Читать книгу: «Шелопут и Королева. Моя жизнь с Галиной Щербаковой», страница 29

Шрифт:

Чуть ли не в каждом номере этого журнала на пластинках были бардовские «отчеты» Визбора о его очередных странствиях по СССР. Мне особенно нравился последний куплет из процитированной чуть выше песни.

Таятся в облаках неспелые дожди,

И рано подводить еще итоги:

У этих облаков метели впереди,

Да и у нас – дороги да дороги.

Вспомнились же пластинки из «Кругозора», а в связи с ними и сам Юрий Визбор, потому что их горячей поклонницей оказалась наша Катя. Она их, видимо, где-то в возрасте от одного до трех не раз вместе с нами слушала, более того, каким-то образом некоторые из них заприметила и приходила ко мне или Галине, держа свернутый в трубку синенький пластиковый квадрат. И торжествующе объявляла, например, такое: «Ната си наколь тунатэ!»

Тогда, в году 66-м, в советском радио– и телеэфире появились две симпатичные японские песенки: «У моря, у синего моря» и «Тебе не забыть обо мне». И ту и другую «Кругозор» запечатлел на своих звуковых страницах. Нашей дочери особенно нравилась вторая. Причем, не в русском варианте, представленном Эльмирой Уразбаевой, а, так сказать, «в природном». Поэтому композиция у нас проходила, по первой фразе «по-японски», услышанной Катей, как «Ната си наколь тунатэ». Мы ставили ее на проигрыватель, и девчонка увлеченно, на манер сегодняшнего караоке, распевала что-то, что должно было соответствовать переводу: «Тебе не забыть обо мне, я сниться умею во сне». В творческом экстазе она порой даже покрывалась испариной…

Забавляя дочку, я ей частенько напевал модную попсу из репертуара Эмиля Горобца – «Катарина, охо-хо». Имелось в виду, что она благодаря этому будет лучше усваивать свое полное имя. Но у нее был собственный взгляд на развлекательную эстраду, почерпнутый все из того же «Кругозора». То и дело в доме раздавалась громогласная, произносимая нараспев «с выражением», не всякому понятная мольба: «Не губи земного дара!» Видимо, этой фразой Кате особенно пришлась по душе песня в исполнении Вадима Мулермана:

Над рекою бродит парень,

Ах, парень, ах, парень,

Он играет на гитаре,

Гитаре, гитаре.

И гитара эта плачет,

-Это что ж такое значит?

Это значит, что у парня

Музыкальная душа.

Не губи земного дара,

Пой, гитара, плачь, гитара!

Разве плохо, что у парня

Музыкальная душа?..

Мне казалось, у нашей дочери тоже музыкальная душа, меня это радовало. Как и ее озорные словесные выкрутасы. К примеру. Она узнала слово «гадость» и стала прилагать его ко всем известным ей понятиям. Когда ей сказали, что этого не надо делать, она придумала хитрость. Глядя на игрушку, начинала говорить:

– Зайка – га…

Выждав паузу и хитро улыбаясь в нашу сторону, заключала предложение:

– …мкость!

Запомнив маленькое стихотворение, заканчивавшееся строчкой «Ай да мишка!», она много раз с удовольствием декламировала его, каждый раз завершая своей юмористической придумкой: «Ай да гиля!»; «Ай да сибка» и т. д.

В обиходе нашего общения с Галей навсегда осталось несколько десятков детских словечек. Со временем мы запутались, от кого они нам достались: от Сашки, Кати или Алисы. Но вот «Ай да гиля» (или «сибка») и «гамкость» – точно Катиного авторства. Так же как и речение, много раз употреблявшееся нами в жизни при разнообразных обстоятельствах: «Апать лезет!» («опять лезет»).

На кухне стоял купленный в Ростове на базаре зеленый старорежимный буфет. Посередине его был выдвижной ящик, где лежали ложки, вилки, ножи. Катя знала: туда – нельзя. И как мы были удивлены, однажды вместе вернувшись с работы, когда дочь, встретив нас, вдруг побежала на кухню и решительно выдвинула этот ящик. Как будто дождавшись максимального удивления на наших лицах, она, не захватывая ничего из обеденных принадлежностей, а просто положив на них руку, провозгласила свое бессмертное: «Апать лезет!»

Была очень довольна своей шуткой, долго смеялась.

«Скоросшиватель», серенькая канцелярская папка. В ней несколько десятков бумаг и бумажек, пунктирно воссоздающих мою производственную жизнь в пору собкорства. Ума не приложу, как она у меня очутилась. Возможно, я выпросил ее у Вали, секретарши отдела местной сети, когда, уходя из «Комсомолки», обходил милые мне уголки «конторы». А может, воспользовавшись подходящим моментом, просто скрал ее: кому, в самом деле, она нужна?

В эту папку подшивалось то, что приходило от меня в редакцию и от редакции ко мне через важное передающее подразделение – бюро стенографии. Для молодых поясню: стенография, она же система быстрописания, в безэмэйловую, безинтернетную и даже бездиктофонную эпоху играла большую роль в журналистике. В университете нас ей обучали. Признаюсь, за годы развращения человечества всякой микро-оргтехникой я утратил ее навыки, и сегодня, если приходится что-нибудь записать, пользуюсь лишь двумя стенографическими сокращениями – словом «который» (палочка с завитушечкой внизу) и сочетанием «точка зрения» (кружок с точкой внутри).

В те времена стенбюро было для собкоров первостепенным коммуникационным институтом. Если ты был на дружеской ноге с Марией Михайловной или Валентиной Ивановной, главными стенографистками, то можно было рассчитывать, что надиктованное тобой сообщение мигом предстанет перед начальством. Иногда это бывало очень важным.

Приведу маленькую часть собранного в «Скоросшивателе», чтобы дать хотя бы легкое представление о буднях тогдашнего местного корреспондента.

Щербакову.

Мы получили несколько сигналов из Волгограда о разногласиях, которые существуют вокруг почетного караула ребят на площади Павших борцов. Вам надо срочно сделать 150-200 теплых, взволнованных строк. Процитируйте клятву – она выразительная, быть может, и стихи Маргариты Агашиной…

Руденко.

Саша!

Из разговора с зам. министра просвещения я узнал, что в Волгограде живет автор одной интересной статьи. Он работает (или она – не помню) заведующим кабинетом литературы усовершенствования учителей.

Тема статьи вот какая. Из всех проблем школы сейчас самая острая: сделать учителя интересным для учеников человеком. Как это, увы, ни парадоксально…

С приветом

Зюзюкин.

Депсамесу.

Рафаил Абрамович, честное слово, не очень-то знаю, как помочь Вам ответить на письмо Верещагиной. Фактическая сторона дела изложена в материале (на собрании я еще раз убедился в его достоверности – опровергавшие материал не смогли привести никаких фактов, не известных мне) и переданной мною ранее обстоятельной записке. Отношение к материалу и к Веселовой комсомольской организации предприятия – в решении открытого комсомольского собрания, которое давно выслано в адрес редакции. Поищите там. На всякий случай приведу его главные положения:

1.Признать статью «Разжаловать за любовь» полностью правильной.

2.Выразить полное доверие секретарю комсомольской организации Веселовой.

3.Признать справедливой критику газеты в адрес комсомольской организации. Впредь жить по принципу: один за всех и все за одного…

С приветом

А.Щербаков.

Тов. Смирнову.

Дорогой, можешь меня четвертовать, но с техникумом ничего не выходит. Вернее, у меня может получиться хороший раздолб по ряду вопросов. Например, зачем нужно дежурство преподавателей и архистрогие правила в общежитии, если большинство ребятишек живут по частным углам и занимаются там всем, чем можно и чем нельзя, чем хотят, а часто и чем не хотят. Ну и еще кое-что не менее веселое.

Обходить такие вещи в материале я не могу, а обличать недостатки на примере Волгограда по некоторым причинам не хочу. Ведь все это есть, наверное, в 90 проц. техникумов и видно невооруженным глазом, тем более, что именно в «моем» техникуме директором хороший дядька, но ведь от него многое не зависит.

Ради бога, старик, не обижайся, но я занят поисками хорошего аллилуйного техникума (не так-то это просто, оказывается) и не стоит сбиваться с пути истинного…

Жму лапы всему отделу, начиная с Иларионовой и кончая Лосото.

А.Щербаков.

Волгоград.

По поводу Мамаева кургана – мы будем отмечать открытие памятника. Дайте свои предложения.

Высоцкий.

Щербакову.

Вылетают в четверг Понизовский и Шаламов Юрий Иосифович. Нужен номер в гостинице на двоих и пропуска (Шаламову – для фотосъемки).

Понизовский.

Вылетаем завтра рейсом 551. Встречай.

Понизовский.

Эта депеша, связанная с открытием знаменитого памятника на Мамаевом кургане, – одна из последних в моем собкоровском «кондуите». Желание привести какие-то записи из него родилось спонтанно. Поначалу-то мне захотелось лишь уточнить срок, с которого я начал содержательно работать в «Комсомольской правде». Опираясь на память, я написал в этой рукописи: «…встала задача, оказавшаяся самой сложной, – найти няньку для дочери. На это ушли весь сентябрь, октябрь и большая часть ноября. К делам «Комсомолки» я в то время не прикасался». При «документальной проверке» оказалось, что все было гораздо катастрофичней. «Мама Шура» всех собкоров, добрейшая Александра Михайловна Соловьева 14 января (!) напоминала: «Ждем материалы. После совещания ничего еще не получили». Собкоровское совещание было перед новым годом. Как же я должен был быть признателен «Комсомолке» за ее долготерпение! Сегодня мне стыдно за отсутствие тогда этого чувства.

Я совершенно не мог предположить, что такое вроде бы незамысловатое дело, как поиск няни, вырастет в проблему. До сих пор не знаю, это следствие невезения, моей неопытности, особенностей кичливого города-героя или объективной социальной реальности середины шестидесятых? Чем бы это ни было, оно дополнялось моей упрямой решимостью заняться работой, только когда решу все сопутствующие вопросы. И вот уж тогда…

О результате моих усилий вспоминал наш Сашка, обращаясь к своей сестре много лет спустя. «…Родители наняли тебе Бабаню, то бишь бабу Аню, здоровенную не очень опрятную старуху, которую, если бы удалось найти другую, они бы и в дом не пустили. И она единственная из твоих нянек, которая меня раздражала. И не тем, что нахально заявляла, что подряжалась нянчиться только с тобой, а за меня не отвечает. Мне была по фигу ее ответственность. А залезть в холодильник и найти или приготовить что-нибудь пожрать я умею с малых лет. Меня бесило то, что она не открывала мне дверь, когда я приходил из школы».

А вот впечатление Галины, сохраненное в одном интервью.

«Потом была дочкина нянька, абсолютно дикая старуха из народа. Она говорила мне: «Хозяйка! Юродивый в церкви велел принести лент всяких и бахром. Будем наряжать плащаницу». Высунув язык, я моталась по городу-герою Волгограду в поисках «бахром». Нянька тащила из дома все. Но, во-первых, куда было деть ребенка? А во-вторых, она – народ… Всю жизнь я стояла полусогнуто перед няньками, слесарями, малярами и прочими народными профессиями, испытывая просто невероятное чувство вины перед ними».

Да, няня была еще та… Кате с ней было попросту скучно. И она, естественно, отправлялась на поиски… меня: мое рабочее место находилось в корпункте, то есть в нашей квартире. Как бы я ни таился за закрытой дверью, смышленая девчонка угадывала мое присутствие. «Папа, куда ты пляталась?» – вопрошала она. Будучи уверенной, что я «пляталась» в кабинете, дочь приносила из спальни свой горшок и начинала стучать им в дверь. Я, хорошо потрудившийся в безалаберной обстановке молодежной газеты, был научен отключаться при работе от любого шума.

Но ушлый ребенок был не так прост.

– Я раздеваюсь, – сообщала она.

Через пару минут:

– Я уже сняла платье.

– Я сняла трусишки.

И наконец:

– Папа, я сижу на полу.

И в подтверждение истинности сказанного из-под двери действительно выползали запихивающиеся под нее трусики. И тут уж я никак не мог не выйти к вящему удовольствию нашего чада.

«Чего хочу – того добьюсь», – часто говорила она в детсадовском возрасте. Но воплощать это свое предначертание навострилась раньше, чем провозгласила. Вот, скажем, мы откуда-то идем вдвоем. Я спешу домой, а ей еще хочется гулять. И она замирает посреди тротуара, как ослик. Я, зная, что она вообще-то трусишка, продолжаю идти, ожидая, что она потянется за мной, как не раз уже было. Однако правота афоризма про невозможность дважды войти в одну и ту же реку особенно видна на маленьких детях. Нет, на сей раз она не побрела нехотя за мной, а просто села на асфальт. «Ну-ну, – подумал я, продолжая шагать, – все равно пойдешь, куда денешься». Вдруг вижу, она старательно возюкает пальцем по тротуару, а заметив, что я гляжу на нее, открывает рот и подносит к нему этот палец…

Троянский конь был жалким кустарным приспособлением очень древних и простодушных греков по сравнению с изощренностями, посредством которых дочь то и дело брала верх надо мной.

IV

Вспоминая, как рождалось «Вам и не снилось», Галина писала: «От будущей повести у меня теплеет в животе, сжимается горло и подрагивают коленки. А вот и «спецучасток» Мамонтовки, где мне выпала честь жить… Навстречу, распахнув руки, бежит дочь, и я едва не роняю судки от ее жарких объятий. Могло ли мне прийти в голову, что когда ей будет столько лет, сколько мне в момент несения судков, она скажет, что я испортила ей жизнь, что мы с отцом виноваты, что она ничего не добилась. В общем, такое мне и не снилось тогда, когда она обнимала меня крепко-крепко. Пройдет время, я отпла̀чусь и напишу историю глупости, слепоты и жестокости, выросших на месте любви. А пока же сажусь на веранде, смотрю на свою тогда обожаемую умницу-дочь, а сама пишу о девочке, которая…» И т. д.

Поскольку главное лицо моего мемуара писательница, не могу не отметить, что мастера художественного творчества все-таки не вполне нормальные люди. Не скрывают, что, даже переживая беду, не могут абстрагироваться от… грядущего письменного рассказа о ней. Как это у чеховского писателя Тригорина: «О, что за дикая жизнь! Вот я с вами, я волнуюсь, а между тем каждое мгновение помню, что меня ждет неоконченная повесть… Ловлю себя и вас на каждой фразе, на каждом слове и спешу скорее запереть все эти фразы и слова в свою литературную кладовую: авось пригодится! Когда кончаю работу, бегу в театр или удить рыбу; тут бы и отдохнуть, забыться, ан – нет, в голове уже ворочается тяжелое чугунное ядро – новый сюжет, и уже тянет к столу, и надо спешить опять писать и писать. И так всегда, всегда…»

С писателями в этом могут сравниться только актеры. Рассказывая о Татьяне Дорониной, Эдвард Радзинский изрек: «В топку профессии бросают все: от мелочей до самых великих событий». В год, когда было решено, что Галина всецело отдастся писательству, мы увидели непревзойденный фильм на эту тему – «Все на продажу» Анджея Вайды.

Все это пишется мною так, в проброс. Я не забыл, что «чисто конкретный» исток семейного разлада («я испортила ей жизнь») не назван. И рассуждение о генетике рода тоже не завершено. Я прервал повествование на открытии сходства натуры Регины и Екатерины в единой эмоции: «ненавижу!» И вот моя версия. Между Региной и моей дочерью есть только одно передаточное звено – я. Больше, по Грегору Менделю, никто не мог перенести это подобие.

Как доложили добрые люди, не только ознакомившиеся с сочинением Шпиллер, но и внимательно вчитывающиеся в блоги, моя дочь за то, какая она получилась, в большой мере винит меня. Знала бы, в свете сказанного, насколько она права!

…Шли и шли месяцы, а я все никак не мог примириться с фактом, что наша дочь не пришла на похороны мамы. Впрочем – точнее: что такое случилось у нас. Это бередило мое существо. Как-то раз я сел и написал об этом нечто в жанре сетования. В духе времени – поместил на сайте. И… полегчало.

Правда, позднее пришли сомнения: правильно ли сделал? Но трезвый разум напоминал: разве не это утихомирило душу?..

Я тогда впервые публично (именно с фактом публичности и были связаны мои сомнения) пытался найти концы, о которых и пишу в этой главке. Так же в этих поисках строил догадки и предположения. В том числе и о причинах неприязни, возникшей между Галиной и Евгением Шпиллером, вторым мужем нашей дочери. Я не без оснований полагал, что именно в ней таится тот ларец, где спрятан заяц, внутри коего – утка, беременная яйцом и т. д.

И, представьте, на мою публикацию пришел отклик – письмо от… Шпиллера. А в нем был ответ на мучившую меня загадку. Проживи я еще сто лет, выдумай тысячу версий, все равно не познал бы истину. Ибо: ларчик просто открывался. Настолько просто, что, пожалуй, любому уму непостижимо. Бывают непростреливаемые им зоны. В письме говорилось: «Я могу ошибаться, но мне кажется, что эта невзлюбленность возникла несколько раньше. Произошло это, думаю, когда я отказался ехать к вам на смотрины без Кати. Возможно, это обидело чувствительную к почитанию мою будущую тещу, но мне тогда показалась комичной ситуация, когда я должен был просить у родителей руку замужней дочери… Причем здесь родители?»

Я помню разговор с Галиной о том, что нам предстоит познакомиться с избранником нашей дочери. Правда, речь шла не о том, будет это с Катей или без нее (как это могло вообще произойти без нее?), а о месте действа. Как говорила мне жена, нас приглашали в дом Шпиллера, а Галине хотелось, чтобы встреча состоялась в нашей квартире. Я выразил мнение, что лучше у нас, дабы лишний раз не трудить наши старые ноги. Но добавил: в принципе мне все равно, я готов и съездить. А под конец заметил: «Мне бы ваши заботы». И выкинул тему из головы, как полагал, навечно.

Ах, какая жизнь занятная штука! Я не припомню ни одного романа, интрига которого начиналась бы с подобной ничтожности. Ни Толстой, ни Достоевский, столь почитаемые писателями-экзистенциалистами, не доходили до такой микронной мешковины людской обиходности. Лишь несравненный Николай Васильевич Гоголь посвятил теме точечного зарождения канцерогенного разлада целую «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». «Гусак!» – какое экзистенциальное словечко нашел неувядаемый классик.

А вот в мой разум возмущенный, отбрасывая прочую воспоминательную утварь, снова норовит влезть могутный Леша Плешаков. Он в жизни многое видел сам, а главное, по своей основной журналистской специализации, общался с массой интересных людей. В газетных и журнальных материалах вряд ли помещалась хотя бы половина собираемой им информации. Мне нравилось, когда он, приходя в редакцию, с шумом придвигал стул, усаживался и начинал рассказывать что-то в дополнение к тому, что я читал в его публикации. Ради этого я откладывал любые дела, поскольку почти всегда узнавал нечто необычное.

Ну, а заканчивал он свой «устный выпуск» «фирменным» томительным вздохом (дескать, эх, жизнь наша скорбная) и одной из своих всегдашних придурошных присказок, никак не связанных с темой разговора.

Например, такой:

– Все мы евреи…

А гораздо чаще – неучтивым изречением, память о котором как раз и вернула еще раз на эти страницы фигуру нашего давнего друга:

– Все бабы дуры.

От себя добавлю: и не только бабы.

V

В конце 2009 года мы засиделись перед телевизором по случаю программы «Что? Где? Когда?» Припозднившись с вечерним кефиром, попали на музыкальную передачу «Эха Москвы». Вообще-то это разговорная станция, но в ночное время позволяет себе такие слабости. Звучал один из множества вариантов романса «Среди миров» на стихи Иннокентия Анненского.

Среди миров, в мерцании светил

Одной Звезды я повторяю имя…

Не потому, чтоб я Ее любил,

А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,

Я у Нее одной ищу ответа,

Не потому, что от Нее светло,

А потому, что с Ней не надо света.

– Вот мое самое любимое стихотворение о любви, – сказала Галя.

Может быть, она забыла, что я знаю про это уже много-много лет. А может быть, подумала, что я об этом пустяке забыл, и захотела напомнить.

– А мое любимое – то же, что и полвека назад.

Галина кивнула. Я понял: помнит.