Читать книгу: «Постпостмодернизм: как социальная и культурная теории объясняют наше время», страница 5

Сейдман хотел примерно того же. В статье «Конец социологической теории» Сейдман констатировал, что социология больше не работает так, как должна, и вообще никому не интересна, кроме самих социологов. Ее замкнутость на самой себе объяснялась кризисом, причиной которого были поиски основ и тотализующая теория общества. Если же мы взглянем на более ранние попытки социологов рассуждать о постмодерне, то увидим, что некоторые авторы, обращаясь к постмодернизму и постсовременности, делали примерно то же, что провозгласил Сейдман. Мы также увидим, что многие из этих авторов оставались в плену классической социологической теории, отчаянно пытаясь совместить «модерн» и «постмодерн», то есть буквально Вебера и Лиотара [Turner 1990]. Таким образом, Сейдман оказался тем, кто назвал вещи своими именами. Социолог утверждал: «Чтобы вдохнуть жизнь в социологическую теорию, мы обязаны отказаться от сциентизма, то есть от становящейся все более абсурдной претензии провозглашать истину эпистемологически привилегированным дискурсом. Мы должны отринуть наши исследования оснований или поиска одного правильного или фундаментального набора предпосылок, концептуальной стратегии и объяснения. Социологическая теория будет реанимирована в том случае, если и когда она станет „социальной теорией“. Моя критика социологической теории и защита социальной теории как социального нарратива, имеющего моральные интенции, будет осуществлена с позиции постмодернизма» [Seidman 1994: p. 119]. Иными словами, мы видим, что постмодернизм был всего лишь инструментом для освобождения социальной теории от социологической «научности». Нетрудно заметить, что в таком свете постмодерн понимался именно в том вульгарном ключе, в котором его рассматривают большинство нынешних критиков. С той лишь разницей, что этот подход подразумевал исключительно позитивные, а не негативные коннотации.

Нельзя сказать, что вся социальная теория, обращавшаяся к теме постмодерна, отражала установки Сейдмана или Баумана. Были и другие авторы, которые скорее изучали постмодерн, нежели выступали на его стороне. Это был иной – в нашей типологизации четвертый – подход социальной теории к теме постмодерна. Например, социолог Барри Смарт рассуждал о постмодерне не только как о стиле искусства, художественном направлении или феномене литературы, но и как об эпохе и состоянии западного общества, пытаясь понять причины и следствия колоссальных социальных трансформаций, происходивших на Западе в последней четверти ХХ века. В отличие от тех, кто принимал идею постсовременности, Смарт обращался в том числе к тем, кто рассуждал о постмодернизме. И потому еще более важными были его проницательные рассуждения о том, что постмодернизм тесно, почти генетически увязан с неомарксизмом. Впрочем, выводы, которые он делает из этого наблюдения, сегодня не так актуальны, важнее объяснить саму эту связь. Другим автором, работавшим в том же ключе, был Скотт Лэш, который развивал тему на протяжении 1980-х годов. Лэш рассматривал постмодернизм с точки зрения социальной теории, социологического исследования культуры и социальной стратификации. Поскольку он обратился к теме достаточно рано, его прежде всего интересовали исследования дискурсивных практик Фуко, Делёза и других философов. Вследствие этого Лэш понимал предметное поле социологии постмодерна слишком узко и в некотором смысле некорректно. В 1990 году он выпустил сборник своих статей, во введении к которому заявил: «Постмодернизм, очевидно, уже не в моде» [Lash 1990: p. ix].

В русле рассуждений Лэша работал еще один автор – британский социальный теоретик Джон Урри, отношения которого с постмодерном крайне любопытны. Его случай помогает в несколько ином ракурсе взглянуть на такую сложную тему, как «постмодернизм и социальная теория». Социолог Саймон Сьюзен в своей обстоятельной книге «„Постмодернистский поворот“ в социальных науках» называет Урри «постмодернистским социологом» [Susen 2015: p. 23]. Мы могли бы удивиться такой характеристике, но далее Сьюзен объясняет, что имеет в виду. Так, он считает постмодернистами тех социальных теоретиков, чьи основные работы возникли в историческом контексте, часто характеризуемом как поздний модерн или постмодерн (около 1970 года – настоящее время) [Гидденс, Саттон 2018: с. 33–34], и которые стремятся радикализировать историческое состояние, связанное с постмодерном. При этом Сьюзен разделяет социологов на критиков постмодерна, симпатизирующих постмодерну, тех, кто вынужденно попал в эту группу и не обращал других в свою веру, и т. д. [Susen 2015: p. 26–27]. К последним Сьюзен относит Урри. Действительно, Урри использовал в своих работах термин «постмодерн», хотя и не часто. Однако он, во-первых, часто сотрудничал с такими авторами, как Скотт Лэш и Майк Физерстоун [Featherstone, Thrift, Urry 2005], [Lash, Urry 1987], [Lash, Urry 1994], которые занимались «социологией постмодерна» [Lash 1990]. Во-вторых, заявляя о новой социальной науке, Урри невольно становился участником движения социологов, которые делали то же самое, но под знаменем постмодерна [Seidman 1994: p. 119–139]. В-третьих, Урри предложил критику потребительского капитализма, что Саймон Сьюзен, имея на то все основания, связывает с постмодернистским трендом. Последний пункт для нас самый важный.

При чтении последней книги Джона Урри «Как выглядит будущее?» [Урри 2018] у читателя возникает ощущение, что в ней есть существенный изъян. Несмотря на то что социолог не раз упоминает капитализм, этой теме он не посвящает отдельной главы. И это странно. В свое время Урри и Скотт Лэш написали влиятельную книгу «Конец организованного капитализма». Урри и Лэш заявили, что независимо от идей Маркса и Вебера о том, что капиталистические общества становятся все более упорядоченными (а социолог Джордж Ритцер, как мы помним, думает так до сих пор [Ритцер 2011]), в 1980-е годы западный мир (прежде всего Великобритания, США, Франция, Германия и Швеция) вступил в эпоху «дезорганизованного капитализма». Анализируя пространство, классовые отношения и культуру, Лэш и Урри пытались объяснить перестройку капиталистических процессов, возникшую в результате дезорганизации. Они утверждали, что в каждой из упоминаемых стран наблюдалось движение к деконцентрации капитала, и показывали, что национальные различия в современном дезорганизованном капитализме могут быть поняты посредством тщательного изучения способа организации капитализма [Lash, Urry 1987]¹⁷. Некоторым образом такие размышления вписывались в общие тенденции развития социальной философии и теории культуры, связанные с постмодерном, которые Джеймисон описывает как «ощущение конца» – конца идеологии, социального, искусства, конца истории. И хотя в сравнении с указанными теориями концепция «конца организованного капитализма» Урри выглядела достаточно скромно (он не прогнозировал конец капитализма как такового), в целом это было настоящее открытие и вместе с тем вызов социальным наукам. К слову, в других текстах Урри провозглашает также и «конец туризма» [Урри 2005: с. 148], что некоторые авторы также связывают с традицией постмодернизма [Munt 1994]. Остается лишь сожалеть, что Урри не обратил внимания на постмодерн и практически не учитывал его в своей социальной теории. И хотя в конце книги «Как выглядит будущее?» капитализм все же возникает, нам становится ясно это почти замалчивание: Урри уже высказался по теме.

Другим социологом, обратившимся к исследованию самой теории постмодерна в социальной мысли, был Джеффри Александер. В 1994 году в статье «Модерн, анти-, пост- и нео-: Как интеллектуалы объясняют „наше время“» он предпринял попытку описать дискурсивную практику авторов, рассуждавших о постмодерне. Александер не просто провозгласил начало отхода от постмодернизма, но и в целом вскрыл его культурный смысл. Оговорившись, что постмодернизм можно рассматривать как теорию среднего уровня, внесшую вклад в изучение культуры, социолог заявил, что его необходимо рассматривать и как идеологию, вытеснившую радикальную социальную теорию. С точки зрения Александера, при таком понимании «хотя постмодернизм, как кажется, имеет дело с настоящим и будущим, его горизонт задается прошлым. По крайней мере, изначально он был идеологией интеллектуального разочарования; интеллектуалы-марксисты и постмарксисты создали постмодернизм в ответ на тот факт, что период героического и коллективного героизма, по-видимому, сходил на нет» [Александер 2013: с. 550]. Нельзя не отметить тот факт, что Александер связывает постмодернизм в этом смысле преимущественно с неомарксистами – Джеймисоном, Харви и даже Беллом, чьи разработки относятся к 1980-м годам и даже – в случае Белла – к началу 1970-х. Но после, разобравшись с мифом о постмодернизме, Александер, как и многие социальные теоретики, вернулся к исходным пунктам – классической социологии и теме современности.

Возьмем, например, книгу Джеффри Александера «Темная сторона современности», вышедшую в 2013 году [Alexander 2013]. Когда социолог – тем более если это «социолог культуры» – заводит разговор о современности, сложно предположить, что он избежит упоминания если не постмодернизма, то хотя бы постсовременности: в конце концов можно сказать, что ее нет или что «постмодерн мертв». Вместе с тем в предметном указателе издания нет слова «постмодерн». Александер ссылается на Вебера, Зиммеля и Парсонса (им посвящены отдельные главы), но теперь не говорит о Джеймисоне или Белле. Разумеется, он цитирует Баумана, но, как и следовало ожидать, выбирает для этого книгу «Холокост и современность» [Бауман 2010]. Можно ли придумать более убедительное доказательство, что постмодерна в социальной теории фактически больше не существует?

В целом можно ли признать объяснение смерти постмодерна в социальной теории Александера удовлетворительным? С одной стороны, да, но только со сделанными им оговорками, то есть при очень узком понимании постмодернизма, а также в соответствии с его концепцией общих объяснительных схем разных поколений интеллектуалов. С другой стороны, нет, потому что его изящная схема, скольких бы авторов он ни перечислял, исключает ту же теорию Зигмунта Баумана. Между тем Бауман обратился к постмодерну примерно по тем же причинам, что и марксисты, – вследствие крушения идеалов коммунизма. Вот почему интерпретацию Александера следует дополнить как минимум уже озвученной идеей о том, что социальная теория пыталась освободиться от научности и перейти от «тотализующих теорий» к иным принципам работы. Александер не проговаривает этого и, более того, отмечает, что полемизировал с Сейдманом, когда тот перешел на позиции постмодернизма. И все же Александер сам был участником этого «движения», пытаясь продвигать свой проект – культурсоциологию, то есть освободиться от диктата сциентизма. В 2003 году, когда вышла его книга «Культурсоциология», обозначившая новое направление в социальной теории, Александер заметил, что в конце 1980-х не мог даже мечтать об этом. Понимаемая как «постмодернистская» в значении Сейдмана, обновленная социальная теория достигла желаемого результата, и теперь ей можно было не прикрываться ярлыком «постмодерна». Оказалось, что ни постсовременность, ни постмодернизм социальной теории больше не нужны, и она развернулась назад – к современности. Постмодернизм в социальной теории должен был появиться хотя бы потому, что социология культуры, а лучше сказать – культурная социология смогла завоевать какие-то позиции в академической среде и интеллектуальной жизни западного мира.

1.3. Темная материя неомарксизма

Я отмечал, что философ Дэвид Уэст в своей книге «Континентальная философия: введение» [Уэст 2015: с. 323–371] пытается представить взвешенный и аккуратный подход к постмодернизму. Однако я намеренно не затронул вопроса о том, как автор соотносит французскую философию постструктурализма и постмодернизм, чтобы вернуться к нему здесь. Напомню, что в главе «Философская критика Просвещения и модерна» Уэст рассматривает позиции Лиотара, Хабермаса (при том что, как мы увидим в другом разделе, Хабермас предлагает весьма специфическую критику постмодерна, а не его детальный анализ) и Бодрийяра; в главе «Постмодерн как стадия развития западного общества» Уэст излагает позицию Шанталь Муфф и Эрнесто Лаклау, вкратце касаясь идей Фредрика Джеймисона и Энтони Гидденса; наконец, в последней главе «Политика различия и этика другого» Уэст пишет о феминизме и о том, как работает постмодернизм в политической теории. Таким образом, Уэст большей частью обсуждает второй из заявленных им в начале главы источников постмодернизма (критика модерна), кратко обращается к четвертому пункту (социологическое понимание) и «протаскивает контрабандой» феминизм, о котором до тех пор не было речи. Философию Фуко и Деррида Уэст излагает в другом разделе. Автор осторожно называет постмодернистами в философии Лиотара (отмечая, что тот часто менял свои позиции) и Жана Бодрийяра. Однако такое заявление о «французском философском постмодернизме» плохо коррелирует даже с общим некорректным представлением о том, что постмодернизм – это направление во французской философии третьей четверти ХХ века.

Прежде чем перейти к определению дальнейшего направления нашего исследования в последующих разделах, необходимо отметить следующее. По мнению Джеффри Александера, «оценка важности теории (постмодернизма. – А. П.) в целом зависит от того, попадает ли под крыло теории постмодерна постструктурализм», при том что в своем анализе он опускает эти теории [Александер 2013: с. 461]. Я считаю, что «теория» постмодерна особенно важна, даже если не учитывать «постструктуралистский вклад». Тем более что с этим пунктом есть серьезные затруднения. Так, Жан-Франсуа Лиотар исследовал изменившееся знание, то есть выступал как аналитик ситуации, но не провозглашал себя постмодернистом, кроме того, он часто уточнял свою точку зрения на предмет, в поздних текстах обращаясь к тому, что не обсуждал в ранних, – к политике, и закончил свое повествование о состоянии постмодерна на меланхоличной ноте¹⁸. Тем не менее все исследователи как один цитируют только «Состояние постмодерна», не принимая во внимание другие тексты Лиотара, посвященные постмодерну [Лиотар 2008]. Мишель Фуко в 1980 году заявил: «Постмодернист – это просто мифическая фигура; я не только никогда не встречал постмодерниста, я не читал книгу, таковым написанную» [цит. по Бьюз 2016: с. 32]. Жан Бодрийяр начал сомневаться в ценности этого термина для философии в 1989 году: «…Сам постмодерн постмодернен: это всего лишь модель поверхностной симуляции, которая сама по себе ничего не значит. Сегодня он имеет много приверженцев». А уже в 1993 году он окончательно от него отрекся: «…Постмодернизм, как мне кажется, в изрядной степени отдает унынием, а то и регрессией. Это возможность мыслить все эти формы через своеобразное смешение всего со всем. Я не имею с этим ничего общего. Это ваше дело. Оттого, что я говорю об этом, ничего не изменится» [цит. по Бодрийяр 2009: с. 154–155]. Философ Кристофер Норрис, ярый противник постмодернизма, «сделавший карьеру» на критике этой «теории», всегда был критиком Лиотара и поклонником Деррида, объясняя, «почему Деррида – не постмодернист» [Norris 2003]. Более того, в 1986 году критик Андреас Хайссен утверждал, что французские постструктуралисты считаются в Соединенных Штатах постмодернистами исключительно благодаря их «американским друзьям» [Huyssen 1986: p. 214] – позиция, которую я мог бы поддержать. Но если все эти авторы имеют к постмодерну опосредованное отношение (их влияние на англоязычный дискурс, конечно, нельзя недооценивать), то кто останется в итоге? Помимо критиков и аналитиков среди культурологов и философов, эту тему в рамках социальной теории активно развивали именно марксисты. Поэтому когда кто-то говорит о постмодернизме как направлении французской философии¹⁹, он упускает из виду это важнейшее обстоятельство.

Существует мнение, которое разделяют многие исследователи и мыслители, что постмодерн стал своего рода спасательным кругом для современных марксистов вследствие их разочарования в радикальной политике. Как утверждает тот же Александер, все ключевые социальные теории постмодернизма (прежде всего теория Джеймисона, но сюда же, по Александеру, относится концепция Дэниела Белла) декларативно отказываются как от героизма прошлых побед левых сил, так и от современного либерализма [Александер 2013]. Почему это стало возможно? Определяющими здесь стали несколько причин: во-первых, крушение Советского Союза и вместе с тем триумф западного капитализма [Джеймисон 2005]; во-вторых, становление в конце ХХ века «монотонной» политики [Андерсон 2011]; в-третьих, «культурализация» левых [Готфрид 2009]. Все это заставило марксистов обратиться к постмодерну, чтобы, как сделали одни, заявить о том, что его нет, либо, как сделали другие, описать его главные черты и разоблачить его «капиталистическую сущность». Ключевым вопросом для исследователей в связи с этим является следующий: если постмодерн больше не является одной из главных категорий описания нашей эпохи, следует ли признать всю предшествующую марксистскую критику неактуальной?

На самом деле все, что нам следует знать о связи постмодернизма и марксизма, можно почерпнуть из работ Перри Андерсона. На сегодняшний день Андерсон, без сомнения, – один из самых глубоких левых интеллектуалов. Как уже отмечалось в «Истоках постмодерна» [Андерсон 2011], он предпринял попытку построить историю идеи постмодерна. Напомню, что Андерсон проследил историю термина от его появления в искусстве и литературе до использования в социологии и философии, показав, что первенство в разработке зрелой теории постмодерна принадлежит Фредрику Джеймисону. Иными словами, именно Джеймисон, с точки зрения Андерсона, предложил наиболее убедительный язык описания эпохи, получившей название «постмодернистской». «Истоки постмодерна» – это не только лучшая книга Андерсона, но и в целом лучшая книга по предмету: благодаря ей философия постмодерна Джеймисона приобретает понятные любому читателю очертания и даже становится привлекательной. Каждый, кто прочитает ее, поймет наконец значение термина «постмодерн». Однако следует признать, что у Андерсона были свои цели – в частности, доказать, что марксистский анализ постмодерна не только адекватный, но и единственно возможный, а следовательно, именно ему следует отдать предпочтение. Так, восхищаясь теоретическими построениями Джеймисона, Андерсон не упоминает о социологе Зигмунте Баумане или теоретике литературы Линде Хатчеон. Как бы то ни было, сама «историческая» книга Андерсона свидетельствовала о том, что эпоха подошла к концу. Сегодня же мы видим, что даже этот самый глубокий и тщательный анализ постмодерна остается практически без внимания. Это заставляет предположить, что постмодерн в самом деле перешел в какое-то новое состояние.

Например, именитый левый социальный теоретик Йоран Терборн для своей объяснительной модели современного мира выбирает термин «модерн», определяя его «как мир, смотрящий вперед, ориентированный на новое создаваемое будущее и поворачивающийся спиной, – не без уважения, однако, – к своему прошлому» [Терборн 2015: с. 149]. Похоже, термин «постмодерн», как и сам феномен, не устраивает Терборна. Выбирая концептуальную модель «модерна», он пытается учесть различные подходы к феномену постмодерна. Терборн заявляет, что «значительная часть этого дискурса лежала в эстетической сфере», хотя и признает, что «он включал в себя также проблематизацию фундаментальных оснований модерна и модернизма». И далее: «Лично мне неизвестно о попытках систематического анализа всех проблем и вопросов, связанных с постмодернистским вызовом. Блестящая работа 1998 г. Перри Андерсона „Истоки постмодернизма“ (The Origins of Postmodernity) ограничивается его эстетической составляющей и первоначально задумывалась как предисловие к сборнику трудов Фредрика Джеймисона» [Терборн 2015: с. 150]. Затем Терборн переходит к изложению своей позиции в отношении модерна как общей социокультурной ориентации второй половины ХХ века, более не обращаясь к постмодерну. Терборн имеет достаточно веские основания не использовать в своей теории описательную схему постмодернизма, однако утверждать, что книга Андерсона посвящена эстетике – очень грубая ошибка. Тем более он упоминает имя Джеймисона, который рассматривает «все проблемы и вопросы, связанные с постмодернистским вызовом» в социально-экономическом и политическом аспектах.

В свою очередь, описанные выше затруднения Дэвида Уэста в поисках единого «метанарратива» постмодернизма легко объяснить тем, что он вообще не говорит о книге Андерсона. Однако это куда меньший недостаток, чем, зная о ней, считать, что она посвящена разработке некой эстетической теории. В отношении постмодернизма Перри Андерсон делает то, на что ранее никто не отважился²⁰, – он обращается к истокам термина, чтобы увидеть, как он возник, кем и в каком контексте использовался и каким образом стал востребованным в социальной философии марксизма. В этом ключе Андерсон снимает проблему понимания термина, вставшую перед Терборном, в частности убедительно доказывая, что «социологические и исторические теории» Чарльза Райта Миллза и Арнольда Тойнби имеет смысл включать в рассказ о постмодерне, но сегодня обсуждение этих теорий вне понимания ключевой теории постмодерна – разумеется, речь о Джеймисоне – практически бесссмысленно. Андерсон рассказывает, что Миллз и Тойнби, как и многие другие социологи, употребляют термин «постмодерн» случайно, и каждый вкладывает в него очень своеобразное, собственное понимание. Сюда же относятся другие авторы, которые обсуждали проблемы постмодерна в «эстетической плоскости» – литературе, искусстве, архитектуре, критике и так далее (например, Лесли Фидлер). С этой точки зрения даже идеи таких мыслителей, как Ихаб Хассан – кстати, Андерсон упоминает, что он тоже разочаровался в своих прежних взглядах, – теряют значение для корректного понимания постмодернизма как состояния социума. Вместе с тем это не означает, что теоретические усилия всех рассматриваемых авторов оказались бесполезны и сегодня утратили свою значимость. Все они вплетаются Андерсоном в единое «великое повествование» о постмодерне. В конце концов, полагает Андерсон, даже Юрген Хабермас, обсуждая постмодерн, обратил внимание на термин и, следовательно, проблему лишь тогда, когда заметил изменения в архитектуре. Прежде чем стать философской категорией, постмодерн проделал долгий путь в культуре, оброс множеством смыслов, которые были приведены к единству в теории Джеймисона.

Кроме того, заслуга Андерсона заключается в том, что он не навешивает философам ярлыки «постмодернистов» и рассматривает только тех авторов, которые рассуждали о проблеме, то есть сделали постмодерн предметом своего анализа, – Хассана, Лиотара, Хабермаса и далее Джеймисона. В этом случае Лиотар становится не философом-постмодернистом, но философом, делающим постмодернизм теоретической оптикой, необходимой для описания интеллектуального состояния современности. Кроме того, не стоит забывать, что тексты Лиотара «Состояние постмодерна» и «Постмодернизм в изложении для детей» – это принципиально разные работы. Андерсон обращает на это внимание, в то время как прочие исследователи довольствуются лишь рассмотрением «Состояния постмодерна». Говорит Андерсон и о Бодрийяре, являющим собой уникальный случай для любой генеалогии постмодерна, потому что «…сам он никогда не теоретизировал постмодерн»: «Это мыслитель, чей темперамент, к лучшему ли это или к худшему, не позволяет ему вписаться ни в одну категорию коллективного характера» [Андерсон 2011: с. 71]. В конце концов Андерсон заявляет, что Джеймисон, на взгляды которого, кстати, оказал влияние Бодрийяр, предложил наиболее адекватную теоретическую конструкцию объяснения постмодерна, связав воедино и искусство/культуру, и социальную теорию, и даже экономику. То есть в борьбе за термин и его содержательное наполнение одержал победу Джеймисон. Такова позиция Андерсона.

Таким образом, то, что может казаться различными вариантами постмодернизма, на поверку оказывается единой генеалогией постмодернизма. В нее включены ранние социологические и исторические теории, как бы в них ни понимался постмодерн, конкретные течения в искусстве и его осмысление (от критика Ихаба Хассана до архитектора Чарльза Дженкса), философия (Лиотар и Хабермас – последний в плане критического взгляда на проблему) и, наконец, культурная и социальная теория. Более того, Андерсон в своем ключе решает проблему, которую так и не смог разрешить Уэст, хотя практически ее сформулировал. Уэст назвал марксизм «темной материей постмодернистского универсума» [Уэст 2015: с. 348], хотя дела могли обстоять и наоборот. Дэвид Уэст действительно проделал серьезную работу, чтобы объяснить читателям, что такое постмодернизм, и все же в своем изложении он допускает несколько моментов, которые, не будучи ошибками, нуждаются в комментариях.

Уэст заявляет, что марксизм чаще всего становится мишенью постмодернизма, объясняя это тем, что Лиотар и некоторые другие постмодернисты были марксистами в прошлом и, разочаровавшись в этом «метанарративе», обратились к аисторичности новой эпохи, но с этим утверждением трудно согласиться. Впадая в некоторые противоречия, Уэст указывает на важные тексты, которые могли бы помочь в понимании проблемы. Какие именно? Помимо упомянутых это книги Дэвида Харви «Состояние постмодерна», Алекса Каллиникоса «Против постмодернизма», Маршала Бермана «Все прочное растворяется в воздухе» и, разумеется, текст Фредрика Джеймисона «Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма» [Джеймисон 2019]²¹. Хотя Уэст называет и другие источники, он не мог не заметить, что все упоминаемые авторы – марксисты. Так, книга Маршала Бермана, вполне актуальная в современном нам интеллектуальном контексте, посвящена вовсе не постмодерну, а исключительно модерну. Берман использует фразу из англоязычного перевода «Манифеста Коммунистической партии», чтобы показать, что природа современности/модерна все еще такова, какой ее представлял Маркс. В отличие от Уэста Андерсон разбирает все эти вопросы и, отдавая дань уважения марксистам, делает вывод, что по сравнению с Джеймисоном их анализ является более узким. Так, Терри Иглтон проделывает важную работу, изобличая все поверхностные суждения «общепризнанной чепухи эпохи», затем доказывая, что постмодерн – продукт поражения левых, и завершая тем, что постмодерн освобождает мышление (об идентичности, теле, желании и т. д.), предлагает новые горизонты для радикальной политики²². С одной стороны, он добавил мало нового к уже сказанному. С другой – Иглтон был одним из первых левых, кто обратился к теме. В 1987 году он писал: «Постмодернизм сигнализирует о смерти таких „метанарративов“, скрытые террористические функции которых предполагали обоснование и легитимацию иллюзии „универсальной“ человеческой истории. Сейчас мы находимся в процессе пробуждения от ночного кошмара современности, с ее манипулятивным разумом и фетишем тотальности, и перехода к невозмутимому плюрализму постмодерна, этого гетерогенного ряда жизненных стилей и языковых игр, который отверг ностальгическое стремление тотализировать и легитимировать самое себя… Наука и философия должны избавиться от своих грандиозных метафизических притязаний и посмотреть на себя более скромно – как на очередной набор нарративов» [цит. по Harvey 1989: p. 9]. Правда в том, что его книга «Иллюзии постмодернизма» – собрание колонок, и потому она содержит много противоречивых утверждений, на что, кстати, Андерсон обратил внимание. Вместе с тем Иглтон обратился к теме позднее еще раз и попытался сказать о постмодернизме что-то новое [Eagleton 2004: p. 41–73].

Наиболее последовательным марксистом, не признавшим постмодерн, можно считать Алекса Каллиникоса, который выступил против концептуальных рамок своих «единомышленников»: если последние критиковали постмодерн, признавая сам факт его существования, то Каллиникос отказывался считать, что он живет в «век постмодерна». Книга Каллиникоса предельно полемическая – в действительности он делал примерно то же, что и Андерсон, только плохо, в том смысле, что он определенно писал «не по теме», включая в предмет своего анализа и постструктуралистов, и искусство, и Ницше, и Хабермаса и т. д. Его задачей было лишь описать «врага» и показать несостоятельность конкурирующей позиции. Как и Иглтон, Каллиникос указывает, что постмодернизм берет начало в революции 1968 года и в разочаровании, последовавшем за этим событием. Он также настаивает на том, что марксизм все еще является метанарративом – тезис, на несколько лет раньше озвученный Джеймисоном. Отсюда недовольство Каллиникоса идеологической позицией Лиотара, которая, как, видимо, полагает Каллиникос, стала фундаментом для утверждения «состояния постмодерна» [Callinicos 1990]. Но если Каллиникос занимался морализаторством, то Джеймисон создал полный путеводитель по постмодерну, изящно соединив аналитическую и собственную политическую позиции.

Подход Дэвида Харви в сравнении с Каллиникосом оказывается более объективным и даже более адекватным. Харви концентрировался на экономических предпосылках постмодернистской культуры [Harvey 1989]. Хотя исследование Харви даже более систематическое и фундированное, чем у Джеймисона, Андерсон все равно отдает первенство последнему. Между тем в самом начале своей книги «Состояние постмодерна» Харви признается: «Сейчас уже сложно вспомнить, когда я впервые встретился с термином „постмодернизм“. Вероятно, я отреагировал на него практически так же, как и на всякие прочие „измы“, которые появлялись и исчезали на протяжении последних двух десятилетий в надежде, что постмодернизм испарится под тяжестью собственной непоследовательности или просто утратит свою привлекательность в качестве модного набора „новых идей“. Но со временем сложилось впечатление, будто шумиха постмодернистских дискуссий возросла, а не пошла на спад. Некогда связанный с постструктурализмом, постиндустриализмом и целым арсеналом прочих „новых идей“, постмодернизм все более и более представлялся могущественной конфигурацией новых настроений и мыслей. Казалось, у него есть все, чтобы сыграть ключевую роль в определении траектории социального и политического развития просто благодаря тому способу, каким он определял стандарты социальной критики и политической практики. В последние годы он определил стандарты полемики, задал манеру „дискурса“ и установил параметры культурной, политической и интеллектуальной критики [Harvey 1989: p. viii]. Именно поэтому Харви пускается в опасную авантюру, чтобы связать изменения постфордистского капитализма, состояние новой исторической эпохи и актуальной культуры.