Читать книгу: «Камыши», страница 3

Счастливый дворник

Нет ничего омерзительней, чем сытый, лоснящийся человек, который страшно пучит глаза и ругается с официанткой из-за того, что ему “неправильно подали” блюдо. Я однажды видел такого в ресторане “Баклажан”. Молодому мужчине что-то не нравилось, он кричал, истерично махал руками и даже, кажется, повизгивал, как свинья. Лицо оскорбленного буржуа покраснело, стало напоминать сухофрукты, правая часть верхней губы поползла к ноздре, левая – стекла к подбородку, делая рот уродливым, похожим на кляксу.

“Я сейчас, напишу в Facebook о вас, – угрожал юноша, сотрясая смартфоном. – У меня 5 000 френдов!”

Человеку все неладно, всем человек недоволен: свои претензии к “несправедливому” бытию, уязвленный, однако упитанный, с дебелыми бочками, горожанин, оставляет в Facebook. Кидает туда, как в выгребную яму, колкие замечания, ироничную критику мира. А другие это читают и оставляют такие же ядовитые комментарии. Халва не сладкая, солнце в России не греет нежно, как в Испании, а хлещет по спине раскаленной лопатой, сервис в гостинице ужасный, в сыре мало дырок, дороги в ямах, а все потому что народ не тот, с рабским менталитетом. Описывая превратности судьбы-злодейки, среднестатистический пользователь Facebook убежден, что он достоин большего. Еще бы, ведь: “У меня румяные ланиты, разговорный английский и 5000 френдов в Facebook”.

Грустно смотреть на такого человека, он несчастен, нервно подергивается, никогда не может успокоиться и если доживает до старости – часто сходит с ума и пускает жабьи, зеленые пузыри.

Слава Богу есть другие люди, у которых все хорошо. У нас во дворе работал дворник Иван Палыч, ему было около 70 лет. До выхода на пенсию, он лет 40 трудился на тракторном заводе, взрослые дети обитали в Москве, а жил он в соседнем доме с такой же неотмирной, бойкой бабулей. Сложно было найти более счастливого и самодостаточного человека, чем Иван Палыч. Каждый день он светился каким-то тихим и хитрым счастьем.

Вот он в декабре грохочет железным ломом, отбивая куски грязного льда с тротуара. “Здравствуйте, Иван Палыч, как ваши дела?” – спрашиваю. “Отлично! – отвечает Иван Палыч. – С утра встал, погода – прелесть. В обед на лыжах поеду за водой к роднику. Ах, какой у нас хороший родник!” Летом – то же самое. “Как живы здоровы, Иван Палыч?”, – кричу ему с балкона. “Здравствуйте, лучше всех. Вы на озеро поедете? Дождь идет? Так ну и что, что идет, под дождем даже интереснее!” Иван Палыч излучал флюиды добра и благополучия и, казалось, что нет ничего такого, способного согнуть этого человека, заставить его роптать. Ничего и не было: потому что однажды зимой Иван Палыч перестал выходить на смены и постукивать ломом. Оказалось – помер, рак. “Так я ж его еще месяц назад видел, он мне машину из снега откопал, хотя его никто не просил”, – удивлялся я. Выяснилось, что старичок болел уже давно, а по виду и не сказать.

Мне могут возразить, мол, нечего нас с дворниками какими-то сравнивать: мы просто умножили знания и тем самым умножили скорбь, как в книге Екклесиаста сказано. Но критикан из Facebook, который с недовольном, кислым лицом ест маффин и свободной рукой пишет, дескать, ему плохо живется, так как в городе не хватает велодорожек, умножает только нечистоты в выгребной яме. И можно бы было их не замечать, но уж больно это все смердит и режет глаза. Так что выход один – надо сторониться всего такого, братцы и сестрицы, и держать курс в сторону родника в лесу.

Старый дорожный каток

На тупиковой улице, упирающейся в городской сквер, в пространстве между киоском Роспечати и железным скворечником с табличкой «Ремонт обуви» стоял старый автодорожный каток. Он был брошен уже давно и успел как следует заржаветь и пустить корни. Когда-то рабочие, строившие дорогу, аккуратно оставили желтого крепыша у забора и бочком, бочком удалились. Каток стоял день, два, три, никто его не забирал. Наступила осень. Бордовую сидушку катка, обитую дермантином, осыпали желтые листья, которые сначала превратились в пожухлую крошку, однако со временем подмерзли и смешались с грязью. Машину по-прежнему не забирали.

Зимой каток укрыло снегом: детали конструкции стали неразличимы, поэтому издалека его можно было принять за маленький, компактный броневичок. Наверное, катку нравился этот бал-маскарад. Неуклюжий, брошенный тяжеловес дремал под одеялом из снега и видел себя на полях сражений. Вот он мчится по вспаханной Родине, перемалывая врагов своим могучим цилиндром, прыгая через окопы и блиндажи. Свистят пули, рвутся снаряды, а ему все трын трава – он несется вперед и раскатывает неприятеля в тонкое, пестрое полотно. Под его цилиндром хрустят Вена и Цюрих, Берлин и Баден-Баден, Нью-Йорк и Тель-авив. Города и страны, попавшие под каток, превращаются в яркие, красочные ковры, в фотообои для старой кухни на даче, в картинки с почтовых марок, в воспоминания. Но однажды наступает победа: верхом на катке торжественно едут счастливые дети с флажками и шариками, женщины осыпают его нелепые колеса цветами.

В реальности все было иначе: весной каток обгадили птицы, покрыв металлический торс белыми кляксами. Он стоял никому не нужный, всеми забытый, тяжелый и одинокий, как могильная плита. В какой-то момент каток окончательно утратил строительную идентичность: «Машина растеряла свое естество», – мог написать бы Андрей Платонов.

Это случилось, в июне, когда задыхаясь от тополиного пуха, что забивался во все щели, каток лениво наблюдал за тем, как худощавый мужчина в вытянутой футболке ловко облил его бочок клеем и припечатал объявление: «Дискотека башкирской молодежи, выступают диск-жокеи, действо сулит много сюрпризов». «Начало конца», – грустно подумал каток. После этого, объявления посыпались как из рога изобилия. Каток медленно покрывался предложениям купить волосы и снять квартиру посуточно, и все больше ассоциировался с вечностью. Вечность пахнет не нефтью, а объявлениями о продаже участка в СНТ «Медик». Впрочем, был всегда кто-то, кто очищал желтое брюхо от рекламного сора. Он приходил ночью и отколупывал бумажки от тела катка. Однако, ту первую печать вечности – с башкирской дискотекой – всегда оставлял. Для острастки.

Я любил бывать у катка, всегда проходил мимо и говорил: «Привет, братец каток. Как твои дела?». «Как обычно», – всегда отвечал каток. И только один раз он спросил у меня:

– Как ты думаешь, насколько долго тебе нужно стоять, прислонившись к столбу, чтобы объявления стали приклеивать не только на столб, но и на тебя?

– Не знаю, наверное, месяц, – ответил я.

– Угу, – промычал, каток. Он был мудрый и сразу понял, что я соврал, ведь хватит и нескольких дней.

Минуло три зимы, каток заметил, что дорога, над которой он когда-то пыхтел, уже постарела, покрылась глубокими морщинами из которых росли васильки и трава. Каток решил больше никогда не просыпаться и заснул навеки. Когда-нибудь его изъеденное ржавчиной тело заберут и выбросят на металлолом.

То венок, то памятник, то оградочка

Я ехал в машине и слушал по радио, как два ехидных ведущих обсуждали неожиданную тему – «дремучий и мракобесный обычай» отмечать места гибели людей, разбившихся в ДТП, венками, крестам и, памятниками.

«Это же черт-те что такое! Что за кладбищенский колхоз?!», – негодовал один. Он настолько рассердился, что дал петуха, сорвавшись на нестройный фальцет. Так пищат струсившие отличники, отвечая на вопросы гопников во дворе. «Борис Абрамович, всё потому что, Россия – мертвая страна. Здесь нет жизни, одни дохляки. Народ поклоняется трупам и смерти, понимаете? Вон, Ленина до сих пор не вынесли из мавзолея», – отвечал ему второй голос.

В отличие от первого он звучал с благородными, можно сказать, кофейными интонациями. Перед глазами возник образ капитана яхты, которого я однажды видел по телевизору: уже пожилой, с хемингуэйевской бородой, в фуражке с филигранным шнурком под кокардой. В новостях о нем рассказывали в контексте педофильского скандала. «В мире и так много всего плохого, я еду домой, к себе за город, усталый, почему я должен смотреть на венки? Вы думаете, мне это приятно? Неприятно. И никому не приятно. К тому же, мы платим налоги за содержание магистралей не для того, чтобы смотреть на оградки и памятники», – продолжал неистовствовать первый голос, он уже перевел дух и перестал писклявить. «Действительно, пьяница разбился, а я должен на его веночек смотреть? И вот еще, скажите-ка мне пожалуйста, землица, на которой они памятники ставят, кому принадлежит? Они ее оформляют как-то? Платят аренду? На каком основании устанавливают? Кто это проверяет? – бархатно рассуждал второй голос, потом внезапно прервал мысль, словно отвернулся куда-то, и произнес скороговоркой. – А у нас первый звонок в студию, напомним, мы сегодня обсуждаем законопроект, запрещающий самовольную установку мемориальных сооружений на обочинах федеральных трасс. Добрый вечер, вы в эфире… »

Я не стал слушать, что скажет человек в эфире: из-за голосов ведущих заболел затылок, а во рту появился приторный, сладковатый привкус. Показалось, будто меня спустили в тесный погреб и заставили перебирать гнилую картошку.

– Не против, что я выключил? Давайте я другую станцию поставлю. – Сказал я, обращаясь к клиенту, зевающему на пассажирском сидении. В свободное время я подрабатывал в такси и вез уже немолодого мужика в частный сектор.

– «Радио-шансон» включи, 105, 9 фм, кажется, – сипло ответил дядька. Он особо ничем не отличался, разве что носил огромную пыжиковую шапку-формовку, напоминающую каравай, я таких не встречал уже лет 15. У меня самого когда-то имелась формовка, летом я насаживал ее на трехлитровую банку и ставил в сервант.

– Всяко лучше, чем этих мудозвонов слушать, – пробормотал я, настраивая на магнитоле «Радио-шансон».

– И вправду мудозвоны. У меня сын из армии как пришел в 1996-м, так через полгода разбился на мотоцикле, на «Минске», помните такие были, с дефорсированными движками? И ведь в Чечне не убили, а здесь убился. На мокрой дороге, это самое, три километра от дома. Я в том месте, где он «того», памятник тоже поставил и табличку приделал, мол «Разбился на мотоцикле. Вечная память». Лавку еще сладил, столик, по-людски что б все было. Иной раз прихожу туда, сяду, посижу, выпью маленькую, потоскую. Не, на кладбище мы с женой тоже ходим, конечно, но и в этом месте бываем. И вот однажды говорит мне моя – не могу, убери памятник. Дескать, она как с работы едет, так памятник всегда видит и плачет. А я не убрал, пусть смотрит и другие пусть смотрят.

– Это правильно.

– Оно ведь, как бывает. Человек думает, что молодой, фортовый, что впереди – жизнь, а одна секунда и все – «привет» – отец памятник из кусков жести варганит, я ему, кстати, сам памятник сварил, у меня жесть была, крышу стелили, осталась. – Мужик в шапке замолчал, посмотрел в окно, – Ща, как раз проезжать будем, но он с другой стороны, ты не верти головой, а то тоже убьемся.

– А два говнюка, в смысле ведущие на радио, говорят, что им неприятно…

– Неприятно. Умирать тоже неприятно. Люди о смерти не думают, уверены, что они хозяева жизни, развлекаются, пляшут, живут, как эти самые, как пингвины, – у дядьки были особые представления о пингвинах, – а надо помнить, что человек может случайно помереть, вжих – и поминай как звали.

– Прикажет кланяться и долго жить, – зачем-то отметил я. – Ну, раньше так говорили.

Мужик вздохнул и продолжил.

– И вот, значит, едет такой фартовый парень по дороге, а у него перед глазами, куда не погляди: то венок, то памятник, то оградочка, то крестик! Тут, хочешь-не хочешь, а задумаешься, что ты никакой не молодец, а говно.

– Это верно.

– Вот поэтому и нужны все эти кладбищенские прибамбасы на обочинах, чтобы с людей спесь послетала. У теплотрассы останови, я выйду.

Мужик в формовке расплатился и побрел к небольшому частному дому с жестяной крышей. Листы жести блестели на закатном солнце, и я подумал, что, будь жив тот парень, убившийся на мотоцикле, то его дети могли бы скатываться с этой покатой крыши в огромный сугроб у забора.

Рыцарь водоканала

Когда я петлял промеж облезлых хрущевок, серых брежневок-кенотафов и разноцветных панелек, похожих на детские кубики, то думал, что никогда не найду офис горводоканала. Нужный дом прятался, как гриб-боровик, постоянно ускользал из вида, проваливался сквозь землю, а на «Яндекс-картах.» его почему-то не было вовсе. В эту контору мне нужно было заехать за справкой, но не хотелось. Горводоканал казался архетипическим ведомством из страшных снов, где в стеклянных аквариумах увядают нервные, измученные девы в люрексных кофтах, а по углам резвятся чертята. Я был наслышан о таких местах: зайдешь, а там – бабуля сотрясает клюкой, хаос и очередь, злые лица, и обязательно – гирлянды липкой ленты с мушиными трупикам раскачиваются на сквозняке.

Дом я все-таки нашел – обычная хрущевка, рядом «Пятерочка» и памятник сестричкам, спасавшим раненых во время войны. Тысячу раз я проезжал мимо этого места, дом знал хорошо и очень странно, что не нашел его на картах, может быть, хрущевка спряталась под осиной, когда оцифровывали квартал.

Первый кого я увидел – охранник. Грузный, лет 55 с лихо зачесанными назад волосами, чем-то напоминающий финского режиссера Аки Каурисмяки. «Моднейший мужик», – подумал, таких мало. А он вдруг расплылся в улыбке и начал говорить, обращаясь ко мне:

– Молодой человек, я вам сейчас все расскажу. Значит, по холодной воде, там надо взять талон, смотрите, вот здесь нажимаете на терминале. Все просто. Потом напишите заявление, вон бланки, с ними в 14 окно. Возьмите мою ручку, там, кажется, не пишет. – Достал из нагрудного кармана ручку и протянул мне.

– Спасибо, – отвечаю, а про себя думаю, что дядька мог бы этого и не делать. Сидел бы за столиком день деньской, читал бы романы Юлии Шиловой, или в телефоне бы тупил, поступал бы как тысячи других охранников в водоканалах. Попытка упорядочить хаос, который творится в любых муниципальных ведомствах, где есть прием граждан, выдавала в нем человека весьма идейного и непростого. Я вспомнил известную картину немецкого живописца Каспара Давида Фридриха «Странник над морем тумана» – некто стоит перед обрывом в горах и бесстрашно смотрит в глаза неизвестности, перед ним раскинулось море тумана и он готов его объять или выпить.

Так и охранник в водоканале. Вокруг – анархическая толпа раздраженных, потерянных людей, сиреневый туман, в котором легко заблудиться. Посетители, как слепые котята ходят вокруг терминала с талонами электронной очереди, понятия не имеют куда конкретно идти, что брать, в какое окно стучать. Но над ними возвышается исполин – добрый дядя Степа из мультфильма 1964-го года, он машет полосатым жезлом и превращает броуновское движение в порядок. А мог бы сериальчик смотреть на планшете или играть в «змейку».

Пока я размышлял над этим, охранник приметил, как некая очень пожилая барышня на другом конце зала не может дотянутся до бланков. «Бабушка, вы чего встали?! – кричит. – Сидите, не переживайте, я вам сейчас сам принесу бланки», – выпалил мужчина и бросился за бланками.

Потом он долго что-то объяснял безумного вида старичку и, даже, кажется, рисовал схему (у него оказалась еще одна ручка).

Я решал свои водопроводные вопросы и поглядывал между делом на этого странного дядьку, он всегда кому-то помогал, что-то объяснял, улыбался, показывал, смахивал назад волосы и чуть ли не вальсировал по залу. Это, определенно, не входило в его должностную инструкцию, и бескорыстная помощь осуществлялась по зову сердца. Когда-то давно я слышал от одного священника способ, как правильно жить и работать, не потеряв при этом нить главного предназначения своего бытия – непрерывно двигаться с Логосу, к воплотившемуся Богу Слову. «Вот вы кладете плитку. Кладите так, как будто вы ее Христу кладете. Везете вы человека в такси, везите так, как будто на заднем сидении – Христос, Бог живой. Умейте в каждом человеке Христа увидеть и ему служите». Возможно, грузный Аки Каурисмяки в офисе водоканала действовал из похожих соображений.

На всякий случай я решил задать ему вопрос в лоб. Спрятал искомую справку в сумку, подошел и спросил:

– Скажите, это ведь ваша собственная инициатива?

– Какая инициатива?

– Ну, помогать всем здесь.

– Это мое хобби, – сказал мужчина и зачесал волосы назад. Было видно, что он очень хороший человек.

Сборщица листьев

У швейцарского художника Эрнеста Билера есть картина "Сборщица листьев”. Крестьянка собирает огненно-красные, желтые и оранжевые листья, сворачивая их в белую простыню, как в наволочку. Листья мягкие и ароматные, если на этой подушке заснуть, можно увидеть пряные, осенние сны: про хруст сухих палок, перелетных птиц или мох. Однажды я видел такие сны, задремав на подушке, туго набитой палыми кленовыми листьями. Собрал их, как та крестьянка с картины Билера, в огромный клетчатый баул. Потом тащил его из кленовой рощи через весь город. Прохожие, вероятно, думали будто в бауле тряпки, краденные автомагнитолы или плюшевые медведи, а там были листья.

В тот год мы обитали в странной двухкомнатной квартире в одной из первых хрущевок, построенных на районе. Наша обитель располагалась на последнем – пятом – этаже, и потолок жилища имел очень существенный наклон. Градусов тридцать, не меньше. Возможно, строители изначально положили плиту криво. Это было самое простое объяснение, а в те годы я не любил простых объяснений и предпочитал думать, что дом либо уходит под землю, либо в процессе либерально-демократических реформ загрустил и поник – все ж плод советской архитектурной мысли, тем более, первый на районе.

Как бы там не было, наклон немало раздражал, будоражил фантазию и спровоцировал появление щелей в стенах. Мне не нравились эти щели. Периодически я пытался их чем-то замазать, но особого усердия не прилагал. Однажды сквозь щели, а может быть, из соседней квартиры, где обитал полубезумный дедушка по прозвищу Черномор, в дом проникли клопы.

Несмотря на все усилия избавиться от мерзких тварей, они раз за разом появлялись снова, стоило только выключить свет. Я засыпал, чтобы через 20 минут проснуться от сумасшедшего зуда: клопы как бы расстреливали кожу очередями, оставляя на ней рваные дорожки укусов. Несколько таких ночей, и возникало желание сжечь квартиру вместе с клопами, Черномором и дивным потолком под наклоном.

В какой-то момент, осознав тщетными все попытки борьбы, мы подняли белые флаги и торжественно капитулировали: начали искать жилье без "соседей". Насекомые победили человека.

К тому времени кровососы достали настолько, что у меня стало проявляться нечто вроде фобии или паранойи. Казалось, будто адские клопы притаились где-то и обязательно переедут с нами, продолжив отравлять жизнь и дальше. На фоне мании преследования я выбросил все подушки, одеяла и прочие постельные принадлежности. Оставил только несколько наволочек и простыню, которые кипятил в большой эмалированной кастрюле с красными маками. Нужно было покупать что-то взамен, но денег не было ни копейки, мы (когда я пишу “мы”, то имею в виду себя самого и парочку товарищей-горемык) и ели-то мало, зато много пили, куда там – покупка подушек.

На дворе стояла красивая болдинская осень. В такую осень хотелось спать буржуазно – на мягком – но я все выбросил. Тогда в голову пришла идея закатать в одну из наволочек свой пуховик. Получилась относительно мягкая, хорошая подушка. Можно было обойтись и этим, но оставалась вторая наволочка. Как тут не устроить праздник? Я взял баул и поехал в парк, где росли клены, кленовые листья казались более предпочтительными чем березовые или любые другие. Копошился в листьях, как в пене морской, алчно засовывая их в баул. Приволок домой, просушил, затолкал в наволочку… Жаль, что надолго такой подушки не хватило, листья за пару ночей сбились в какую-то гадкую кашу и спать на них стало противно. Впрочем, несколько раз я все-таки засыпал на подушке из кленовых листьев и видел перелетных птиц, мох, сухие ветки и что-то про борзых щенков.

Волшебный ларек

Я сидел на скамейке и наблюдал, как демонтируют один из последних ларьков в нашем районе. На протяжении двадцати лет он стоял под старым тополем рядом с гаражным кооперативом и чем-то напоминал домик Кума тыквы из мультика про Чипполино: уродливый, кривобокий, с рогами тв-антенны, сделанной из пивных банок.

Вокруг ларька возились рабочие, пытаясь смекнуть, как приладить к этому чудищу стальные тросы, чтобы поставить его в кузов эвакуатора. А вокруг них бегал растерянный мужчина и что-то кричал. В одной руке он держал шапку-жириновку, в другой – файл с бумажками. Но бумажки никого не интересовали, мужика – видимо хозяина ларька – беззлобно отпихивал участковый, а женщина с обесцвеченными волосами сказала: “Гражданин, не мешайте, всё есть в постановлении, оно у вас на руках”.

Спустя минут 20 рабочие закончили колдовство, скрипнули шестеренки, и ларек начал медленно подниматься. Его выдрали с корнем и вздернули, как висельника, но он не хотел сдаваться без боя: лихо накренился в воздухе, начал потихоньку раскачиваться, будто маятник. В какой-то момент мне показалось, что трос вот-вот лопнет, ларек рухнет и раздавит чиновников. Они зачем-то столпились прямо под железным брюхом повешенного и смотрели, задрав головы, как работает маленький кран. Но у ларька не было сил продолжать борьбу, единственное что он сумел сделать – распахнуть форточку, из которой на людей посыпалась грязная посуда, а за ней – пластиковый электрочайник. Следом раскрылась и слабая дверь, она стала страшно скрипеть, открываясь и закрываясь снова. Так бы скрипел крыльями раненый голубь, сделанный из металлолома. И ларек-висельник тоже был сделан из металлолома. Один бок у него синий, другой – серый, еще две стороны были болотно-зеленого цвета. Возможно, в какой-то позапрошлой жизни ларька в его железной утробе сидела кассирша и продавала цирковые билеты или "эскимо". Тогда он цвел и благоухал молодостью и свежей масляной краской, но годы берут свое, ларек побледнел, потускнел и его волокут на плаху.

Металлический крепыш появился у нашего дома, когда я учился в 3 или 4 классе. Однажды, в такой же серый осенний день, я пошел в школу, гляжу, а под тополем – разноцветный кубик Рубика. Вырос, как гриб-боровик. Его окна были заставлены глухой стеной из “сникерсов”, пива, сигаретных пачек, презервативов и жвачки. Мне очень понравился этот ларек. Почти каждый день я приходил и покупал там какую-нибудь сладкую химическую гадость. Покупал и всегда гадал, а кто же сидит в теплом нутре ларька-теремка? За стеной из продовольственного изобилия нельзя было увидеть продавца, не слышал я и его голос. Просто год за годом приходил, стучался в окошко с надписью “24 часа” просил жвачку, а чуть позже – “Золотую яву. Красную”, потом – пиво “Сибирская корона”, сухарики “Кириешки”. Протягивал деньги, чья-то рука высовывалась, забирала купюры, вручала товар и ничего не менялось. Пресловутая "путинская стабильность" плотно ассоциировалась с этим чудесным киоском у гаражного кооператива.

Весной он утопал в тени тополя, зимой его украшали новогодней змейкой-гирляндой, которая извивалась, чтобы проползти между “Дошираком” и пивом “Уральский мастер. Крепкое”. Как-то раз нам продали такую бутылку пива – с витрины. Все та же незнакомая рука освободила ее от мерцающей гирлянды, намотанной вокруг горлышка, и протянула в окошко. В ближайшем подъезде пиво выпил мой товарищ и чуть не впал в летаргический сон.

Тысячи раз я проходил мимо ларька, смотрел на него и размышлял, а кто же там все-таки живет: человек в футляре, карлик, андрогин? Мысль о том, что там сидит простой дядька в вытянувшемся свитере казалась кощунственной и нелепой. Киоск притягивал, как черная дыра, от его приторного изобилия отдавало чем-то уютным и теплым. Я, кстати, заметил, что русские люди одинаково любят, как бесконечный простор чистого поля, так и всякие крохотные каморки: теплушки, сторожки, чердаки и колясочные. За окном вьюга, а в теплушке два на два метра – горячий чай, радиатор и радио "Маяк".

Около 10 лет назад мне все же удалось немного приоткрыть завесу тайны вокруг железного куба с рогами-антенной. Хоть лица продавца я так и не видел, но вот обстановку запомнил. В тот день я покупал печенье “Кременкульское”, постучал в окошко, оно распахнулось неожиданно широко, и в глаза сразу бросился суровый быт киоскера: в углу стояла панцерная кровать, заправленная верблюжьим одеялом, какие бывают в поездах, рядом – на столике – пыхтел тот самый чайник, тихо играло радио, пахло семечками. На улице было очень холодно: дул колючий январский ветер, я хотел сказать, брат, пусти меня в ларек погреться, семечки погрызем, посидим. Но я ничего не сказал, вероятно, постеснялся.

“Это не просто ларек, человек в нем живет, как в панцире. Как улитка, или как черепаха, понимаешь? – говорил мне подвыпивший товарищ, прихлебывая “Уральский мастер” – Он оттуда никогда не вылезет, ларек – часть естества его”. Я смирился с тем, что рядом со мной живет человеко-ларек – таинственная форма жизни, плод противоестественной связи Горбачева и вишневой девятки.

И вот минуло 20 лет с того самого осеннего утра. И вновь осень, утро. Ларек тихо повезли хоронить по лужам и колдобинам в кузове эвакуатора. Чиновники – крапивное семя – порядком замучились и когда машина тронулась – выдохнули, что-то подписали и поехали следом на “Волге”. Начал падать снег, и я уже собирался уходить, но внезапно ко мне на лавочку подсел тот самый мужик с бумажками. Он появился из неоткуда, материализовался из воздуха, я даже не слышал его шагов. Мужчина присел, достал "Золотую Яву", закурил.

– Слушайте, а это ваш ларек был, да? – спросил я.

– Да, мой ларек, – ответил мужик. – Был.

Владелец ларька – не андрогин, не карлик, не человек в футляре – выглядел совершенно заурядно: в жириновке, в черной, безразмерной куртке, с брюшком. Разве что привлекал внимание его дипломат, в который хозяин железного панциря сложил свои бумажки. Такие дипломаты были популярны на исходе СССР.

– То есть, вы там все это время работали ? В ларьке, в смысле.

– Ага, с конца 1990-х. Можно сказать жил там. Сначала на армян работал, типа просто продавцом. А потом, лет 15 назад, выкупил у них ларек, оформил ИП и начал сам двигаться. Да вот, похоже, всё. Приехали. – Грустно сказал дядька, потушил бычок, пробормотал "До свидания" и побрел куда-то по лужам.

От этой встречи осталось странное послевкусие, будто пообщался с Диогеном из бочки.

"Вот и сказке конец", – подумал я и тоже побрел куда-то по лужам.