Читать книгу: «Present Continuous», страница 3
Ночь отрезанных крыльев
Прошло три года. Никто из жителей Селяны, как и заклинал Бескрылый, не вспомнил об Одиноком и даже ни разу не посмотрел на его Башню. Давно исчезли цветы на улицах Селяны, зачахли сады – некому было следить за всем этим. С утра и до вечера все жители Селяны от мала до велика добывали пищу для Страшной Чугуньи. Да, да, из добродушной коровы она превратилась в ужасное чудовище. Огромной горой возвышалось это чудище над Селяной. Башня. Во всей округе невозможно было укрыться от свирепого взгляда Чугуньи. Люди постоянно ощущали на себе этот взгляд – и днём и ночью.
«Вероятно, ей надо есть больше, чтобы принести нам счастье», – думали люди в коротких перерывах от работы. Тяжёлой работы. Жители Селяны давно забыли, что такое песни, танцы, что такое смех. Днём и ночью они кормили Чугунью.
«Возможно, уже завтра мы будем счастливы», – надеялись люди. Но каждое утро начиналось со зловещего рёва чудовища. Чугунья стала такой огромной, что во время своих регулярных прогулок она просто не могла видеть, что творится внизу и наступала на дома, на деревья, на людей. Удивительно, но каменные волки на площади не пострадали, правда, наблюдательные прохожие стали замечать, что фигура Вохрима переместилась во главу стаи.
Рушились дома, разлетались в щепки деревья, гибли жители Селяны.
«Так надо, – считали люди, – ведь за счастье надо платить. Жалко, конечно, но ведь это не напрасные жертвы». И несли свой последний хлеб Чугунье.
Большинство продолжало верить в Чугунью, в то, что она принесёт счастье.
– Путь к счастью лежит через лишения, – кричали они. – Да здравствует Чугунья!
Голодны, раздетые, какая-то вязкая двигающаяся серая масса.
– Да здравствует Чугунья!
А мерзкое животное продолжало беспощадно грабить и убивать своих многочисленных слуг. Ей постоянно хотелось ЕСТЬ…
И вот однажды…
– Чугунье нужны наши крылья! – крик рванулся, ударился в небо, рассыпался острыми осколками по всему городу.
– Ей нужны наши крылья!!! – подхватили ужасный крик сначала сотни, а спустя минуту – тысячи голодных глоток. – Крылья! Крылья! Крылья!
Под зловещее крещендо деловито доставались ножи, мечи, топоры – и вот брызнула первая кровь, дикая боль сорвалась с цепи и заметалась по узким улочкам Селяны. В дьявольском восторге люди подставляли свои крылья под удары отточенной стали и одновременно сами рубили крылья других. Окровавленные безумцы врывались в спящие дома, резали крылья детям и старикам. Рубите всех! Повозки быстро заполнялись отрубленными крыльями и направлялись к улыбающейся Чугунье. Кровь, собравшись с силами в верхних кварталах, выплеснулась красной волной на центральную площадь Селяны, и огромный шар полной луны в ночном небе стал огненно– красным. Ближе к утру обессилевшие, обескровленные люди молча расселись вокруг задремавшей Чугуньи и стали ждать. Съедено было всё, только маленькие горки детских переломанных крыльев остались на завтрак. Вскоре заснули все.
А утром никакой Чугуньи на площади уже не было. На её месте стоял Бескрылый и с брезгливой торжественностью осматривал последствия страшной ночи – Ночи Отрубленных Крыльев. Люди прятали взгляды в грязно-кровавых лужах, и тягучее понимание, что произошло что-то непреодолимо страшное и никогда уже не поправимое, медленно вползало в проснувшиеся души.
Бескрылый долго наслаждался картинкой своего безоговорочного триумфа, потом поднял голову, посмотрел на Башню Одинокого и сказал:
– Ты проиграл…
Старый Удр не стал ждать, что произойдёт дальше, – и так всё понятно. Хорошо, что он хоть успел увести своих волчат, чтоб не видели этого ужаса. Волк медленно побрёл вглубь леса – полно дел, но главное – надо всем сообщить: на земле появились двуногие.
Атака вражеских самолетов
Поздней осенью ранним утром за Гражданиновым пришёл долг.
– Вы кто? – открыв дверь, спросил Гражданинов.
– Я долг.
– Какой долг?
– Священный. Я твой священный долг. Ты должен меня отдать. Собирайся.
– Простите, – покачал головой Гражданинов, – но я не брал тебя. Как же я должен тебя отдать, если я не брал?
– Слушай, – устало начал долг, – может быть, ты меня и не брал, скорей всего, так и было, но отдать меня всё равно придётся! Не бойся, это всего на пару лет.
– Я не боюсь, – испугался Гражданинов, услышав «парулет», он вышел на лестничную площадку и осторожно прикрыл входную дверь. – Я просто не припомню, что я кому-то должен, и потом, я просто не понимаю…
– Не понимаешь, сука! – резкий профессиональный хук слева швырнул Гражданинова на пол, рот наполнился больной смесью крови и выбитых зубов, следующий удар, уже ногой, скрючил мычащего юношу, и началось обычное в таких случаях выбивание понимания.
Священный долг при этом трансформировался в мощного прапорщика Скарабея, который, закончив избиение, буднично спросил Гражданинова:
– Теперь понимаешь?
– Теперь понимаю, – прохрипел Гражданинов.
– Вот и хорошо. Завтра в 7 утра на площади. Не вздумай опаздывать.
Когда шаги поганого прапорщика затихли, и хлопнула подъездная дверь, Гражданинов с трудом вполз в коридор и заплакал от боли и понимания полного и безысходного бессилия перед священным долгом.
Возникшая вдруг Линга осторожно присела рядом, аккуратно впитала гражданиновскую кровь своей ночной рубашкой, бережно положила колени под разбитую голову и стала воздушно гладить и целовать любимое лицо.
– Не бойся, сейчас я пожалею тебя – и всё пройдёт. И не будет тебе больно. У собаки болит, у кошки болит, у мышки болит, – голос Линги обволакивал боль Гражданинова и уводил её прочь, – а у моего мальчика не болит. Теплота слов и нежность любимых рук живой водой возвращали Гражданинова к жизни.
– Он хочет забрать меня от тебя. На два года.
– Я знаю, любимый.
– Я не смогу без тебя, без вас. Это невозможно. Ты же знаешь. Я без тебя не могу…
Линга продолжала гладить его, глаза её постепенно наполнялись предвестием необыкновенной радости и светлости.
– Ты сможешь, любимый мой, – шептала она, – ты сможешь, ты сильный, ты даже не представляешь сам, какой ты у меня сильный. Я люблю тебя. Два года – это ерунда, ты сможешь… А мы будем тебя ждать… Все трое.
– Трое? – вздрогнул Гражданинов. – Ты сказала «трое»?
– Да, – выдохнула Линга, – теперь уже трое.
Потолок, стены, полы, чего там ещё – всё куда-то исчезло. Осталось только синее небо и летящие по нему
Линга и Гражданинов. Взявшись за руки, подсмотренные Шагалом, влюбленные летали весь день и всю ночь. И ровно в 7 утра приземлились на площади.
– Молодец, – сказал прапорщик Скарабей, – не опоздал, – и зачем-то быстро наголо побрил гражданиновскую голову.
Сотни мальчиков, пришедших в это утро на площадь Вохрима, таких разных, но непременно влюблённых, под звуки неизлечимого марша превращались в одинаковых лысых должников священного долга, отправлялись в далёкие края, чтобы уже никогда не вернуться прежними или навсегда остаться в этих дальних краях.
Гражданинову в армии дали ракету класса «земля – воздух» и поставили на сторожевую вышку. Здесь, на самом верху, голоса затихали, и можно было приступать к своим прямым уставным обязанностям. Собственно говоря, обязанность была одна: охранять вышку и территорию от многочисленных врагов, коварно выжидающих поблизости удобный момент для нападения. В бинокль юноша хорошо видел восточные карусели монгольской конницы. Вросшие в сёдла пыльные всадники хищно пожирали узкими взглядами деревянную вышку и силуэт Гражданинова на вечернем экране неба. На юге – и это тоже было заметно – янычарилось, ятаганилось коварство турецкое. На севере, в ароматных кустах можжевельника, затаился Альфредо Кюнинге с вооружёнными ватагами выносливых викингов. Ну а с запада, конечно же, – крестатые тигры с заглушёнными пока моторами. И всему вражьему воинству вышка – кость в горле, потому как почувствует стоящий на ней умысел злобный или движения непонятные, то сразу сигнал даст. А Сигналдаст – это очень опасная штука. Красная ракета в ночном небе может означать всё что угодно. Но, как показывает всемирная история поражений, для тех, кто сидит в кустах и хочет напасть, это не означает ничего хорошего, даже если это кусты ароматного можжевельника.
– Смотри туда, – махнул рукой в небо прапорщик Скарабей, – если увидишь врага – запускай ракету, понял?
Гражданинов хотел спросить, а как он узнает: враг это или не враг? – но вовремя спохватился и сказал:
– Понял.
– Только перед пуском обязательно крикни: «Стойстрелятьбуду», – а потом уже руби всех! Понял?
– Понял, – ответил опытный уже Гражданинов.
Когда прапорщик ушёл, Гражданинов попытался найти в небе вражеские самолёты, но сверху во всё небо на него смотрела Линга, и по её губам он прочитал:
– Ты сильный. Я жду тебя. Я тебя люблю.
Гражданинов бросил дурацкую ракету в угол, достал
спрятанные листы бумаги, карандаш и стал писать письмо.
Письмо
Любимая моя!
…когда мы не вместе, когда я не могу ласково гладить твои волосы, целовать твои руки, губы, растворяться в твоих бесконечно красивых глазах – будут с тобой слова мои нежные.
Здравствуй, Маленький мой. Где ты? Что ты? Как тебе сейчас? Хорошо ли? Плохо ли? Если плохо? то почему? Напиши мне, маленький, отчего бывает плохо тебе.
…любимая моя… моя девочка… мой маленький чёртичек…
У меня всё плохо. Ты далеко. Часто думаю о тебе. Скучаю. Вспоминаю наши первые встречи… Линга моя… Ты помнишь их? Я очень благодарен тебе за всё, что было. Это, наверное, награда за то, что я верил, что ты Есть, что ты Будешь непременно, что я встречу тебя; за то, что так долго ждал этой встречи.
Не надо нам терять друг друга, давай вместе пройдём оставшийся путь. Хорошо?
Бедунька моя, ты взрослая, наверно, знаешь, что всё хорошо, безоблачно, без трудностей бывает только в плохих книжках. Знаешь, что есть такая отвратительная тётка Время, которая постоянно тикает, шуршит листками календаря, которая неумолимо стирает некогда яркие краски, подтачивает чувства, а иногда даже убивает их. Она сильна, эта тётка.
Но любовь моя к тебе сильнее её, и у глупой тётки просто ничего не получится. У сестёр её Разлуки, Измены, Горя, Беды – тоже. Они умрут в бессильной ярости. Я буду любить тебя вечно. Я верю в это, а трудности (а они будут!) исчезать сами начнут, если каждый из нас уважать другого будет! Уважать и уступать. Понимать и прощать. Чувствовать и верить. И любить. Маленький, я всегда хотел и хочу, чтобы ты была счастлива. Я сделаю всё, что смогу, чтобы тебе было хорошо.
Я люблю тебя.
Люди-рыбы
Закончив последнюю фразу, юноша услышал какое-то шевеление в дальнем углу, и в ту же секунду в спину ему вонзился вопрос:
– Да кто же вас, людей, так учит красиво и нагло врать? Просто поразительно, – продолжал скрипучий голос, – только жить начали, а в кармане у каждого уже диплом с отличием специалиста по вранью. Все, все врут, начиная со школьного «это не я, мариванна», кончая классической пошлостью «всё будет хорошо». Хотя в первом случае именно ты, сукин сын, притащил в класс этого огромного чёрного ужа, а во втором именно тебе лечащий врач сообщил, что жить отцу осталось две недели, но ты продолжал врать… Вы дня прожить не можете, чтоб не соврать. Даже себе самим врать научились. Вот любишь ты её, вижу, любишь. Так и пиши: «Люблю тебя». Зачем врёшь, что вечно любить будешь? Ты был там? Ты знаешь, что такое вечность? Пять лет – вот и вся ваша вечность. Не обманывай себя и её не обманывай. В вечную любовь только через смерть попасть можно, и то не всегда… Зачем врёшь, что преодолеешь все преграды? Ты их видел? Это не заборы в твоей деревне, не проволока колючая и даже не комплексы твои ракетные. О вечности и вечной любви среди вас могут говорить только люди-рыбы. Преодолеет он… – вздохнул незнакомец.
Гражданинов наконец-то опомнился и, сдёрнув с плеча карабин, закричал. Крика не получилось, получилось шёпотом:
– Стой, стрелять буду.
– Не сейчас, – покачал головой гость. – Не сейчас. Мы сделаем так, молодой человек: я избавлю тебя от необходимости стрелять в меня и спорить со мной. Как говорится, лучше один раз увидеть… Я дам тебе возможность лично убедиться в твоём красивом вранье. Одна только просьба: положи это письмо в карман и храни, пока тебя не попросят достать.
– Кто попросит?
– Пока не знаю. Кстати, а почему ты не спрашиваешь, кто я? И почему я помогаю тебе?
– Я догадываюсь, кто ты, но я хотел спросить о другом.
Незнакомец не стал ждать вопроса.
– Если написать на древнегреческом: «Одинокий – Бог наш Единственный», а затем сложить заглавные буквы каждого слова, то получится «РЫБА». Именно изображение рыбы означало тайную принадлежность к общине первого одиночества. Это страшные воины! Я лично бился со многими из них один на один. Я видел, как их пытали, как они молчали и улыбались, как умирали! – голос незнакомца стал срываться на крик. – Я даже хотел быть одним из них! О, как я завидовал им, этим людям… Если бы только не Одинокий и клятва…
– Какая клятва? – пропитываясь потным ужасом, спросил Гражданинов.
В это время под вышкой появилась фигура с очевидным намерением проверить, что это там за разговоры на секретном объекте, что этот сопляк Гражданинов себе позволяет? Серьёзность намерений подтверждал пристёгнутый к самозарядному карабину штык и расстёгнутая кобура на поясе приближающегося начальника караула. Бескрылый какое-то время пытливо всматривался вниз, потом раздался его переполненный досадой раздражённый вздох:
– О, только не это! Только не он!
Бескрылый ещё раз глянул вниз – сомнения исчезли окончательно: именно это! Именно он! На вышку решительно поднимался прапорщик Скарабей.
Scarabaeus sacer
Предки прапорщика влились в род человеческий совершенно случайно. Изначально предполагалось десантирование на землю очистительной армии священных жуков-скарабеев. Могучие кататели навозных шариков должны были заменить ставших непредсказуемыми, а потому опасными, двуногих. Неутомимые насекомые, катающие говно с востока на запад двадцать четыре часа в сутки, уверенно победили в конкурсе на замещение освободившейся ниши homosapiens. В последние часы, однако, что-то перепутали в высоких канцеляриях, то ли жуки не донесли какие-то документы, то ли двуногие успели занести, но человечество в итоге не только сумело продлить своё постыдное пребывание, но и пополнилось новым семейством. О кратковременном совместном пребывании людей и божественных насекомых в ящике небесного стола напоминали теперь длинные закрученные усы у мужской половины, легко узнаваемые изДали. Обиженная на обиженных жуков строгая этимология, забыв про благозвучие, хотела присвоить новичкам фамилию Говновы, но, вспомнив вовремя о древнеегипетских проклятиях, остановилась на вполне логичном фамильном имени Скарабей.
От священных жуков многое переползло в характеры новоскатанного семейства и, главное, в само понимание смысла существования на Земле.
Много лет назад прапрапрапрапрапрапрапорщик Скарабей, ещё задолго до ночи отрезанных крыльев, так и заявил Одинокому в его Башне, что нет никакого смысла и что его жизнь – это просто перекатывание навозных шариков с востока на запад.
– Так, что же получается: ты явился в этот мир, чтоб заниматься столь почётным делом? – улыбнулся Одинокий.
– А я что, просился, что ли, в этот твой мир? – парировал прапорщик Скарабей. – Мне и нетут было хорошо!
После долгой беседы с Одиноким прапорщик окончательно убедился, что если человек создан, то всякий спрос с того, кто создал, с создателя. Зачем? С какой целью? Поиграть и передать другому? Скучно тебе, сука, стало? А если создателя нет и не было, то не надо и спрашивать других. Себя спрашивай, себе и отвечай. Только молча.
Одинокий тоже сделал определённые выводы, главный из которых смущённо попросил его держаться от прапорщика Скарабея подальше: мол, кто его знает, этого усатого потомка бога Хепри, Творца мира и Солнца, мало ли, что у него на уме.
После разговористого разговора Скарабей не только сам перестал летать на Башню, но и детям своим запретил. Это вызвало осуждение жителей Селяны, но не всех. Были и такие, кто с нарастающим удивлением замечали, что дела у трудолюбивого Скарабея шли строем и с весёлой песней. Достаток полюбил его большой сосновый пятистенок, дети не голодали. Злобной Чугунье не перепало ни кусочка с широкого скарабеевского стола. Для прапорщика не существовало «этохорошоаэтоплохо», чёрные и белые полосы не зебрили жизнь усатого главы многочисленного семейства. Существовали только незыблемые и отполированные северо-африканскими ветрами принципы: это правильно, это неправильно; так нельзя, так льзя. По этим принципам возводились великие пирамиды и строились красивые корабли, уходящие к далёким берегам будущей книжной родины Одинокого.
Естественно, что всё, что происходило в ночь отрезанных крыльев, было «неправильным» – зачем рубить крылья? Ну, не нуждаюсь я больше в чужой мудрости, так что же теперь, и за клюквой на болото не летать? Ликующую толпу бесноватых земляков с кровавыми серпами Скарабей деловито остановил длинными очередями из крупнокалиберного пулемёта, непременного аксессуара любого прапорщика. Ночные выстрелы привлекли внимание Бескрылого, наслаждавшегося ужасным зрелищем, через минуту он уже был в доме Скарабея и тут же получил порцию свинца, достаточную для полного уничтожения взвода условного противника.
– Ты что, дурак что ли? – ругался Бескрылый, выковыривая тёплые тяжёлые шарики из удивлённых своих внутренних органов. – Предупреждать надо!
Он уже понял, что это тот самый Скарабей, о котором так много говорили в Селяне, тот, кто ему нужен, и нужен именно сейчас. Закончив болезненные извлечения, Бескрылый поднял глаза на Скарабея и спросил:
– Ты знаешь, кто я?
– У тебя много имён.
– Значит, знаешь. Это хорошо. Я за тобой, ты нужен мне. Мне всегда нужны такие воины, как ты. Взамен получишь, всё, что хочешь. Собирайся.
– Я не пойду с тобой.
– Почему?
После небольшой паузы Бескрылый грустно вздохнул:
– Тогда я убью тебя.
– Не убьёшь.
– А это ещё почему? – возмутился Бескрылый.
– Потому что ты со Второго корабля и убивать или миловать можешь только своих. Или ты забыл закон Небореки?
Бескрылый уже почувствовал необъяснимую силу и мудрость в словах Скарабея, и желание хоть как-то, но непременно сделать больно этому свалившемуся с пирамиды прапорщику стремительно превращалось в планы страшной мести.
– Что ж, – усмехнулся Бескрылый, оглядывая маленьких чудесных скарабейчиков, испуганно слушающих страшные непонятности, – придётся встретиться ещё раз.
– Придётся, – согласился Скарабей, – а теперь предупреждаю, – поднял он тяжёлый пулемёт, – уходи.
Бескрылый ушёл. В течение следующих пяти лет один за другим погибли все дети прапорщика Скарабея. Случайные неслучайности, скарлатинистые пожары да чёрные гадюки, невесть откуда взявшиеся. Остался только один мальчик. Всегда теперь оставался мальчик, с годами превращавшийся в прапорщика Скарабея и живший ровно до 37 лет. И так из поколения в поколение. Люди печально называли это семейство «ни внуков, ни дедов». Некогда пышное фамильное дерево прапорщика превратилось в чёрный столб с отрубленными ветвями. И только верхушка постоянно стремилась вверх, к великому богу Хепри с головой чёрного священного жука-скарабея.
И вот сейчас этот самый Скарабей с расстёгнутой кобурой и пристёгнутым к карабину штыком совсем рядом, и он медленно поднимается к нам. Я закрыл глаза и услышал музыку.
Забытая Заезженная и Зысканность
Виниловое волшебство всегда начинается с лёгкого потрескивания иголки. Так разжигаемые в печке дрова предупреждают о скором спасительном потеплении. Предвкушение восторга плавно нарастает с обратным отсчётом флойдовского сердца: три, два, один – рванули! – гилморовские аккорды бережно окунают твою оболочку в космическую философию, наполняют её красивыми цветными смыслами. Ты медленно начинаешь понимать: здесь, на тёмной стороне Луны, действительно всё по-другому, не так, как там, на Земле, где деньги, машины, стены, где ты самонадеянно считал, что знаешь разницу между раем и адом. Здесь, на тёмной стороне Луны, привычное сознание расщепляется подобно легендарному лучу на тёмном конверте, и ты становишься таким же небожителем, как и эти длинноволосые боги. И ты счастлив. И ты летишь со скоростью 33 и 1/3 оборота в минуту, и ничто уже не может остановить твой сказочный полёт. Единственное, о чём ты жалеешь, что твоей единственной рядом нет, а ты бы так хотел, чтоб она была сейчас рядом, была сейчас рядом, была сейчас рядом, была сейчас рядом, была сейчас рядом…
Когда прогулки влюблённого лунатика заканчиваются, счастье аккуратно возвращается на полочку. Оно здесь, оно теперь всегда с тобой, вон оно, стоит слегка прижатое небесной лестницей. Какой лестницей? Что за странный вопрос? Ты ещё спроси, что это за дым над водой или кто это стучит в двери рая. Стук. Стук. Вуд. Сток. Слёзы дождя, пропитавшие вчерашние тексты и подкрученная слейдовская юла улала – ничто, нигде и уже никогда… О, непредсказуемые метафоры второй половины двадцатого! Готов ли ты основательно поджагериться под неистовым Солнцем катящихся камней, раствориться без осадка в богемских рапсодиях, вдохнуть уверенность в лирической лэтытбимости или, подобно сыну моря, замертво рухнуть перед закрытыми дверями? Чёрные и белые виртуозы, сколько вас, услышавших музыку Бога, но не устоявших перед дьявольской дозой?.. 33 1/3 оборота…
В уставшую душу крадутся ирландские тытожести. И среди них – голос отчаявшегося, но не сдающегося лысого ангела. Не бойся. Не бойся – ничто не может сравниться с тобой и с твоей прелестной лысиной.
Да здравствуют ищущие любовь июльским утром, спасибо вам, очумелым НЛОшникам, бросившим пароль «Belladonna» в безначальность космоса! Всё, что нам нужно, – это любовь, и не смей лгать мне, что ты не влюблён, мальчик на модном «харлее» объёмом десять кубических сантиметров. Спасибо всёвидящему слепому за простой телефонный звонок. Спасибо кусту с русским именем Катя. Очередные 33 1/3 оборота нежно и неизбежно закручивают меня в любовь. Я становлюсь белее мела и снова и снова готов слушать историю о девочке, которую ты любишь, и о том, что любовь может ранить. Печальные придыхания ливерпульцев плавно переходят в кричащую от боли исповедь назаретян. На предпоследнем обороте появляется усталость, в районе Канзаса сильный ветер пылью забивает глаза, ты начинаешь мечтать о знаменитых криденсовских ливнях и – о чудо! – маленький калифорнийский отель предлагает спасение, и та, которая давно в твоём сердце, – она уже здесь, она ждёт тебя.
И мы вдвоём с тобой в этом прекрасном доме, и мы стоим, обнявшись, и смотрим, как всходит солнце.
