему дворянку подавай – голодранец хренов! – завопила мать и давай еще сильнее лупить сына ниже спины.
Емеля, отойдя от первоначального шока, повернул матери свою спину. Покряхтывая от удовольствия, он сказал:
– Левее, левее, левее бей! Меня там, маманя, клопы дюже накусали. Чешется, спасу нет!
Марфа, видя, что лодыря веником не пробить, кинула его на пол. Схватив деревянную колотушку – толкушку, он врезала ей прямо промеж лопаток. Емеля взвыл от боли. В мгновение ока он слетел с печи, теряя на ходу лыковые лапти. Перепрыгнув через лавку, Емеля стрелой выскочил в сени. Куры с кудахтаньем разлетелись по хате.
В тот самый момент в двери кто-то постучал. Сердце Емели встрепенулось. В этот поздний час, он гостей не ждал и даже не представлял, кого привело к нем у в дом. – Кто там? – спросил он поёживаясь от боли, переминаясь с ноги на ногу. Он тихо подошел к двери и глянул в щель. Уж больно хотелось среди ночной мглы рассмотреть нежданных гостей.
– Открывай хозяин! – послышался знакомый голос Ильи Муромца, – чай свои пожаловали, а не басурмане какие!
Этот голос Емеля узнал бы из сотен голосов. Потому как принадлежал он его закадычному другу Илье Муромцу. На радостях хозяин открыл в хату двери.
Отряхиваясь от снега, и, позвякивая богатырскими латами в сени, вошли два богатыря.
– А, Емелька – жив! Жив чертяка?! Зрить тебя, имею великое удовольствие.
– И я рад, – ответил Емеля, обнимая друга.
– Ты помнишь, давеча мне шкуру Змея Горыныча заказывал? – спросил Муромец, затаскивая следом за собой джутовый мешок, в котором лежало что-то очень большое и неимоверно тяжелое.
– Так, то же, Илюша, по лихому делу было! Я подумал, ты просто хвалишься, что одолеешь сего гада, а ты во как. Стало быть, одолел!
– Одолел! На вот держи от меня, да от Добрыни тебе подарок! Теперь, как девки прознают, что ты с Горынычем совладал, так сразу за тобой косяком попрут, словно щуки по весне на нерест!
– Здорово, Емеля, – сказал Добрыня и, крепко пожав хозяину руку, обнял так, что у того хрустнули позвонки. Емеля ойкнул и, схватившись за руку, дрожащим, как у барана голосом, проблеял:
– Будь по легче, чай не бугая обнимаешь! Проходите, проходите, други мои дорогие. Мы с маманей, завсегда рады гостям, – сказал Емеля, пропуская вперед себя в хату богатырей.
Добрыня и Муромец, вошли в дом. Сняв с головы стальные шлемы, они трижды перекрестились на красный угол, где висела икона спасителя.
– Мир, до злата вашему дому! Я вижу Марфа, ты, не рада нам?! Вон дубиной встречаешь, словно мы не гости желанные, а какие разбойники, аль басурмане!
– Ой, Ильюша! Ой, касатик мой – окстись! Это я своего осталопа уму разуму учу, – ответила мать и спрятала колотушку обратно под печь. – Вы проходите, проходите к столу, люди добрые – присаживайтесь! Чай с холода пожаловали, а не с курортов заморских! А я сейчас полянку вам накрою. Кашки моей пшеничной отведаете, да огурчиков соленых, – ответила Марфа и пропустила гостей к столу. – А коли мало будет, так мы и курёнка освежуем и в табаках его вам сварганим…
Марфа метнулась к печи, и открыла стальную заслонку. Она взяла ухват, который стояли рядом и ловко орудуя, подтянула на край печи еще горячие чугунки. С утра в большом чугуне томилась пшеничная каша со свиными шкварками и жареным луком. Сняв крышку, запах деревенской снеди моментально наполнил хату, вызывая ароматом своим страшный аппетит. Илья Муромец, проглотил накатившую слюну и, покручивая пшеничные усы, сказал:
– Ладно, как пахнет! Будто не каша то, а невиданные заморские яства!
– Так для себя же готовим, а не для разбойного люда, – ответила Марфа и подцепив чапельником сковороду со ржаными блинами, сдобренных коровьим маслом поставила на стол.
Гости, сняв тулупы и железные латы, чинно уселись в голове стола в ожидании сытного угощения да хмельного меда, коим хата Марфы всегда была полна.
Тем часом пока мать накрывала на стол, Емеля, словно амбарная мышь, заинтригованный подарком, крутился вокруг мешка. Он старался добраться до его содержимого, но ни как не мог развязать тугой узел. Крутил его Емеля и так, и сяк – дергал шнурок за концы, но узел будто железный, его силе не поддавался. Наконец-то, после долгих мучений куль открылся. Емеля, сунув туда руку, вытащил из него сушеную голову Змея Горыныча.
– Вот те на! Это же каков подарок – мать вашу за ногу! На стену повешу вместо медвежьей шкуры! Пусть все в Слободе думают, что Емеля самого Горыныча осилил, и в богатыри гож как Илья Муромец, – сказал он и поцеловал сушеную мумию Змия прямо в лоб.
Добрыня с Муромцем с улыбкой переглянулись, видя, что хозяин рад ценному подарку.
– Видал, Добрыня, как Емелька глуп! Наживку нашу проглотил! – прошептал Муромец на ухо Никитичу. – А ты говорил, мол, поймет, что кожу эту Горыныч по весне сам скидывает. У меня таких шкурок штук тридцать. Мне их Змий еще год назад все в карты проиграл. Я ему припомнил гаду, как он похитил дочь княжескую.
– Кто похитил княжескую дочь, – спросил Емеля.
– Кто—кто?! Ясен хрен Горыныч! Я его через два года после этого в силок поймал, да шкурку с него, как с соболя снял.
Чтобы рассмотреть подарок Емеля расстелил шкуру на полу хаты и, взглянув на Добрыню и сгорая от нетерпения, спросил:
– Что, что с меня, братцы?
– Что, что, два ведра медовухи и закуски от пуза, – ответил Никитич, поглаживая живот в предчувствии щедрой пьянки.
– Во, маманя, глянь! На стену прибьем! Будет над моим сундуком висеть, глаз тебе радовать! – сказал Емеля, прижимая к груди сброшенный «костюм» Горыныча. – Эх, вещь – то какая! Давай, подавай гостям закусь, а я меда налью! Эй, Лафаня, заводи свою музыку, чай народ веселиться хочет, – обратился он к домовенку и в этот самый момент звуки скрипки прямо полились из—за печи.
Бросив шкуру, Емеля влез за печь и, булькая глиняной кружкой, стал набирать в ведро ядреную сладкую медовуху, которая стояла за печью в дубовой бочке еще с лета. За это время она отходила, перебродила и стала настолько хмельна, что хватало всего лишь одной чарки, чтобы свалить с ног любого заморского богатыря. Даже Лафаня не удержался и выполз из—за печи, чтобы слизать с пола пролитый Емелей напиток. Нализавшись, он завел свою скрипку.
– Ты, брат, не жалей! Наливай до самого верха! Мы с Добрыней наслышаны, что медовуха у тебя, брат знатная! Не то, что в трактире у Берендея, —сказал Муромец, и пригубил.
– Так я же браты с любовью на липовом медку настаиваю с чабрецом и зверобоем! Вещь получилась убойная, как твоя, чугунная булава, которой ты басурман во время баталий гоняешь.
– Это хорошо! Сам знаешь, шкура Змия она больших денег стоит! Мне князь заказал завалить гада за разбой. Сам хотел в эту кожу хоромах повесить. На зависть заморским послам. Горыныча я завали и князю принес, а он не пожелал. Говорит, сильно напоминает ему тот день, когда эта тварь дочь Катерину сожрала. Вот я и приволок его тебе! Я ведь, Емелька, человек слова. Пацан сказал – пацан сделал!
От слов, сказанных Муромцем, Емелю даже пробила слеза. Он, поставил ведро на стол, и, обняв друга, смачно поцеловал его в холодную колючую щеку.
– Эх! Как я рад, что у меня такие друзья! Да ради вас, браты, я готов в дружину вступить и даже самого Кощея извести со свету, – сказал Емеля, хвастаясь.
– Ты тут сопли на кулак не мотай! Давай, дружинник кляповый, наливай, – сказал Никитич.– Мы Кощея сами возьмем, когда час придет…
Емеля налил мед в кружки и спросил:
– А взаправду говорят, что Кощей живет вечно и убить его, нет никакой силы?
– Правда, – сказал Илья Муромец вздохнув. —Только где тот Кощей?! Ни кто не знает и не ведает, где сия тварь проживает.
– Я слышал, что есть на него управа, – сказал Добрыня, – люди сказывали, что убить его может только меч, который отковала непорочная дева княжеского роду в рождество Христово не из простого железа, а из небесного…
– Во ты загнул, – сказал Муромец. —Ты где видал, чтобы непорочные девы княжеского роду ковали железо? Это сказка!
– А вот и не сказка, – сказала Марфа. – Есть такая дева, живет в Слободе. Её кличут Василиной. Дочка кузнеца Данилы. Она вполне может такой меч отковать, чай кузнечным промыслом ведает!
– Ты Марфа, видно голову свою сквозняком продула. Где это видано, чтобы дочь мастерового кузнеца была княжеских кровей? Данила из мастеровых будет, значит и дочь у него мастеровая.
– Да, тут ты Муромец прав, – сказал Добрыня и, чокнувшись с Емелей, одним махом выпил медовый напиток. Закусив квашеной капустой, он погладил бороду и сказал:– Даниле до княжества как мне до Луны. Князем родиться нужно. Сей титул, Богом даден, а не куплен на ярмалке…
Емеля разлил брагу и, подняв чарку, встал из – за стола и произнес здравицу:
– За нашу вечную дружбу!
Кружки со стуком встретились над столом и медовуха, сладкая и хмельная потекла по глоткам богатырей, радуя желудок несказанным сладковато – терпким вкусом.
– Ух, брат, хороша – то как! Задери его бес! – сказал Муромец и вытер рукавом свои сладкие усы.
– Да это же настоящая амброзия! На славу Емеля старался! – ответил Добрыня и одобрительно похлопал хозяина по плечу.
– Да ради вас, браты, я готов хоть к черту в пасть влезть! Хоть в царевы хоромы, – сказал Емеля, выпячивая хилую грудь.
– Вот в царевы хоромы не нужно! Мы там дозором стоим! Голова сразу с плеч, – ответил Муромец, показывая Емеле огромный кулак.
– Эх, браты, да это я просто шуткую. Мы же друзья!
– Коли ты настоящий друг – наливай еще! – сказал Добрыня, поглаживая свою седую бороду. – Пить, так пить! Гулять, так гулять!
Емеля еще раз разлил по кружкам медовуху, стараясь угодить друзьям. Они были близки к княжескому двору, а эти связи дорогого стоили. Смолоду несли у князя службу и берегли державу от всяких иноверцев, точивших зуб на богатства земли русской.
Испив еще по одной, Емеля бросился к шкуре Змия, стараясь примерить его на стену. Илья и Добрыня хихикали в кулак, видя, как хозяин борется с пустой шкурой, которая весом своим могла завалить Емелю на пол.
– Ты его Емелька за ноздри его бери, за ноздри, – смеясь, сказал Добрыня, желая подзадорить товарища.
Емеля, схватив шкуру, старался перекинуть её через плечо, чтобы поближе подтащить к стене. Даже мать Емели присела у печи на лавку, и засмеялась, увидев, как Емелька борется с сушеной шкуркой.
– Кашу надо было есть с сызмальства, а не семечки лузгать на печи. Уж больно ты, сынок, хлипок, ну прям как ивовая веточка, – говорила мать глядя на Емелю.
– Ты мне, мать, под руку не говори. Не видишь, шкура – то здоровая! Она же раз в пять больше, чем у нашего слободского быка. Рептилий этот за раз корову съедал.
Илья Муромец встал из-за стола. Он подошел к Емеле, который к тому времени уже умудрился запутаться в змеиной шкуре. Схватив её за одну из трех голов, он легко вытряхнул хозяина на пол.
– Отойди, заморыш! Это работа для настоящих мужиков. Поди, лучше принеси гвоздей.
Емеля, вытерев рукавом пот, выскочил в сени. Там на полке лежали кованые кузнецом Данилой граненые гвозди. Пошарив по сусекам в поисках молотка, он плюнул от отчаяния и вернулся в хату.
– Маманя, где молоток, холера ясная? – спросил он, стараясь сорвать злобу на матери.
– Голос на матку не повышай, огузок! Давай гвозди, – сказал Добрыня густым басом. – Без молотка обойдемся!
Емеля послушно протянул ему гвозди, а сам стал наблюдать за богатырями со стороны, впитывая в себя жизненный опыт всеми клетками мозга. Муромец, легонько схватив за голову сушеного Горыныча, воткнул гвоздь в его ухо и слегка пристукнул ладошкой по круглой шляпке. Гвоздь ушел в стену, будто она была не из зрелого елового теса, а из рыхлого снега. Взяв вторую и третью головы, он также свободно прибил их к стене, создав треглавую композицию.
– Во, как надо! Настоящее экибано! Сейчас еще хвост прибью, и крылья ему растопырю якобы он в полете парит, – сказал Илья и, растянув шкуру, вбил ладонью гвоздь, как раз в самый кончик хвоста. – Марфа, дай-ка лучину… Хочу на Емелькину добычу взглянуть, да глаз порадовать таким царским трофеем.
Мать подала Добрыне горящую свечу.
– Ладно, висит, как живой! – сказал Илья, любуясь на свою работу. – Что стоишь, олух? Наливай медовуху, а то у меня уже в горле пересохло!
– Сейчас, сейчас, я все сделаю как надо, – ответил Емеля и вновь забулькал брагой, которая бархатно журча, влилась в глиняные кружки, поднимая пышную медовую пенку.
После третьей кружки богатыри слегка набрались. Сев на лавку за дубовый стол, они услышали скрипку Лафани, и завыли, словно волки в студеную зиму.
– Эй, ты, Емеля! Бери-ка гусли! Жахни по струнам, так чтобы душа развернулась до самого батюшки Урала. Спой про нас богатырей, про Русь святую, про подвиги наши ратные!
Взяв гусли – самогуды, Емеля сел на кованый сундук под шкурой Горыныча и жалостливо запел, будто потянул кота за хвост.
– Ой, помню, да были времена… Да выходил ты, Добрынюшка Микитович, да на бой! Да как брал Добрыня да червлёный вяз! Ой, да совсем не грузный вяз, а в девяносто пудов вяз тот был! Ой, как бил ты калику да по головушке, а Каликушка – то та стояла да не стрекалась, только кудри жёлты колыхаются! Да выходил казак Илья да Муромец, да говорил казак им таково словцо: – Как вы, глупы богатыри да вы русские! Да почто бьете калику да по головушке? У калики – то надобно вести спрашивать: А не бить яе да по желтым кудрям. Да куды шла калика, да что она видела?
А калика говорит им таково словцо. Уж я шла, калика, по тыим полям, да по тыим лугам, да по широкиим. По тыим лужкам да по зелёным, Да до матушке – да Почай – реке.
Ой, видела я там силушку великую. В три часу волку яе не обскакати. В три часу ясному соколу яе не облетати. Посереди силы великой той сидит Хан да монгольский. Я хватил Турку, да за желты кудри, да пущал я Турку да о сыру землю. Ой, скажи, да мне Хан монгольский: – Много ль вашей силы тут скопилось, да куды та сила да снарядилась?
– Уж бы рад сказать, да не могу стерпеть, Не могу стерпеть, да голова болит, ай, уста мои да запечалились. Говорит казак таково словцо: – Ай, да калика ты перехожая! А идёшь ли к нами да во товарищи, кой там силы да такое множество? Отвечает калика прохожая да старому казаку Илью Муромцу: – Я иду с вами да во товарищи. И садились богатыри да на кони добрые: да во – первых пошел Илья Муромец, вo – других пошел Добрынюшка Микитич. Оны в город ехали. Да не воротами, а прямо через стену городову на конях тых скакали, Ай, да каликушка тож не оставалася! На костыле она да подпиралась, да вскочила через стену городовую, да как зрит она да поле ратное. Да как едет там богатырь, да Илья Муромец. Да в тую ли силу бьет великую. Да в тую ли силу своей правой рукой. А Добрыня Микитич бьет рукою левою. А Калика идет да серёдочкой. Да как стал он своею дубиною да помахивать. Да как куды махнет, так падет цела улица, да как отмахнет – да переулочек. Прибили богатыри всю силу неверную. Да обратились к славному городу. Да к тому ли городу да Киеву, что скакали через стену городовую, да отдали честь князю Владимиру: Мы, княже добрый, да московский, перебили всю силу неверную. Да перебили супостата заморского, а теперь будем зелено вино пить, да красавиц столичных да полюблять…
