Читать книгу: «Непокорный арестант: от «Кащенко» до «Бутырки». Часть 2», страница 2

Я сижу на краю и ловлю себя на мысли, что впервые за всю историю своего существования мне совершенно не жалко расставаться с жизнью. На днях, 25 февраля, начальник СИЗО 99/1 Антон Подрез сделал мне очередной выговор и назначил наказание карцером, а я даже перестал не то что оспаривать их в суде, но даже записывать: уже сбился со счёта, сколько их. Может быть, 15 или 20. Какая разница…

В то же время если я умру в результате голодовки, то по иску Генпрокуратуры, через полгода, когда дети вступят в наследство, они всё равно лишатся имущества, как все мои родственники и несчастные предприниматели, проходящие по делу. Всё, подъём.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Весна в «матроске»

В первый день весны к нам в камеру пришли члены ОНК. Из троих я узнал только одного, самого медийного – Пашу Пятницкого, участника всех шоу на центральных телеканалах, друга моего знакомого сенатора от Брянской области, члена ЛДПР Михаила Марченко. Заместителя ОНК г. Москвы Михалевича Владимира Владимировича я видел впервые. Судя по военной выправке, он бывший прокурор или полицейский, да и манера разговора явно не как у правозащитника. Третий, невзрачного вида невысокий мужчина лет пятидесяти, вообще не проронил ни слова. Я спросил:

– Как ваша фамилия?

– Кутуев Константин Львович, – потупив глаза в пол, пробурчал неприметный член ОНК.

Слушать они ничего не захотели. Зачем приходили?..

Чуть позже Паша Пятницкий вляпается в очередную историю: известный правозащитник устроит стрельбу в центре столицы, учинив конфликт в кальянной в районе станции метро «Цветной бульвар». Правда, выпустит он всю обойму из своего травматического пистолета на улице, возле собственного автомобиля. Председатель ОНК г. Москвы Вадим Горшенин заступаться за Пятницкого не станет, а, наоборот, возмутится, что на вопрос о месте работы Павел покажет мандат и ответит, мол, общественная наблюдательная комиссия.

В этот вечер я начал читать книгу известного диссидента 70—80-х годов Александра Подрабинека. Увлекся настолько, что засиделся до полуночи. Впоследствии я связался с автором и высказал уважение за перенесённые испытания и прекрасную книгу. Он тоже передавал мне привет.

3 марта поздно вечером ко мне пришла Татьяна Москалькова, уполномоченный по правам человека при президенте РФ. Ей надо было улетать в Швейцарию, выступать в ООН, однако, беспокоясь за мою судьбу, она решила навестить меня перед аэропортом. Видимо, Юля убедила её попытаться уговорить меня сойти с голодовки.

Разговор происходил в кабинете у Подреза. Татьяна Николаевна попросила Антона Станиславовича налить мне чая, но он ни в какую не хотел ублажать арестанта, тем более из своих рук. На правах старшего по званию Москалькова, в прошлом генерал МВД, передала мне чай, который полковник Подрез налил ей, а его стакан забрала себе. Мало того, несмотря на возражения Подреза, попросила оставить нас в кабинете наедине.

– Не могу, Татьяна Николаевна! Не положено! – пытался отбиться начальник СИЗО.

Однако Москалькова заставила его выйти за дверь, и Подрез покинул собственный кабинет с надутыми губами, явно обиженный.

Татьяна Николаевна очень долго просила меня пожалеть жену Юлю, подумать о своём здоровье. Мне было, конечно, очень неудобно отказывать ей, но других вариантов я не видел. Мне очень стыдно, что пришлось разочаровывать эту занятую, уставшую женщину, но я ответил категорическим отказом прекращать голодовку. На том и расстались.

На следующий день я полностью отказался от медицинской помощи. Ко мне опять хотели применить силу, но я-то хорошо знал: уж от лечения я вправе отказаться.

* * *

5 марта поехал на очередное заседание в Басманный суд по жалобе адвоката. Взял по инерции все свои записи, был сильно удивлён, что у меня их не отбирают. Это было похоже на сказку. Тюремщики даже не заглядывали в мои папки. Но всё оказалось очень просто: с этого дня мне стали давать индивидуальный конвой с индивидуальной машиной. Мало того, конвоиры даже в здании суда находились со мной, сопровождали до зала и стояли прямо возле клетки. Теперь передача любых документов полностью исключена. Вот ведь как они боятся моих публикаций: даже готовы жертвовать индивидуальный конвой и автозак, несмотря на то что все арестанты ездят в переполненных машинах, буквально друг у друга на головах. Мало того, из-за нехватки транспорта и персонала МВД доставка меня назад в тюрьму происходит глубокой ночью, чтобы к этому времени развезти всех остальных заключённых по разным изоляторам.

В камере ожидания, «стакане» Басманного суда, было очень жарко, не хватало воздуха, и после нескольких часов нахождения там я вызвал скорую помощь. В этот момент меня решили вести в зал заседаний, вверх, по очень крутым ступенькам, что во время голодовки особенно тяжело даётся. Едва я с трудом и пятью передыхами наконец дошёл до зала, на третий этаж, как меня опять потребовали назад, из-за приезда скорой. Я попросил провести заседание без меня. Всё равно уже видел Владу и Юлю, заодно продемонстрировал им свою худобу, чтобы никто не сомневался, что я голодаю по-честному.

Личная охрана на индивидуальном «лимузине» довезла меня до «Кремлёвского централа» за 20 минут, но там были такие же крутые ступеньки, как в Басманном суде, только моя камера располагалась на пятом этаже. Я честно предупредил, что буду идти на эту Голгофу не менее 40—50 минут. Проблема заключалась в том, что в «Кремлёвском централе» никто из заключённых не должен был меня видеть, как в «Лефортово», а это здесь единственный спуск и подъём, поэтому шестеро тюремщиков положили меня на носилки и с довольными лицами понесли наверх. По дороге они много шутили, по-доброму, отчего я почуял какую-то новую директиву в отношении меня, скорее всего после вчерашнего прихода Татьяны Москальковой. И точно. Явился счастливый дежурный майор и, не скрывая своего ликования, сказал ключевую фразу:

– Шестун! С вещами на выход!

Радовались этому все. Непонятно, кто больше: я, коллектив СИЗО 99/1 или мои соседи, давно мечтавшие о переводе меня в больницу? Как и в «Лефортово», я уже не один раз слышал избитую фразу, что такого непокорного арестанта у них ещё не было, хотя пробыл я здесь наименьший срок за свою тюремную одиссею: всего лишь месяц, а средний срок пребывания составлял минимум 40 дней.

Воодушевлённые сотрудники изолятора быстренько нашли мне лучшие сумки, хотя я мог бы постараться вместить весь свой багаж в личные баулы, положили меня на носилки и вприпрыжку понесли, хотя я несколько раз сказал, что вниз спускаюсь легко. Ничего не проверяли, жали мне руки, а некоторые даже обнимали. Интрига была только в одном: куда меня повезут? По закону не положено говорить о новом месте пребывания, и поэтому с Димой и Сашей я гадал, куда же отправят. У нас было два основных варианта и пара второстепенных. Дима настаивал на больнице «Матросской Тишины», я – на «Кошкином доме» (психиатрическая больница в Бутырской тюрьме). Саша поддерживал мой вариант, хотя не исключал другие изоляторы, в первую очередь «Лефортово».

Сцена прощания опять напомнила мне известный сюжет «Ералаша» о проводах хулигана в другую школу – «Прощай, Вася!».

Прагматичный банкир Дима Меркулов оказался прав. Меня привезли опять в больницу «Матросской Тишины», мало того, в ту же 726-ю камеру с розовыми стенами. На входе встречал оперативник Сергей Ершов с грустным лицом. Он явно надеялся отправить меня в «Кремлёвский централ» без возможности увидеть вновь. Из этого бункера ФСБ мало кто возвращался, да ещё так быстро. Кстати, впоследствии оперативник переведётся туда на работу.

– Вы бросаете свою голодовку в больнице? – спросил Ершов.

– Конечно нет! – жёстко ответил я.

– Тогда мне придётся поселить вас одного в камере.

– Я готов.

После некоторой паузы Сергей, естественно, передумал, ведь у меня три полоски в деле: склонен к побегу, суициду и членовредительству.

Когда я зашёл в 726-ю, то с удивлением увидел там Андрея Сергеева, моего соседа по 6-му спецу, и 50-летнего Бориса Фомина, директора компании, которая взяла кредит в «Промсвязьбанке» – банке Сергея Лалакина (Лучка) – более миллиарда рублей и не вернула.

Несмотря на то что Боря всех сдал и заключил досудебное соглашение, Подольский суд дал ему шесть лет лишения свободы по статьям 159 и 160 УК РФ. Что неудивительно, ведь Лучок в Подольске контролирует не только мэра, но и все правоохранительные органы, поэтому Фомин всячески старался избежать судебных разбирательств именно в этом городе. Борис не являлся учредителем фирмы, а просто был наёмным директором, тем не менее регулярно встречался с сыном Лалакина – Максимом, а иногда и с самим Лучком. Разумеется, невозврат кредита был согласован подольскими, поэтому Борю не спасла даже досудебка. Зная связи Лалакина, уверен, Фомину будет сложно выжить на зоне, хотя времена меняются.

Вечером 5 марта, когда Сергей Ершов принимал меня из СИЗО 99/1 в больницу, он не стал составлять перечень моих вещей, которых было много, хотя я настаивал. Просил отдать их в камеру, но мне оставили одну большую сумку с символикой команды по мотокроссу «Красные крылья», базирующейся в Серпуховском районе, всё остальное куда-то унесли. Два дня я разбирался, где мои вещи, написал много жалоб. В конце концов меня отвели в соседнюю 728-ю камеру, где лежал весь мой скарб, сваленный в кучу. После поверхностной проверки стало ясно, что многие вещи пропали, и я, конечно, написал множество жалоб о краже.

Кстати, когда я вошел в 726-ю, то Андрей Сергеев не очень ласково встретил меня. Конечно, он улыбался, обнял, но я почувствовал изменение отношения к себе и впоследствии ненавязчиво выяснил причину охлаждения. Оказывается, когда в начале голодовки Ершов отселил их от меня в 727-ю, то, оставшись вдвоём, по традиции треугольника они с другим соседом Игорем тут же начали выискивать негативные стороны во мне, тем более что в этот костёр подбросил дровишек Ершов и сидевший с ними позже серийный киллер из команды Джако – осетин Инал. А до этого, после недельной отсидки в 727-й, Андрей и Игорь встретили лефортовского арестанта Соколова Сергея Юрьевича, сидящего по статье 222 УК РФ. Ему примерно 65 лет, он весьма политизирован, пишет книгу об Америке и прогнившей политической системе России. Рассказывал, что его били кулаком в пах. Соколов утверждал, будто знает, что Шестун сдал всех своих, поэтому его убрали из «Лефортово». Якобы я надеялся, что после этого выпустят под домашний арест, а раз не вышел, то начал делать публикации против ФСБ. Заявлял, что знает Путина и Медведева, что семья его живёт в Америке, что знаком с лидерами и всей элитой США. Якобы он позвонил одному из политических лидеров Америки, и после этого с котловой хаты забрали все три телефона. Общался с ворами в законе.

Через неделю Андрея и Игоря забрали в 729-ю к Иналу, и с ним они просидели ещё полмесяца втроём. Потом Сергей Соколов переехал в 713-ю и сидел там с Борисом Фоминым, затем его выписали назад в «Лефортово».

Мой адвокат Михаил Трепашкин очень негативно отозвался о Сергее – как о мошеннике и стукаче, а также поведал, что Соколов подставил Березовского.

* * *

С первых дней в больнице я понял, что вольницы, которая была ранее, сейчас уже не предвидится. Режим ужесточили настолько, что даже превзошли в чём-то 99/1 и «Лефортово». Адвокаты, зашедшие ко мне с пустыми листами, без каких-либо документов, сразу подтвердили мои опасения. Их обыскивали, как отъявленных террористов, всё до миллиметра. Даже, как в «Лефортово», не разрешили переписывать мои тексты, говоря, что если хоть одна публикация Шестуна появится, то следователи сразу будут уволены.

Мой сосед Борис Фомин, увидев будущую книгу, которая представляла собой печатные листы, вставленные в папку с файлами, да ещё снабжённые фотографиями, сильно заинтересовался. Буквально за два дня Борис всё перечитал и понёс показывать своему адвокату, когда тот незапланированно пришёл к нему на третий день моего пребывания в больнице. Вернулся Фомин уже без моей книги и рассказал, что никакого адвоката не было и что, как только он вошёл в кабинет, семь оперов с видеорегистраторами во главе с Ершовым изъяли мои тексты, составив протоколы. Вот такая тёплая встреча ждала меня в больнице. Личные вещи мне показали только на третий день, почти трети не хватало. К тому же камера не отапливалась трое суток. К тому же у меня изъяли все таблетки.

Самое большое возмущение у меня, конечно, вызвало изъятие у Бориса Фомина рукописного текста про события в «Кремлёвском централе». Я написал официальное заявление во все инстанции, сообщил, что если мне не вернут записи в течение 10 суток, положенных на цензуру, то перейду на сухую голодовку, без воды и медикаментов. Больше недели человек жить без воды не может, поэтому мне самому было страшно: вдруг они ничего мне не вернут? На тот момент я голодал уже месяц, и мой вес составлял 80 кг, сахар в крови понизился до 3 ммоль/л, температура – до 35 градусов.

Как оказалось, в больнице на тот момент, помимо меня, голодали ещё пятеро: Алексей Магазейщиков – с самым длительным сроком голодовки, Василий Ткачёв и Александр Кузмин в камере 729. В 727-й с 11 марта голодала Татьяна Козлова, то есть начала на неделю позже меня. Впоследствии присоединился к голодовке москвич Александр Пробора.

Я посчитал любопытным и даже сенсационным тот факт, что в больнице «Матросской Тишины» массовая голодовка. Шесть человек – довольно большое количество, чтобы сказать о том, что есть системные и массовые нарушения закона. Написал об этом в своих соцсетях – мгновенно отреагировала «Независимая газета» и ещё ряд сайтов и порталов.

Больше всех я общался с Татьяной Козловой. Ей 36 лет, она бывший следователь МВД г. Москвы, уже осуждена Таганским судом на небольшой срок, высока вероятность, что в колонию её отправлять не будут, выйдет за отсиженное. Ей удалось отбиться от нескольких статей, приговор вроде бы только по статье 159 УК РФ. Про Татьяну я много слышал, когда в прошлый раз, в сентябре 2018-го, лежал в этой больнице. Поговаривали, что она уже сумела продержаться в лечебном учреждении полгода за счёт несметного количества жалоб и своего бойцовского характера. Особой поддержки с воли у неё нет, только пожилой отец Анатолий и небольшой профсоюз. Даже на адвоката не хватает денег. Страшно смотреть на ещё довольно молодую женщину, доведшую себя голодовкой до такого состояния, что можно без грима сниматься в фильме про концлагеря. Впрочем, и мы с Магазейщиковым сошли бы на такие роли. Правда, Таня Козлова, как и Алексей, делает небольшие перерывы, но потом опять отказывается от пищи. Как сказала мне начальник всех тюремных больниц ФКУЗ МСЧ-77 ФСИН России Галина Тимчук, больше всех непрерывно голодала украинка Надежда Савченко – 60 дней. После меня, так как этот разговор был уже на 70-й день моей протестной акции. Всего эта известная украинка, вместе с перерывами, не принимала пищу почти полгода и сбросила около 30 кг, очень серьёзно подорвав здоровье. Чуть позже я вернусь к описанию Надежды Савченко, голодавшей в той же 727-й камере, что и я сейчас.

Алексей Магазейщиков отказывается от еды ради своей жены, пытается сделать всё, чтобы с неё сняли претензии по его уголовному делу. Выглядит он очень страшно, с горбом, ходит с палочкой. Сказал, что в результате длительной голодовки ему удалили желчный пузырь. Местным арестантам Алексей знаком. Говорят, он из Измайловской группировки. Я спросил:

– Алексей, ты правда из измайловских?

– Я неплохо знаю их всех уже очень давно, мы все вместе выросли, – обтекаемо ответил Магазейщиков.

Рассказывают, что он долго прятался от федерального розыска в Таиланде, потом решил приехать в Россию, когда всё успокоилось. В одной из центральных областей страны его остановили гаишники и, заметив разницу в правах и паспорте, напряглись. Начали разбираться. Алексей предложил им полмиллиона, чтобы разъехаться в разные стороны, но, услышав такую астрономическую цифру, полицейские сразу достали автоматы. Бывалые заключённые посчитали, что если бы инспекторам предложили стандартную сумму, вроде 10—20 тысяч рублей, то можно было избежать столь трагичной развязки.

Следует заметить, Алексея «измайловского» хорошо знают многие заключённые «Матросской Тишины» – одно время он был смотрящим по тубонару (одному из девяти корпусов «Матроски», бывшему отделению для больных туберкулёзом).

Василий Ткачёв просто оспаривал голодовкой несправедливый приговор. Как и Александр Кузмин. С его слов, их с женой осудили за ограбление дома тёщи на Рублёвке стоимостью 2 миллиона долларов. Однако он и супруга, наоборот, защищали дом от рейдерского захвата, и сама тёща, потерпевшая, полностью их поддерживает и считает защитниками, а не грабителями. В принципе, это логично, ведь мало какая мать захочет посадить свою дочь, какой бы имущественный спор ни был. Сидит Кузмин в спецах Бутырской тюрьмы. Очень доволен условиями содержания, там ему нравится даже больше, чем в больнице. Сам он из Воронежской области. Внешне – как сказочный русский молодец, с окладистой бородой, вовсе не портящей его безупречный образ.

Последний примкнувший к голодающим – москвич лет тридцати, Александр Пробора, сидевший раньше в большом спеце «Матросской Тишины», причём на пятом этаже, где Денис Тумаркин отремонтировал все камеры размером 14 квадратных метров, поставив шикарные двери. Правда, впоследствии его перевели в СИЗО «Капотня». Хотя изолятор и новый, но не нравится совершенно никому, кого ни спросишь. В «Капотню» арестантов уже почти набрали. «Дорог» там нет, и вроде как хотят там же сделать и свой суд, чтобы не таскать арестантов через всю Москву. Администрация СИЗО старается заполнять камеры узбеками и таджиками, чтобы завершить ремонт. Когда я спросил у Проборы, по какой статье он сидит, то услышал, что по педофилии. Интерес к его проблемам у меня сразу пропал. Я никого не осуждаю, но всё же есть что-то запредельное в этом, что даже убийство не кажется таким уж мерзким.

Сейчас мне сложно выяснить подробности дел, чтобы была объективная информация. Я полностью изолирован от всех. Раньше я мог спросить у адвоката, что по тому или иному делу есть на сайтах судов, а теперь это исключено.

Когда я заехал в больницу и по вечерам не услышал привычное: «Жизнь ворам! Вечно! Бесконечно!», то спросил у соседей, почему так тихо вечером на централе.

– Новый положенец, ингуш Тимур Росомаха, установил новые правила, – ответили ребята. – Сказал, что можно кричать только два раза в месяц – 15-го и 30-го числа. Якобы из-за введения нового закона: если ты называешься вором в законе или пропагандируешь, то за это получаешь срок.

Тимур Росомаха сидит в 134-й камере общего корпуса. Ему тридцать с небольшим. И в СИЗО-3 «Пресня» появился новый положенец – чеченец Агабек. Тимур Росомаха прекратил практику сбора крупных сумм с сидельцев по статьям 228, 159 УК РФ и по многим другим традиционным статьям. Теперь это делается только в разумных пределах, по возможности от тысячи до трех тысяч рублей. На эти деньги закупаются для бедолаг сигареты, чай, сахар, спички, разгонные телефоны самой простой модели. Тимур одобряет «дороги». Мало того, пишет установки в виде маляв, да, собственно, и загоняет на время трубки разгонные, чтобы после звонков их возвращали назад.

* * *

Вечером 8 марта в кабинет к врачам, после процедур, зашёл начальник СИЗО Поздеев. Он всегда приходит в выходные, видимо, чтобы было время поговорить о книгах. Сергея Леонидовича интересуют все тюремные романы, и мы подолгу обсуждаем стиль, правдоподобность и личность автора. (Почему он не спешил в женский праздник поскорей отправиться домой, чтобы поздравить и развлечь свою жену?) Под конец беседы задал вопрос:

– Как думаешь, наладится у тебя контакт со следствием?

– Все пути уже отрезаны. Ко всему прочему следователь даже не скрывает, что не принимает самостоятельных решений. Ткачёв и Алышев дают реальные указания. Есть кое-какие мысли у меня по этому поводу. Как всегда, не мирные, а с точки зрения нападения. Пока я ещё выложил не всё, что у меня есть. Посмотрим, насколько Иван Иванович непробиваем.

10 марта мои старшие дети, Маша и Санёк Шестуны, посетили митинг за свободный интернет на проспекте Сахарова, где появились с плакатом «Шестун сидит за ролик на YouTube». Акция собрала 15 000 жителей Москвы и Подмосковья, а также внушительное количество федеральной прессы.

Моих детей все узнавали, особенно после видеообращения к Владимиру Путину, которое набрало 10 миллионов просмотров в интернете. Многие люди подходили к ним, фотографировались и выражали поддержку. Саша и Маша дали интервью почти всем присутствующим там телеканалам, в том числе иностранным.

После окончания митинга они давали интервью журналистам Euronews, Саша при этом развернул плакат в мою поддержку для кадра. Внезапно на него налетели вооружённые сотрудники полиции или Росгвардии и повели в автозак, попутно ударили по почкам, впечатали головой в машину и пнули. В дальнейшем суд оштрафовал моего сына за нарушение правил проведения митинга, при этом в основу такого решения легли ложные показания сотрудника полиции: якобы Саша что-то выкрикивал, хотя в интернете выложено несколько видеороликов, где видно, что он ничего не кричал, когда на него беспричинно налетели со спины и задержали.

Про Сашу, моего единственного сына не от брака с Юлей, я хочу рассказать подробнее. Эта история началась 31 декабря. Наступающий 1991-й я встречал на турбазе в Прилуках (деревня в Серпуховском районе). Там и произошло наше с Леной знакомство. Она была секретарём комсомольской организации ситценабивной фабрики, жила с ребёнком в коммуналке. У неё в квартире собиралось очень интересное общество, и меня тянуло туда магнитом. Гораздо сильнее, чем к самой Лене. Но чем дольше мы общались, тем большую духовную близость испытывали. Развёл нас, как это часто бывает, быт. Я в то время начал строить свой дом – позже расскажу о нём более подробно, и Лена потребовала от меня законной регистрации наших отношений. Как приправу к пище, я стал ежедневно получать порцию упрёков, а на десерт – жалобы с оттенком скандала. И всё-таки я сопротивлялся. Во-первых, в тот момент я вообще не видел в этом необходимости. А во-вторых, терпеть не могу, когда на меня давят. В общем, я упёрся, а она не сдавалась. Почти каждый день выслушивал упрёки в чёрствости и эгоизме.

В итоге, в один прекрасный день, когда меня в очередной раз выгнали, я решил, что на этом всё – точка. Снял квартиру и переселился. Какое-то время «зализывал» душевные раны, но на переживаниях не особо зацикливался – работал почти сутками. Хотя от Лены я ушёл, но эпизодические встречи остались, и однажды я услышал, что скоро могу стать отцом. Если, конечно, срочно что-то не предпринять. Я уговорил её оставить ребёнка. Мне к тому времени было за тридцать, все родственники буквально хором требовали наследников фамилии. У моего брата Игоря только девочки, и получалось, что на нас род Шестунов обрывался.

Через положенное количество времени родился сын. Назвали Сашей, в честь моего деда, который страстно желал рождения правнука. Разумеется, все проблемы материального характера я взял на себя: купил, отремонтировал и обставил трёхкомнатную квартиру в центре города, хотя сам продолжал жить в съёмной. Оформил отцовство. Хотя мы и не жили с Леной, если я не видел сына хотя бы пару дней, начинал по нему скучать. И я не могу описать словами, что испытываю сейчас, когда не могу его видеть месяцами, когда узнаю новости о том, как его «паковали» в автозак за то, что он борется за мои права.

* * *

11 марта у меня произошло больше событий, чем за всю предыдущую неделю. С утра на обходе хирург Борисов сказал, что я освобождён от судов, однако меня загнали в клетку на ВКС на какое-то заседание. Я надеялся, что начинается заседание Красногорского суда по иску Генеральной прокуратуры относительно конфискации всего имущества, где мне, конечно, хотелось участвовать и активно выступать. Просидел четыре часа в клетке, а меня так и не соединили ни с каким судом, причём даже не говорили, связь по какому заседанию мы ожидаем.

Я сильно нервничал не только из-за того, что неизвестно чего так долго ждал, но и по поводу увиденного мною следователя Писарева в кабинете у начальника больницы Савченко Елены Викторовны. Я незапланированно повернул к ней в кабинет так, что конвой просто не успел отреагировать, и увидел этих двух голубков, воркующих чуть ли не в обнимку. С первого взгляда было заметно полное взаимопонимание и рабское заискивание Елены Викторовны перед следователем СКР. Когда они увидели меня и поняли, что я их застукал, то оба съёжились и чуть не полезли прятаться под стол. Ещё не утих тот скандал с предыдущим начальником больницы Динаром Тагировичем Гайсиным и угрозами следователя Видюкова, что он выкинет меня из больницы и поселит в «Лефортово» с профессиональным бойцом-тяжеловесом, проходящим по делу о терроризме. Гайсин бил себя в грудь кулаком и утверждал, что он врач прежде всего и никакой силовик не в состоянии на него повлиять, однако обманул меня и выгнал, как только ему указал следователь. Не помогли даже публикации в газетах о том, что ФСБ и СКР оказывают внепроцессуальное давление на врачей и тюрьму, ведь они не вправе вмешиваться в ход лечения и определять, с кем мне сидеть в камере.

На территорию больницы ни следователь, ни адвокат заходить не могут, как и в камеры к заключённым. Есть административный корпус, предназначенный для этого. Но кто сейчас боится нарушений закона? Они это делают даже специально, демонстративно, чтобы подломить твою волю и указать на твою полную беспомощность.

6 марта они не вывели меня на ВКС, хотя я просил Мосгорсуд и говорил, что в любом состоянии готов выступить. Однако на важное заседание не приводят, а на второстепенные конвоируют, где я ещё и сижу часами в клетке. Уверен, всё это делается специально. Не зря следователь Писарев каждый день ходит к нам в тюрьму, решая вопросы, как унизить и замучить меня. Так вот, 11 марта, после четырёх часов бесплодного ожидания я уже совсем озверел и, когда замначальника СИЗО по режиму Пьянков выпустил меня наружу, в коридор, начал громогласно выступать против него и других замов, собравшихся в коридоре.

– Тише, тише, Александр Вячеславович! – увещевали они, кивая на кабинет с приоткрытой дверью. – Там всё начальство ожидает.

Войдя туда, я сразу увидел председателя СПЧ Михаила Федотова, начальника УФСИН России по г. Москве генерала Мороза в гражданском костюме, начальника СИЗО Поздеева, начальника МСЧ-77 Тимчук и ещё кучу офицеров ФСИН.

Как всегда, месседж Федотова заключался в просьбе снять голодовку, а я довольно настойчиво перечислил грубейшие нарушения в больнице, избиения в СИЗО 99/1, только что застуканных Савченко и Писарева и многое другое. Михаил Александрович слушал невнимательно, впрочем, как и Москалькова, ничего не записывал, но зато оживился, когда я спросил:

– Кто вам такие красивые галстуки подбирает? Жена?

– Нет, почему же! Я сам!

– Какая фирма? – У меня-то глаз намётан на хорошие вещи.

– Я всегда покупают только Hermes, – ответил мне председатель СПЧ.

Сергею Анатольевичу Морозу я озвучил про украденные вещи по прибытии из «Кремлёвского централа», про изъятые рукописные тексты и объявление сухой голодовки в связи с этим. Поговорив часа полтора, мы разошлись.

Затем ко мне в камеру зашли начальник МСЧ-77 Тимчук и начальник больницы Савченко. Конечно, я тут же поинтересовался у Елены Викторовны:

– А что делал в вашем рабочем кабинете следователь Писарев?

– Мы просто с ним познакомились, – игривым тоном ответила мне Савченко.

– Вам что, по 17 лет? Познакомились. Вам уже 50, наверное. Вы же не мальчик с девочкой, чтобы тут свидания устраивать. Кто выписал ему пропуск? Как он попал в режимное учреждение? Вы понимаете, что это называется «внепроцессуальное давление»?

Сразу после встречи с женщинами-медиками меня позвал на беседу прокурор Дмитриков Александр Михайлович. В течение двух часов он подробно записывал про голодовку, кражу и всё остальное. Дмитриков искренне желал разобраться, и это было заметно невооружённым взглядом. Только рано я радовался. Когда я увидел Дмитрикова недели через две, он даже разговаривать со мной не стал, видимо, получив инструкции от начальства, что Шестун для прокуроров – персона нон грата.

На следующий день, 12 марта, я опять просидел четыре часа в клетке, ожидая заседания Лефортовского городского суда по отказу в возбуждении уголовного дела по факту нападения бывшего сокамерника Кодирова с заточкой по команде тюремщиков. Во время ожидания коротал время с очаровательной девушкой-психологом, вольнонаёмной, без признаков косметики на лице. Она пыталась меня уговорить выйти из голодовки, мягко и ненавязчиво, безо всякого жеманства и дешёвых уловок.

С утра увидел в «локалке» (в коридорах) две решётчатые двери на расстоянии, куда временно поместили Таню Козлову. Говорит, уже вторые сутки она находится здесь из-за того, что её переселили в камеру, где на полу покрытие аллергенное, – пошла болезненная реакция в организме.

В 10:00 сходил на ВКС с Мосгорсудом по нашей жалобе на отводы адвокатов Камалдинова и Беспалова. Пока ждал соединение, написал много жалоб, поговорил с Пашей Кондаковым, сидевшим ранее в 6-м спеце в камере с Ильдаром Самиевым. Паша проходит по делу «Роскосмоса», сейчас сидит в питерских «Крестах», новых, конечно, потому как старый централ закрыт полностью. Кондаков обслуживается адвокатской конторой «ЗКС». Из неё у меня два адвоката – Гривцов и Малюкин.

Немного пообщался с даргинцем Раджабом из «Водника». Родом он из Дахадаевского района Дагестана, где у меня много знакомых, включая однокурсника по институту Джапарова Абдулкерима и его братьев.

Сейчас врачи не пускают меня на судебные заседания с доставкой в зал, только по ВКС из-за состояния здоровья, да и нет смысла, ведь у Шестуна индивидуальный конвой и нет возможности для общения.

После суда встретился с адвокатом Шляховым, который, кстати, самый добросовестный из всех моих защитников: не боится спорить с сотрудниками СИЗО, писать жалобы, заранее записывается на длительные свидания, весьма педантичен, работоспособен, несмотря на свой возраст. Ему где-то около 65 лет, но эта машина работает эффективно и последовательно. Только Шляхов приносит полную папку с информацией по делу и новостями от семьи, остальные приходят с пустыми листами на короткое 20-минутное свидание. Боятся, что Чайка состряпал обращение к министру юстиции и им вынесут дисциплинарку, лишат статуса.