Читать книгу: «Шелопут и прочее», страница 13
Пытаюсь представить, как были ошеломлены люди тем, что можно словами, в основном сравнениями (по-гречески – метафорами), выразить то, что до тех пор казалось невыразимым, не поддающимся пониманию, скрытым внутри «я», часто очень-очень важным, а то и мучительным, но не способным в чем-то запечатлеться вовне. И вот – запечатлено! Стал публичным, доступным осознанию живущий в каждом туманный клубок непостижимого желания, обладания, странно родственного насилию, но почему-то сладостного и непреодолимого.
Так, мне кажется, переходил инстинкт, дикий, как любой из них, в человечье чувство. Ветхозаветная литература в самом ее начале сочленила эротизм всякого смертного со скрытым в нем до поры, но заложенным в основе эстетизмом. Не сочетание ли, по большому счету, этих двух начал отличает нас, грешных, от всего прочего живого на земле?
Именно такого рода понимание (или ощущение), мне представляется, и побудило древних включить «Песнь Песней» в основополагающий текст Библии. В одном из трактатов Мишны (часть Талмуда) сказано: «Весь мир не стоит того дня, в который дана была Израилю Песнь Песней, ибо все книги святое, а Песнь Песней – святое святых».
Но вот что нельзя обойти вниманием. Церковные толкователи наделяют это фундаментальное сочинение дополнительными, иносказательными смыслами. Более того, считают их главными, а то и единственно верными. Древнегреческий христианский теолог Ориген прямо сказал: «Если бы это («Да лобзает он меня лобзанием уст своих») не имело духовного смысла, то не было ли бы пустым рассказом? Если бы не имело в себе чего-либо таинственного, то не было ли бы недостойно Бога?»
Опять же все началось с древних евреев. Служители культа популярно объяснили им (и нынешние делают то же самое), что основное содержание «Песни Песней» – отношения Бога и еврейского народа. Туда же и славные православные мудрецы. Они утверждают, что Соломон в этом сюжете подробно описал любовь между Богом и человеческой душой. Существует постановление пятого Вселенского Собора, которое предает анафеме тех, кто считает, будто «Песнь Песней» говорит о любви между мужчиной и женщиной. Даже апостол Павел, сам прекрасный писатель своего времени, заявил, что в ней говорится о браке Христа и Церкви. И только папа Бенедикт XVI, пользуясь правом верховного первосвященника, просто и ясно сказал, что страсть и самопожертвование любящего в «Песне Песней» – это две половины истинной любви, желающей получать и дарующей.
Конечно, Богу Богово, но у евреев, между прочим, долгое время существовал запрет на чтение «Песни Песней» лицами, не до достигшими тридцати лет (30+). Сторонником подобного запрета был и Лютер. Так что и великие богословы, случалось, наряду со сверхъестественным пониманием окружающего проявляли и заурядный обывательский здравый смысл. А он почти всегда отчасти и ханжеский.
Экскурс в историю уникального литературного опуса хочу закончить стихотворением Анны Ахматовой.
Под крышей промёрзшей пустого жилья
Я мертвенных дней не считаю,
Читаю посланья Апостолов я,
Слова Псалмопевца читаю.
Но звёзды синеют, но иней пушист,
И каждая встреча чудесней, —
А в Библии красный кленовый лист
Заложен на Песни Песней.
«Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» – сердцевина христианства, Нового Завета как новой морали новой эры человечества. Эта фраза из 1-го послания Иоанна – ключевая в Евангелии. Она не о любви к Богу и не о любви Бога. Бог не просто средоточие любви, не просто ее олицетворение: Он и есть Любовь. Но раз так, то Любовь есть Бог.
И все Евангелие буквально прострочено этим словом. Однако в поучениях апостолов оно фактически не имеет отношения к естественной человеческой эмоции. В них царит веление: люби Бога; люби ближнего своего; люби своего врага. Да, именно так, если хочешь жить в Боге. И тогда любовь становится твоей постоянной внутренней работой, твоим долгом. И так будет, пока не разовьется душа и эти божеские обязанности (как это в молитве: до́лги наша) не обратятся для тебя в блаженство.
Как писал Оптинский старец преподобный Амвросий: «Если ты находишь, что в тебе нет любви, а желаешь иметь ее, то делай дела любви, хотя сначала без любви. Господь увидит твое желание и старание и вложит в сердце твое любовь». Я ничего не имею против этого совета, тем более что он совпадает с идеей Льва Толстого о самосовершенствовании, которой я, в отличие от «Войны и мира», был увлечен со школьных лет. Но этот совет не ложится в пандан к моему намерению прояснить кое-что для себя в многосложном понятии «любовь».
Почему мне захотелось задержать свое и ваше внимание на апостоле Павле, на тринадцатой главе его Первого послания к коринфянам? Потому что, как мне кажется, этот его небольшой трактат из тринадцати положений содержит открытия, применимые не только к любви евангельской, вселенской, но и к частному, единичному, конкретному чувству души, раскрывающемуся не перед всеведущим Богом – перед человеком. Его, Павла, прозрения соотносимы с понятием нашего забубенного разума о людской любви, и именно поэтому ему, разуму, становится почти что доступной формула: Бог есть Любовь. А Любовь есть Бог.
Вот часть этих прозрений.
«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий.
Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто.
И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.
Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится,
не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,
не радуется неправде, а сорадуется истине;
все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.
Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
…А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».
Павел вразумлял не очень сознательных жителей города Коринфа в неких актуальных в те дни вопросах, но хотел он того или нет, докапывался до такой глубины понятий, что люди из века в век замирают над начертанными им словами в глубоком раздумье.
Ведал ли апостол, что лет за 400 до него не менее умные люди старались осознать феномен любви? Хорошо образованный человек, он, скорее всего, знал. Но наверняка не мог это проявить. Те умные люди были язычниками – древними греками. Но что еще ужасней – приверженцами гомофилии, которая, по понятиям христиан и самого Христа, есть грех. А во времена Классического периода Эллады она была, по крайней мере среди просвещенных людей, правилом хорошего тона. «Продвинутые» члены общества считали «пошлыми» субъектов заурядных, «способных на что угодно». К примеру, «любить… женщин не меньше, чем юношей» (Платон «Пир»).
Кстати, о Платоне. Почему известный вид человеческого влечения называется «платонической любовью»? В любом словаре вы найдете что-то вроде того: возвышенные отношения, основанные на духовном влечении, бескорыстные и романтические проявления чувств. Все это прекрасно, но почему именно «платоническая»? А, скажем, не «сократическая»? Ведь и у Сократа (как и у многих других его современников) были аналогичные умонастроения.
Сократ вообще был ох как коварен. Будучи внешне весьма непрезентабельным, он своим отточенным красноречием, мудреными софистическими ухищрениями доводил многих прекрасных юношей, можно сказать, до исступления, до готовности, а то и до страстной потребности отдаться этому невероятному мужчине. И тут вероломный философ делал финт: он высокомерно пренебрегал ими! Нечто вроде: «Я сколько не любил бы вас…»
Я не случайно чуть выше сослался на Платоновское сочинение «Пир». В нем «продинамленный» Сократом Алкивиад называет еще несколько имен товарищей по несчастью. «Обошелся он так, впрочем, не только со мной, но и с Хамидом, сыном Главкона, и с Эвтидемом, сыном Дикола, и со многими другими; обманывая их, он ведет себя сначала как их поклонник, а потом сам становится скорее предметом любви, чем поклонником».
Не вдаваясь в подробности сексуально-социального бытия Пелопоннесских городов-государств, отметим два обстоятельства интересующего меня вопроса.
В представлениях их населения «Эрот – бог древнейший. А как древнейший бог, он явился для нас первоисточником величайших благ». Однако аристократы духа презирали упомянутых выше пошлых, заурядных типов, которые «любят своих любимых больше ради их тела, чем ради души, заботясь только об удовлетворении своей похоти и не задумываясь, прекрасно ли это». Подобный индивид «к тому же и непостоянен, поскольку непостоянно то, что он любит. Стоит лишь отцвести телу, а тело-то он и любил, как он «упорхнет, летая», посрамив все свои многословные обещания. А кто любит за высокие нравственные достоинства, тот остается верен всю жизнь, потому что он привязывается к чему-то постоянному». Эти цитаты – из того же «Пира». Но внимание: в одной из них важное место занимает слово «душа» («…чем ради души»). А это понятие не менее фундаментальное для Евангелия, чем «любовь».
Так что же, можно сказать, что два учения сошлись в толковании важнейшей сущности? Нет. В Писании начисто обойдена известная всякому здравому смертному явность: «Эрот для нас – первоисточник величайших благ». Первое из них – отношения между мужчиной и женщиной. Когда же они сложились в нечто, отличающееся, грубо говоря, от сексуального поведения прочих млекопитающих? То есть когда возникла любовь в нашем повседневном, «обычном» понимании?
В массовом европейском сознании это случилось в средневековье. В пору рыцарства и внутри него. Понятно, что рыцари пятнадцатого столетия сильно отличались, скажем, от воинов восьмого века. Но в нашем-то воображении это – Ланселоты и Роланды, Сиды, Персивали и Дюнуа, первостепенным для которых было поддержание личного достоинства. А главное в достоинстве – вера, честь и… дама сердца.
Великий Сервантес в «Дон Кихоте» славно обстебал (чтобы не сказать «облажал») все это. Легко представить: к семнадцатому веку европейский «культурный код» был, видимо, настолько заполонен рыцарским «глянцем», а то и масскультом, что многих грамотных от него воротило. Но именно это меня и ободряет: было что «обстебывать»! Значит, некий образ существования уже безусловно и давно вошел в норму. В том числе – и «дама сердца» как важнейшая форма отношений. Отношений, качественно отличавшихся от запечатленных и в «Песне Песней», и в очаровательных сочинениях Древнего мира, и в Священном писании.
Я силюсь и никак не могу себе вживе представить того первого молодого рыцаря, видимо, «вопрекиста» по натуре, который, наслушавшись зачастую щекотливых, а то и вовсе греховных стихов и песнопений трубадуров или вагантов, однажды взял и соединил в сознании церковное «люблю» и образ возлюбленной. То есть кощунственно воздвиг ее на место… Бога. Обожествил. Более того, объявил об этом Urbi et orbi – городу и миру! По мне, это в истории человечества сродни открытию (изобретению) колеса.
Без сомнения, подобная дерзость противоречила церковному естеству. Но… оказалась воспринятой привилегированным сословием, рыцарством. А идея, овладевшая массами, уж тут-то Карл Маркс точно прав, стала материальной силой. Так сблизились, в какой-то мере противоестественно, главнейшее слово Библии и человеческая Любовь – основа цивилизованного взаимодействия двух исконных половинок homo sapiens. «Достаточно было одному мужчине влюбиться в женщину, чтобы мир стал таким, каков есть». (Вольтер).
V
«…я должна у Вас и Вашей семьи попросить прощения. И прошу его. Дело в том, что мы с Катериной сдружились в ЖЖ, и наше общение так или иначе вертелось вокруг Вашей семьи. Признаться честно, я почти начала верить тому, что она писала о своем детстве. …И поддерживала ее, как могла. Не касаясь Вашей личности или личности Галины Николаевны, просто поддерживала как друга, который не смог переступить через что-то и поговорить со своими родителями. …Сейчас уже ясно вижу, сколько напраслины было возведено на Вас и всю семью. Мне очень стыдно сейчас.
Ан-а Г.»
«Ан-а, как ни странно, я принадлежу к людям, которые не очень хорошо знают, что Катя написала про меня и про Галю. …Я к этому отношусь так: ну и пусть, если ей это помогает жить. …Пожалуйста, не переживайте из-за этой истории. Никакой Вашей вины нет. Вы каждый момент поступаете в соответствии с внутренним убеждением, а значит, честно».
…Снова и снова – любовь. Смогу ли я отойти от нее?.. Книга «Шелопут и Королева» многими читателями была названа романом о любви. Заканчивая следующее свое сочинение, «Шелопут и фортуна», я сам с некоторым удивлением заметил, что «бо́льшая его часть посвящена темам любви». И вот «Шелопут и прочее». И что же там – в «прочем»?.. Да, вновь тот же мотив.
Приведенный выше отрывок из электронной переписки вновь обратил внимание к магнетическому для меня помыслу, напомнив мое же откровение из «Шелопута и фортуны»: «первостепенное знание, ставшее явным: я любил свою дочь». В этот раз оно повлекло за собой памятное наблюдение Галины в одном ее интервью. «Любовь? Главное счастье в жизни. И одновременно главное горе в жизни… Любовь – самое сильное, самое созидательное, но и самое разрушающее чувство. В любви есть всё: она может тебя поднять на необычайную высоту и может так с этой высоты тебя пульнуть, что костей не соберешь».
Сейчас – о «главном горе в жизни». С некоторых пор такой «парадокс любви» то и дело каким-то уголком застревает в моей голове, препятствуя вольному ходу самопознания, прямо-таки необходимому для вызревания мемуаров. В нашем семейном архиве есть свидетельства, которые, мне кажется, иллюстрируют это злокозненное свойство самого неотвратимого человеческого чувства.
…«Ты не видишь, как голову в плечи
Опускаю я, слыша твой голос.
Звук обстрела, бомбежки, картечи —
Каждый слог твой и каждый возглас.
Телефонная даль не меняет,
Не способна даже уменьшить
Твою горечь и боль, что съедает
Душу, сердце… Не может утешить
Тебя дочь… Ну, прости…
Если б знала тогда я, в ту ночь,
Когда каплей внутри тебя стала,
Что и Бог шутит плоско. Порой
И чужого ребенка подкинет
В чрево женщины, и поглядит:
Дочь – иная, а мама – родная.
И не капля она уже вовсе,
Взрослый, сильный уже человек,
Но и жизнь, и любовь – все после…
Ведь в душе – только мама… Навек?
Нет, нельзя. Ты же любишь меня, ненавидя.
Я – твой крест, я – позор, я – тоска…
«Где ребенок мой?» – дочки не видя,
Говоришь ты – и к небу рука.
Это злая и глупая шутка,
Или карма моя и твоя.
Я – плохая, я – мерзкая жутко…
Но, быть может, вину свою
Искуплю тем, что маму, мне
Данную Богом в насмешку,
Нежно, искренне, вечно люблю».
Это стихотворение нашей Кати. Я в последние годы продолжал искать хоть какую-нибудь «шумерскую табличку», непосредственно свидетельствующую о подоплеке разлада между дочерью и Галиной. И вот…
Это была даже не «четвертка» бумаги, а какая-то малипусенькая осьмушка, и удивительно, что она обнаружилась в хаотичном нашем бумажном царстве. Как она у нас появилась, откуда пришла, неизвестно. Написано полупечатными буквами, очень разборчиво с явным расчетом на прочтение. Но я до недавнего времени не читал…
«Ты же любишь меня, ненавидя. Я – твой крест, я – позор, я – тоска…» Было ли все так на самом деле? По видимости – нет. На самом деле – не знаю. И не могу быть судьей.
Но… могу быть свидетелем. Всплывшее безжалостное слово – «ненавидя» – дало мне моральный повод привести хотя бы два из сохранившихся подтверждений когда-то бывшей дочерней любви. Одно – трогательной чувствительной девочки, второе – зрелой женщины, матери семейства.
«Мамочка! Если тебя будут обижать, не обращай на них внимания. Я приду и успокою тебя. Не плачь! МОЯ МИЛАЯ, ДОРОГАЯ, ХОРОШАЯ МАМУЛЕЧКА!
Катя».
«…Но когда знаю, что поделюсь с тобой – и сразу надежда, вера, свет. Это правда. Видно, судьба тебе быть моим духовником. Поэтому жить ты будешь до-олго-долго! А Бог вознаградит тебя за все. …Поверь: моя преданность и любовь, мои молитвы за тебя, тоже наверняка помогают тебе. Я хочу, чтоб Ляська (Катина дочь. – А. Щ.) была похожа на тебя…
Когда увидимся, поговори опять со мной, пожалуйста, выслушай меня, назови «силибонкой» и прости.
Ты – мой свет в конце тоннеля.
Любящая тебя дура.
Я хочу поклясться именно тебе, тебе и Богу, что если когда-нибудь Ляське понадобится такая же помощь и поддержка в жизни, я сделаю все, что могу, помня о том, что ты сделала для меня. Твой свет будет светить долго. Я обещаю тебе. Тебе и Богу».
А чуть ранее того, как обнаружилось стихотворение Кати, посреди листков с рукописью повести Галины «Нескверные цветы» нашелся черновик ее письма Кате. У Галины был синдром отличницы: все, что она писала (кроме художественных сочинений), даже если отдавала на машинку, например, мне, предварительно авторучкой переписывала набело, дабы все было без сучка, без задоринки. Черновики рвала и выбрасывала. А тут один остался.
«Доченька, родная моя!
Ну пусть будут письма, если так получается спокойней. Во всяком случае я проснулась сегодня с мыслью, что случилось что-то хорошее – твое письмо. Это не значит, что письмо – хорошее, но мы как бы пошли навстречу, а это самое главное. А встреча должна быть на неком пространстве, где мы оставили свои продырявленные шкуры, злобу, несправедливость и самое отвратительное из отвратительных свойств считать, что каждый из нас хороший, а уж остальные все полное дерьмо.
Начну с себя. Я плохая. Я дура. Я дольше всех, даже когда меня тыкали мордой в факты, считала, что ты у меня самая порядочная, самая чистая, а если в тебе и есть недостатки, то они от моего воспитания. Это я передала тебе трусость и безволие, ответственность во всех винах и грехах и прочую хрень. Я так мучалась, что ты такая вся моя. Это первая, вторая и окончательная моя дурь. Поэтому я была в такой панике, когда узнала, что ты совсем другая, а значит, тебе на фиг не нужен Шурик (муж дочери. – А. Щ.), а нужен совсем другой. Могла бы, дура, сообразить и раньше, когда ты вешала климовские гирлянды ген на Алиску. Я все прошляпила. А развести вас надо было давно, до того, как все так фатально загнило.
Вторая моя вина, мой грех – мой страх, что ты сама с собой не справишься. Я же не знала, что ты и не собиралась сама справляться, ты искала опору. Это, доча, я не приняла ни раньше и не сейчас. Прости меня за мою толстолобость, но это стигматы другого воспитания и других отношений полов. И черт со мной!
Я на самом деле не хочу никого из действующих лиц виноватить, более того, в каждом я вижу достоинства. И именно они заставляют меня рассчитывать, что мы все не скурвимся в этой истории, ища самого плохого (Шурик) и самого идеального – Женю (второй муж дочери. – А. Щ.).
Мы все – за исключением папы, который сказал, что не будет участвовать в этой собачьей свадьбе, потому что ни в каких ситуациях жизни не подходил к ним и близко – замараны этой историей в той или иной степени. И сейчас надо на время отойти в сторону и всех нас пожалеть. Как бы ни был тебе противен Шурик, попробуй его простить. Ведь вам вместе идти на алисин выпускной вечер, выдавать ее замуж, принимать на руки внука. Вам ее учить и давать советы, как жить. И не говори, что есть Женя. В ситуации ты, Шурик и Алиска он артист миманса. И пусть таким и останется, ибо то, что он говорит, не очень нам всем подходит. Он прошел свою голгофу, свои разочарования, и не надо нам делать общий коктейль из очень разных страданий жизни. Будь мудрой, доченька, пусть Ляська растет с отцом, а с тобой собирает цветы и дружит, как у вас повелось.
Если Шурик женится, он уйдет, и тогда может возникнуть еще одна непростая ситуация. Сердце Жени занято тобой и дочерью, в нем нет места для большой и шумной девчонки с не очень высоким образованием, а главное – с ненавистными шуриковыми генами. Тебе выгодно ради будущего Алиски сейчас замирить историю, не делить кастрюли и стены – они безусловно алисины. Шурик до сих пор по-своему к тебе привязан – это тебе на фиг не нужно – но это благо для общей ситуации. Замирения. Я не знаю, насколько это возможно, но я допускаю какую-то общую посиделку вместе с нами минут на десять, чтобы убедиться, что никто никого не хочет убить. Но это я так…
Катюша! Давайте замиримся ради Ляськи. Она обожает тебя, она любит и отца. И пусть в конце концов ему когда-нибудь будет так же хорошо, как тебе сейчас. Всяк достоин счастья.
Каждое утро я повторяю молитву. Господи, прости меня за грехи, детские, молодые и старые. Господи! Прости грехи моих детей и внуков. И прости, что я не научила их просить прощения. Это большой грех, доча. А иногда я прошу Бога по-еврейски: «Боже, сделай так, как считаешь нужным, а не так как я прошу». Этой молитвы я немножко боюсь, потому что действительно не считаю себя безгрешной и во всем правой. Я делала много глупостей, но у меня хватало ума отступать от пропасти ненависти и грязи.
Доченька! Прости себя. Прости Шурика. Любите Ляську вместе и с нами тоже. И охрани Женю от наших распрей, у него своих вагон и маленькая тележка. И не надо утяжелять его воз. Прости меня, доченька. Так вот написалось. Не скажешь, как спелось, скорей как сплакалось».
Эти послания – несомненные свидетельства любви. Особенно – письма дочери. И вот вопрос: из какой почвы, из какого корня вдруг родилась враждебность? Ответ: именно из любви – «главного горя в жизни». Она, любовь, оказывается слишком… громоздкой, превышающей возможности хрупких душ, а главное – несоразмерной ожидаемому ответному чувству. Лава эмоций при каком-то стечении обстоятельств способна породить обиду. А в людях, от природы обделенных добротой, – и в ненависть. Так прекрасное вино, надолго забытое в открытой таре, может обратиться в уксус, а то и вовсе в скопище каких-то альдегидов, небезопасных для жизни.
Любовь живет в ограниченном ею же пространстве. «Любители любви» разнообразными средствами оберегают его, не жалея сил. Ну, а для многих такой душевный напряг не по плечу, и в какой-то момент они делают открытие: намного проще жить в ненависти. На ее просторах как бы естественней, вольготней существовать – безо всякой оглядки. «Ненавижу!» – и все оправданно, все разрешимо, все доступно. Подозреваю, новообращенные приверженцы вражды ни за какие коврижки не возвратятся в тесные чертоги любви с ее несвободой. «Рядовые» мизантропы на это способны. Но не те, кто пришел к ненависти через любовь. При столкновении с такими порой действительно, пользуясь выражением Галины, «костей не соберешь».
«Милая Ю., здравствуй! Да, ты абсолютно правильно поняла меня. Во фразеологическом штампе «родные и близкие» сведены отнюдь не родственные и близкие понятия. Конечно, бывают родные, которые к тому же еще и близкие. Например, моя сестра Ирина – бесконечно близкий мне человек (хотя и прожили большую часть жизни порознь). Но много ли таких в жизни большинства? А ведь у каждого есть по-настоящему близкие люди, которые нас действительно любят и за которых мы цепляемся, как лианы за надежный ствол или стену… И в большинстве они – не родственники…
Саша».
Время рано или поздно превращает любовь, канувшую в прошлое, в воспоминание. Часто приятное. Но… мертвое, как искусственные цветы, как «окорок из папье-маше» – так я написал в самом начале этой рукописи. Единственная возможность испытать живую любовь к ушедшему в мир иной человеку – снова постичь настоящую сиюминутную боль его ухода. «Укол боли» – еще раз погрешу самоцитированием. Приступ былой тоски – явление подлинного, все еще продолжающегося существования души. Но время к тому же жестоко, оно равнодушно смывает одну за другой зацепки к этой животворящей муке. Некие заблудшие звуки, едва мелькнувшие запахи, какие-то секундные состояния былого-небылого все реже способны породить вспышки горького, но желанного дежавю, способного порушить к чертям рамки кардиосистол-диастол, установленные для тебя участливыми врачами.
И начинаешь жить с болезненным чувством предательства. Предательства самого себя. Откуда оно? От ощущения: жизнь-то вроде как… хорошая. Праведный разум это осуждает. И поделом. Можно ли было раньше представить: имелось у двоих общее счастье, и вот одного из двоих уже нет, а половине, оставшейся от этой целости, – хорошо?.. Это по-божески?.. Деление на нуль, пересечение параллелей…
Да, всем дарована свобода воли – в рамках отведенной судьбы. Но никому неведомо, кто (или что) сочиняет сценарии судеб. Они – сцепления слепых случайностей или же логичные последствия наших вольных и невольных взаимодействий с миром? Может ли «сценарий» будущего стать производным от твоего же прошлого, оцениваемого по незнаемой нами шкале? И таким образом воздается каждому свое? И, может быть, это неправедно – ёжиться от «хорошести» бытия?
Необыкновенный человек вошел сравнительно недавно в мою жизнь. Он на целый людской век (скажем, на земной век Христа) моложе меня. Как рассказать о нем?.. Я, зная, что он любитель и знаток кино, однажды сказал:
– А ты ведь один в один – Гия из «Жил певчий дрозд». Он удивленно поднял бровь, задумался и… согласился. А ведь я рисковал.
«Жил певчий дрозд» – один из киношедевров Отара Иоселиани, не очень оцененный советской публикой. Снят в начале семидесятых прошлого века на «Грузия-фильме». Вот что писал о своем задуманном герое режиссер.
«Был холост, имел большое количество приятелей, у него были отец и мать, братьев и сестер не было. По специальности был музыкант-ударник, служил в оперном оркестре.
…Как это часто бывает, Вано (в самом фильме герой был переименован в Гию) пренебрегал обществом своих коллег. Близкими друзьями, приятелями и даже просто собутыльниками были люди, занимающиеся чем угодно, только не музыкой. Круг его знакомых включал врачей, фотографов, часовщиков, молодых ученых и чистильщиков обуви – людей веселых и бесхитростных. …Если у кого было желание повеселиться, развеяться, поговорить по душам или в праздной задумчивости посидеть за бутылкой вина, первый, о ком вспоминали в таких случаях, был Вано, понятливый собеседник, неутомимый собутыльник, с ним всегда уютно и легко. Вано обычно недоставало духу отказать кому-нибудь в такой ситуации; напротив, он даже чувствовал особую радость, махнув рукой на все свои дела, погрузиться в атмосферу умиления и пьяной ясности мысли в доверительных застольных беседах».
А вот как представлял Иоселиани идею будущей работы. «…Существуют люди, которые, необыкновенно много делая физических или душевных движений, ничего в результате не совершают…Аргументом, оправдывающим наше обращение к этой теме, является глубокая печаль, охватившая нас, когда мы представили себе: вот живут люди – и каждый из них проживает одну-единственную жизнь, а время идет – и кто-то из них не замечает, как оно быстро бежит, не замечает, что память его не хранит воспоминаний ни об одном сколько-нибудь серьезном поступке. «Потом», – успокаивает он себя, а в один прекрасный день кирпич падает ему на голову – кончилась жизнь».
Действительно, еще и такой печалью пронизана созданная Иоселиани очаровательная драма-комедия. Риск уподобления моего собеседника герою киноленты как раз и заключался в невольном намеке на такую сторону судьбы. Однако Андрей (так и будем его впредь называть) явно не захотел придавать значение именно ей. И это было мудро. Потому что у воплощенного на экране обаятельного персонажа было помимо присущей ему разбросанности столько привлекательных граней, что задуманная загодя «мораль басни» затерялась как несущественная.
«…стоит говорить о том следе, который оставил Гия в душах людей, если выражаться банально. Ведь он всегда был не замкнут в себе, но открыт вовне, к людям. Беспрерывно что-то делал для них – а значит, и для себя. Отводил друга к знакомому врачу, приходил к тёте Элисо на день рождения с цветами и аккомпанировал ей, подпевал вместо Гейдара мужскому хору, помогал какому-то незнакомцу в библиотеке решить трудную задачу». (Сергей Кудрявцев, рецензия на сайте «КиноПоиск»). Именно это я и имел в виду, сравнивая Андрея с любимым киногероем.
Затрудняюсь сказать, какому числу родных, друзей, а также любимых ими домашних животных, он деятельно помог в случаях нездоровья. Скольких бескорыстно выручал в пору позарезного безденежья или, напротив, при нехватке средств для осуществления неких дорогих и давних мечт (бывало, для этого занимал наличность у других друзей). По-моему, он никогда не дожидается просьб о помощи. Похоже, в его организм встроен биолокатор, направляющий его, может статься, и помимо воли к нуждающимся в поддержке. Он не комплексует по поводу точности «наводки» и правомерности своего вмешательства. Просто и бесцеремонно, как МЧС, встревает в мешанину обстоятельств. И порой сердится на тех, кто пытается подвергнуть сомнению здравость его деяний.
…Лето 2010 года было тяжким не только потому, что это были первые месяцы без Галины. Стоял сезон непревзойденной жары и духоты, сопровождавшихся гарью подмосковных пожаров и тлеющих торфяников. Горожане чуть ли не на стенку лезли… В один из таких дней мне позвонили в дверь и пара работяг из некого… аптечного магазина втащили большой короб. Это был мобильный кондиционер. В сопровождающей квитан-ции указывался мой адрес.
Вот он, Андрей, в своем типичном проявлении. Я заплатил ему за покупку, но и попенял за самоуправство. А сам втайне радовался весь тот убийственный сезон. Кондиционер был последним в аптечном магазине (так мне сказали доставщики) и, может быть, последним в ту беду в Москве. Так мне говорили многие знакомые, пытавшиеся вслед за мной обзавестись таким же живительным предметом.
Вечером того же дня Андрей появился у меня с увлажнителем воздуха, заявив, что у него дома два таких аппарата и что простаивание одного из них в такое нелегкое для страны время – сущее преступление.
…Я растерянно опускаю над «клавой» руки, понимая, сколь неподобающе грубыми мазками обрисовываю нетривиального человека. Почему я не кинорежиссер? Почему хотя бы не писатель, а лишь – о́писатель (да и то в основном – себя самого). Кондиционер, увлажнитель воздуха… Сколько таких его чисто дружеских услуг, случившихся за последние годы, я мог бы припомнить. Десятки… Но разве они – главное?
Он появился в нашей жизни в последний Галин год – явно ведомый тем чудо-локатором – в момент нашего бедствия, моей болезни. Приспел в острую ее стадию успокоителем, душевным утешителем Галины. И привел тогда же в наш дом подругу своей жизни Олесю. Можно было бы сказать: мы подружились семьями. Но это будет не полной правдой. Он и она просто вошли в мою семью. Легко и… весело.
