Читать книгу: «Present Continuous», страница 5

Дорога к башне

Двабогатыря вернулся в Селяну через десять лет после ужасной ночи. Город, жалобно поскуливая, продолжал зализывать страшные раны и честно пытался понять, как такое могло случиться, в чем причины произошедшего безумия, кто виноват? С утра до вечера двуногие молча бродили по сгорбленным улицам, пытаясь отыскать хоть какое-то утешение в окружающем их холодном мире. Усталые поиски найти кого-нибудь, к чьей груди можно было бы прижаться и жалобно заплакать, неизменно приводили к черному незарастающему кострищу сожженных крыльев. Рваный ветер давно разметал память о том, кто еще совсем недавно мог подарить прощение. Селяну медленно окутывало неизбежное и беспощадное Прозрение.

Двабогатыря в снежно-белой рубашке (подарок Одинокого) не спеша переходил с одной улицы на другую, вышел на площадь, остановился там, где, казалось, всего вчера произошла встреча с Чугуньей и где спасла его Линга. Где ты, светлая девочка: снова там, за горами Хаконы, или в будущем? И встретила ли ты уже того, кто погубит тебя?..

Селяне безмолвными кольцами постепенно стали окружать белую фигуру, как тогда. Только теперь это был не бушующий безрассудным гневом океан, а безутешная в своем горе огромная слеза, застывшая на каменной площади Селяны. Крохотная надежда, надеждочка, надеждочка-дочка, доченька безуспешно пыталась проскользнуть в пустые души… Но чуда не произошло. Именно этот день историки единодушно стали считать рождением селянского «поколения непрощенных».

Затем Двабогатыря свернул в узкий переулок и направился в верхнюю часть города. Никто не последовал за ним, толпа еще долго вздыхала тяжело на площади, потом успокоилась и начала расползаться по холодным домам, затапливать печи, доставать еду – жить-то всё равно как-то надо. Обогнув последний по улице дом, обнесенный добротным красивым забором, Двабогатыря осмотрелся: небольшая поляна, ручей. А главное, именно здесь начиналась неприступная гора, на вершине которой находилась Башня Одинокого. Башня, в которой когда-то горел свет. Вскоре скрипнула резная дубовая калитка и выпустила невысокого коренастого мужчину с длинными закрученными усами. За спиной его весело суетилась многочисленная малышня. Двабогатыря с удивлением заметил, что у всего семейства сохранились крылья. Мужчина посмотрел на пришельца, затем перевел взгляд на поляну:

– Хочешь построить здесь дом?

– Нет, – покачал головой Двабогатыря и показал рукой на Башню.

Потом он знаками попытался показать, что ему нужен топор.

– Хочешь построить дорогу к Башне?

– Да, – радуясь, что его поняли, закивал Двабогатыря.

Мужчина стал обдумывать что-то, высчитывать, затем

протянул руку и сказал:

– Меня зовут Скарабей. Я не буду помогать тебе строить дорогу, но топор я тебе дам.

Малышня при этих словах весёлыми стрекозами разлетелась по огромному скарабеевскому двору.

А Двабогатыря сморщился от крепкого рукопожатия и улыбнулся второй раз в своей непонятной жизни. Уже к вечеру юноша познакомился и даже подружился с детьми Скарабея. Особенно тёплые отношения сложились с Лусапеком, семилетним вихрастым разбойником, и темноглазой Вишней, младшенькой из дочерей Скарабея.

– А почему ты ничего не говоришь? Ты еще не умеешь, да? – щебетала девочка, подлетая с разных сторон к внезапно появившемуся соседу. – Мария, моя сестричка, тоже не умела говорить, как ты, но она была маленькая, очень маленькая. Она была хорошая, и я играла с ней. Потом она умерла, ее укусила черная змея, и она умерла. Пойдем, я покажу тебе, где она спит.

Вишня схватила руку юноши, и он последовал за ней в тенистый угол заднего двора.

– Вот наш маленький огородик, – деловито сказала девочка, – показывая на несколько маленьких холмиков, один из которых, судя по свежей земле, появился совсем недавно.

– Вот тут она спит, моя сестренка, – вздохнула Вишня. – А вот там, у того дерева будет моё местечко, когда меня укусит черная змея. Папа положит меня там, и мы все будем рядышком.

Двабогатыря украдкой смахнул дурацкие слёзы. От Одинокого он уже знал о страшном проклятии, постигшем гордое семейство. Бескрылый тщательно следил, чтобы никто из детей не перешёл тринадцатилетний рубеж, никто, кроме одного из сыновей, менявшего Скарабея-отца, уходившего из жизни всегда сорокалетним мужчиной в расцвете сил.

Двабогатыря не понимал, почему Скарабей согласился платить кровавую дань Бескрылому, почему не пытался и не пытается как-то договориться с ним. Не понимал. Но мог бы говорить – всё равно не спрашивал бы. Знал: рано или поздно Скарабей сам всё расскажет, и терпеливо ждал. И дождался.

– Мы, скарабеи, – начал вдруг однажды Скарабей, – никогда не понимали и не будем понимать сошедших со Второго корабля. Мы не будем насильно служить им и тем более бояться их, будь то люди, боги или дьяволы. Пытайте, убивайте, режьте наших детей, но сломить или пусть даже просто изменить тех немногих, кто остался с Первого корабля, не получится. Пробовали многие – не удалось. Им никогда не разгадать наших тайн, не понять наших рукописей, не постигнуть смысл пирамид, с которых мы когда-то наблюдали, как Одинокий обустраивает этот мир. Зачем надо было так торопиться, непонятно. Мы первыми зашли на этот берег, они вторыми. Вторые никогда не будут первыми – так решила Неборека. Что же касается моих детей, – вздохнул Скарабей, – то ты знаешь: сегодняшний мир жесток и несправедлив, в чём тогда смысл постоянно убеждаться в этом долгие годы, если можно уйти раньше?

Утром Двабогатыря приступил к работе. От первых ударов топора лес вздрогнул, возмутился от наглости человечишки в белой рубашке и раздражённо швырнул навстречу стальные колючести терновника, корягистые капканы, паучьи сети с мертвыми мухами, острые частоколы необхватных дубов, тучи слепней и шипящие гадючьи сплетения под ногами. Двабогатыря молча принял бой и уже к вечеру отвоевал первые ю шагов будущей дороги к Башне Одинокого. На следующий день еще десять. Ещё. К вечеру усталый, мокрый от пота и крови Двабогатыря сначала доползал до шалаша и умирал на полчаса, потом умывался в ручье, разворачивал вкусный узелок, принесенный Вишней, ел не спеша и смотрел на Башню. Потом засыпал, и утром всё повторялось сначала. Совершенно было непонятно, откуда в этом худом изможденном человеке появилась сила совершенно нечеловеческая? Как этот юноша без каких-то механизмов может ворочать огромные бревна и камни, вырывать гигантские осьминожистые пни из земли? Необъяснимо! Что там, внутри у него? Что за сердце там бьется? И кто же наконец, и главное, когда дал единственно правильное имя ему – Двабогатыря? Во всей Селяне только Скарабей ничему не удивлялся. Он подолгу смотрел, как вверх по склону робко и неизменно поднимается росток дороги. Дороги к Богу. Что же тут удивительного и необъяснимого? То, что идет от сердца к Богу, не требует никаких механизмов – это Скарабей знал точно. Именно так строились пирамиды…

Пассажиры Первого корабля

Внутри Двабогатыря, там, где сердце, тоже складывалась пирамида. Пирамида нежности и жалости к девочке Вишне, девочке, лишенной самой распространенной детской мечты: «Вот когда я вырасту…» – девочке, которая знает, но не понимает, что за тринадцатым днем рождения уже не будет четырнадцатого, пятнадцатого, ничего уже не будет. Девочка, которая принимает свою близкую смерть абсолютно спокойно и больше всего боится, что ее любимую игрушку забудут положить вместе с ней.

– Ведь ты же проследишь, чтобы не забыли, – напоминала Вишня раздавленному горем юноше, – обещай мне.

– Да, да, – кивал Двабогатыря, из последних сил пытаясь спрятать слезы.

Желание исправить эту чудовищную несправедливость и жестокость наполняло его и становилось целью жизни, пусть даже ценой собственной жизни. Но как это сделать? Очевидно, необходима встреча с Бескрылым, но где он, как его найти? Двабогатыря яростно продолжал прорубать дорогу, но мысли были только о том, как спасти Вишню, как хотя бы попытаться спасти эту чудесную добрую девочку, которая сегодня пришла раньше, чем обычно. Поставив воду и еду на белый платок, Вишня сказала:

– Завтра мне исполнится тринадцать лет. Я уже видела черных змей в саду. Я пришла проститься.

И в эту самую секунду Двабогатыря понял, что надо делать и делать немедленно. Жестами он стал объяснять девочке, что ему надо срочно вниз, а она должна ждать его возвращения. И когда Двабогатыря убедился, что Вишня поняла его правильно, он быстро побежал вниз, к дому прапорщика Скарабея. У калитки свернул влево, к старым проросшим травой и мхом доскам, и с силой рванул их вверх. Десятки черных шипящих гадюк вскинулись угрожающе и приготовились к бою. Двабогатыря с диким криком вступил в самую гущу и руками стал хватать и разрывать черные смертоносные щупальца. Гадюки изворачивались, вонзали свои зубы и вгоняли яд в руки и ноги юноши. Ярость на ярость! Смерть на смерть! Разорванные половинки в последних конвульсиях тоже стремились впиться в белое тело. Двабогатыря в неистовстве продолжал топтать, рвать руками и зубами черных гадов и остановился, только когда увидел, что кроваво кишащее черное месиво затихло и застыло. Изнеможенный и опустошенный, искусанный и пропитанный ядом, Двабогатыря устало опустился на землю и посмотрел на небо. Бескрылый не заставил себя ждать долго. Появившись внезапно на поле боя, он брезгливо посмотрел на рваные красные обрубки, потом перевел свой тяжелый взгляд на Двабогатыря и спросил:

– Зачем звал?

Двабогатыря медленно с трудом шевелил онемевшим языком.

– Девочка Вишня должна жить. Возьми мою жизнь.

– Я не могу взять твою жизнь. Мы не с одного корабля. Да и не нужна мне твоя жизнь.

– Девочка Вишня должна жить, – теряя последние силы, повторил Двабогатыря, – проси чего хочешь.

– Хорошо, – усмехнулся Бескрылый. – Девочка Вишня будет жить и будет жить долго, обещаю. Но только одно условие: ты прекращаешь строить дорогу к башне Одинокого. Согласен?

– Согласен, – выдохнул Двабогатыря.

– Ты сегодня же исчезнешь из Селяны. Согласен?

– Согласен, – прошептал юноша и потерял сознание.

Бескрылый опустился на мертвое дерево рядом, закрыл глаза и устало стал не понимать. Не понимать, что происходит все-таки с людьми, почему все страшно переплелось и смешалось в мире тех, чье недавнее появление не вызывало никаких тревог и опасений. Казалось, Хаконский договор внесет ясность, понимание и порядок в души людей. Всемогущие боги и дьяволы со Второго корабля будут тщательно следить за кровавым равновесием: вот добро, вот зло; вот черное знамя, а вот белое! Выходи в чистое поле на честную битву. Сегодня – ты, завтра – я. Но все чаще в человеческой жизни случается непонятное и необъяснимое: душа вдруг принимает и бога, и дьявола и сама уже становится полем битвы. При этом почему-то изгнание дьявола обставляется театрально-красочно, изгнание же бога из человеческой души происходит тихо и незаметно. «Ладно, мы, бесы, не гордые, – усмехнулся Бескрылый. – Да и дело не в этом. А в том, что человек, как и мы, начинает постепенно понимать, что есть неизвестная сила Первого корабля, скрытая пока и неописуемая. Но предчувствие ее огромности и непременности уже разносит по Земле неутомимый Лоренцо».

От Бескрылого исходила настолько явственная усталость и растерянность, что вышедший из калитки прапорщик Скарабей не стал, как обычно, сразу же стрелять в ненавистного дьявола, а просто сел рядом и занялся многократным переводом непонимающего взгляда с бесчувственного Двабогатыря под ногами на молчаливого Бескрылого. Потом спросил:

– Где Вишня?

– Не знаю, – пожал плечами Бескрылый. – Здесь ее не было.

Но стала заметна вдруг маленькая фигурка летящей вниз девочки. Вишня умело облетала зубастые скалы и колючие кустарники и скоро, сложив прелестные крылышки, подбежала к отцу и обняла его. Бескрылый с любопытством стал рассматривать ее: «Ну вот что скрыто в этой Вишне? – продолжал непонимать дьявол. – В чем ее тайна? Почему этот убогий готов отказаться от главного дела своей жизни, да и от самой жизни ради этой обычной девчонки? И почему отец этой самой девчонки – родной отец! – готов пожертвовать ею, только чтоб не сражаться на моей стороне? Кто эти люди? Ведь это же очевидно, что эти двое сильнее и меня и Одинокого… Откуда они?»

– Поговори со мной, Скарабей, – выдохнул вдруг Бескрылый, – поговори, очень тебя прошу. Ведь ты же знаешь, что Одинокий обманывает людей. Красиво, вкусно, но обманывает, а люди продолжают идти к нему.

– Любая правда, требующая, чтобы ее защищали с мечом в руках и проливали свою или чужую кровь, – глядя прямо в глаза дьяволу начал Скарабей, – неизбежно превращается в ложь. Но самое печальное заключается в том, что как только начинают рубить твоих детей (рубите всех), ты хватаешься за меч и вчерашняя ложь быстренько превращается обратно в правду и призывает тебя к новой праведной битве. И так уже тысячи лет. Вчера меня звал Одинокий, сегодня – ты. Мы, люди, – всего лишь хворост для ритуальных костров ваших странных идей о счастье и справедливости. Разве не об этом твой договор с Одиноким там, в горах Хаконы? Круговорот? Но неужели вы думаете, что только эта девочка из Селян знает вашу грязную тайну, и никто больше? Вы забыли о Первом корабле? Вы забыли, о чем просила вас Неборека?

После недолгого молчания Бескрылый поднял голову и тихо спросил:

– В чем же тогда твоя правда, Скарабей, и где она?

– Ответив на этот вопрос, я бы стал одним из вас, что совершенно недопустимо для меня. Кто говорит, что знает ответ, тот врет – вот моя правда.

– Ты хочешь нашей смерти? Ты знаешь, что произойдет здесь, на Земле, если нас не будет?

– Я не знаю, как будет, но ты все время забываешь, Бескрылый, что я с Первого корабля, и я помню, как все на Земле было до вашего появления. Да вы и сами все видели, когда впервые оказались здесь. Что касается убийства, так вы сами друг друга убьете, если не потушите разожженные вами костры.

Вишня тем временем присела к лежащему юноше и маленькой ручкой стала гладить его лицо и приговаривать свои детские непонятки.

– Принеси ему воды, – сказал Скарабей и, проводив дочку теплым взглядом, спросил: – Когда собираешься убить ее?

Бескрылый медленно покачал головой.

– Я не буду убивать твою дочь, Скарабей. Девочка Вишня будет жить. Будет жить долго.

Бескрылый встал, встряхнулся, сбросил с себя облепившие человечьи слабости и уже привычным жестким голосом произнес:

– Пока ты не примешь мое предложение, Скарабей, все твои дети будут умирать, все, кроме дочки по имени Вишня. Этот человек, – он кивнул на бездыханного Двабогатыря, – попросил за нее. И я согласился.

И в эту секунду раздался звон разбившейся чашки с водой. Вишня стояла за спиной Бескрылого и все слышала.

Яичница во Вселенной

За окном было видно, как крупные хлопья снега струятся вверх, к небу, туда, в небесные лазареты, исполняя последнее желание быть увиденными. Снежинки нежно опускались в открытые глаза порубленных мальчиков и не таяли.

Линга знала, что снег падает вверх только после очередной битвы, и всегда, чтобы не волноваться, сразу же летела к Одинокому. Вот и сейчас она стала торопливо собирать сумку, изредка поглядывая на белые тревожности за окном. Закончив сборы, она вышла на балкон, расправила крылья и…

– И куда это мы собрались в такую метель, – остановил её голос Одинокого, – да ещё с таким животом?

Голос предательски покинул Лингу, и отвечать пришлось взгляду:

– К тебе.

– Убедиться, что я жив?

На помощь взгляду пришёл кивок:

– Да.

– Убедилась?

– Да.

– Ну если так, то могу я рассчитывать на чашку чая?

К взгляду и кивку присоединилась счастливая улыбка.

– Можешь! – а тут и голос-трус вернулся. – Тебе какого чая?

– Горячего, – мечтательно выдохнул Одинокий, плюхнулся на диван, завалился набок и заснул.

Линга осторожно накрыла его, подложила подушку и вдруг вспомнила, как в ту страшную ночь отрезанных крыльев она сумела долететь до Башни, и Одинокий встретил её безумные страхи и слёзы, и успокоил их, и согрел их. Засыпая тогда под тёплым одеялом, она ещё вздрагивала от пережитого ужаса, но уже понимала, что спасена.

«Зачем? Кому нужны эти ужасные ночи? Зачем эти битвы? – думала она. – Почему уже тысячи лет в них нет победителя? Зачем и, главное, за что он сражается с Бескрылым? И что изменилось? Вон за окном белые бабочки всё также летят вверх…»

– Не с Бескрылым я сражаюсь, – спокойно сказал проснувшийся Бог, – не с Бескрылым.

– Ведь тебя же могут убить, – продолжала искренне не понимать Линга. – Как же тогда твоя Башня, крылья, люди? Ты же обещал, в конце концов!

– Я никому ничего не обещал.

– Ну как же? Ведь в книгах написано…

– Что-то я не припомню, чтоб кто-то из наших писал книги. Мы многое можем и умеем, но книги?.. Боги не пишут книги. Книги пишут люди. Не всему, что пишут люди, нужно верить.

– Ну подожди, подожди. А как же Библия, Коран, другие священные книги? Чему тогда верить? Как выбирать тогда?

– Книг много, – согласился Одинокий, правда, дошли только книги Второго корабля. Но ты должна верить своему сердцу, услышать его и понять. А книга сама выберет тебя, не мы выбираем их. Это уже будет только твоя книга и что в ней написано, будешь понимать только ты. У святости не может быть тиража.

– Нет, я всё равно не понимаю. Люди пишут, что нет тебя, что ты не существуешь. Наука, ученые, атомы там разные, материи, открытия. Зачем мне читать всё это, если я знаю, что ты есть? Вот ты сидишь сейчас передо мной, я даже коснуться тебя рукой могу, погладить, пожалеть. Зачем?

– Да-да, – замечтался задумчиво Одинокий, – это было бы здорово – погладить и пожалеть, но, увы, невозможно. А что касается ваших ученых и их открытий, то это просто малыши в песочнице.

– Какие малыши? – не поняла Линга.

– Обыкновенные малыши из детского сада. Представь: пришёл к ним воспитатель, высыпал гору игрушек, конструкторов всяких. Играйте, дети. Вот они и играют: изобретают, складывают, строят, пыхтят от усердия, куличики там всякие, секретики. У белобрысого Очкарика всё складно получается, а Ушастик никак понять не может, что к чему. Бурлит все в песочнице, строится, восторгается, плачет, и к обеду, в конце концов, превращается в чудо-городок. Только все чудеса этого городка кажутся великими и значимыми только для четырехлетних карапузов. Так и наука ваша – игры в песочнице, а учёные – карапузы забавные. Пытаться помочь вам осознать этот, прискорбный для вашей гордыни факт, еще трудней, пожалуй, чем убедить вас в том, что на Солнце по вечерам пасутся кони.

– Какие кони? – напряглась Линга, – на Солнце нет никаких вечеров… их там просто не может быть… это противоречит всем законам физики…

– Жаль, – улыбнулся Одинокий, – жаль, что такие суровые законы. Непонятно, кому могли помешать пасущиеся по вечерам на Солнце кони?

– Представляю, что бы сейчас тебе сказали Ньютон или Эйнштейн, ты бы такого от них услышал… – попыталась вступиться за науку девушка.

– А они уже давно всё сказали мне, в том числе и те, кого ты только что упомянула.

– И что же они сказали? – слегка обескуражилась Линга.

– Исаак и Альберт искренне поблагодарили меня, – простодушно ответил Одинокий.

– За что?

– За то, что я высыпал им мешок игрушек. Начинать– то всё равно рано или поздно надо, тут я с ними согласен. И еще одно, – продолжил Одинокий, – наука дает ответы на вопросы, но это неправильно. Истина – не в ответе, ответ всегда спорен и недолговечен. Над людьми, которые веками считали, что Земля плоская, смеются точно так же, как будут смеяться над теми, кто считает, что сейчас она круглая. Совсем скоро вам придется заново переписать учебники физики и математики. Еще забавней для меня, когда мне рассказывают сказки об эволюции. Девочка, я лично следил за раскраской зебр и попугаев в мастерских Небореки. Да, не всегда успевал – попробуй уследи, если каждый тогда хотел поучаствовать в создании мира. У кого-то получился лебедь, у кого-то – утконос, но старались все.

Девушке потребовалось минут пять, чтобы заново собрать разлетевшиеся мысли.

– Хорошо, – выдохнула она решительно. – Допустим, всё так, пусть песочница, пусть будет мешок, спасибо. Но ведь это только начало. Малыши вырастут. Песочница останется в детстве, и возьмутся за дело уже по-взрослому.

– Я тоже так думал, что будет именно так, – вздохнул Одинокий, – мы все так думали. Но будет всё по-другому. Опять появится какой-нибудь Карапуз, который вдруг с необъяснимым остервенением начнёт топтать и крушить всё то, что создавалось в песочнице. К нему присоединятся многие, и они уже не остановятся, пока не разрушат всё. Именно так тут у вас всё и происходит, у взрослых. Неборека дала вам уже две попытки. Увы, напрасно. Вам, людям, видимо, так и не суждено вырасти из песочницы.

– Значит, это правда, что у человечества нет будущего, – тихо не спросила Линга.

– Только вот не нужно ложной трагичности, – оживился вдруг Одинокий, – не верх ли лицемерия переживать за судьбу тех других, которые придут на смену вам? Откуда такая уверенность, что они заслуживают другой участи, что они лучше? Что ты знаешь о них? Да, у человечества нет будущего, как, впрочем, и у собачества, у волчества и даже, если хочешь, у свинячества, и у слонячества. Ни у кого его нет, но почему-то у вас, у людей, этот вопрос постоянно возникает. Вы же сами придумали смерть, аккуратно выбиваете ее дату на мраморных надгробьях, отмечаете регулярно. Дата твоей собственной смерти и есть дата смерти человечества. Ты когда-нибудь встречала табличку в лесу «Здесь закончилась жизнь старого серого зайца»? Нет, не встречала, конечно. Поэтому за судьбу зайчатества никто и не переживает. Не переживай за будущую судьбу человечества, поезжай лучше и поправь оградку на могиле тех, кого действительно знал и любил, а когда вернешься, позвони тем, кого давно не видел, и скажи, что пора встречаться…

– Как странно, – задумчиво пропела Линга, – Гражданинов тоже так говорил.

Одинокий, услышав о влюблённом мальчике, встревожился.

– Да, кстати, а где он сейчас?

– Сегодня сто двадцать седьмой день, как его забрал долг, – вздохнула Линга.

Печальная задумчивость Одинокого всё больше и больше заполняла погрустневшую комнату.

– Одинокий, – не выдержала наконец Линга, – скажи, зачем ты пришёл? Что случилось? Я же вижу, я чувствую. Правду скажи. Я справлюсь, я сильная, ты же знаешь. Это как-то связано с моим Гражданиновым?

«А действительно, – подумал Одинокий, – почему я не могу сказать ей правду, что Гражданинов скоро предаст её?»

– Он правда хороший, – сбивалась с дыхания Линга. – Я люблю его. Я не могу без него. И он меня любит, я знаю.

«…что он, этот её любимый, – не слышал её Одинокий, – лично отрежет ей крылья и будет спокойно наблюдать за её мучениями».

– Во мне ребёночек его, – заплакала Линга, – и ещё будет. Будет, будет. Нас будет четверо, вот увидишь.

«Почему же я не могу сказать ей, что в конце концов Гражданинов просто убьёт её. И забудет имя её. Забудет всё, что было связано с ней».

Одинокий ещё долго думал, в чём сила того, кто не даёт ему никакой возможности помочь этой пока ещё счастливой девушке избежать непереносимых страданий, жадно ожидающих уже за дверью.

«Почему он, Одинокий, знает ужасный приговор невиновной и ничего не может изменить? И если это так, то тогда перед кем ему, Великому и Всемогущему, встать на колени и просить прощения? Но мы поборемся за тебя, мы ещё поборемся за тебя, моя девочка», – стал возвращаться из своих тяжёл остей Одинокий.

– А где мой обещанный чай, да и перекусить бы не мешало.

– Да, да, я сейчас, – встрепенулась Линга, но вспомнив, что в холодильнике мёрзнут только три яйца и больше ничего нет, медленно опустилась на стул. Какой кошмар! Стыдобища!

– Отдохни, – погладил её по плечу Одинокий, – я всё сделаю сам.

Спустя минуту из скворчащей кухни раздался его громкий голос:

– Если вы, люди, допускаете, что Бог может управлять Вселенной, почему вы сомневаетесь в его умении поджарить яичницу?

Впервые за сто двадцать семь дней Линга улыбнулась.