Читать книгу: «Чайный аромат. Проза», страница 2
В любом портовом городке, желая узнать все подробности – отыщите смотрителя маяка. Достаточно пригласить его присесть на прохладном каменистом берегу, вынуть из кармана монету, разжечь трубку и выслушать его неторопливую речь. Через полчаса я вернулся к экипажу, поужинали, Крон встал на вахту, а я занялся подготовкой к встрече долгожданных гостей.
Утро было солнечным. Весело горели черепичные красные крыши. Залив яркой синевой сливался с глубиною неба. Захлопали ставни окон, поспешил на рабочие места портовый люд, и я отдал команду двигаться в док, расположенный в полумиле южнее Сен – Назера. Приблизившись, окликнул хозяина. Ждали недолго. И вот он появился. Стриженая голова, приплюснутые уши, нос широкий, узкие губы и скучные глаза.
– Могу я у вас в доке почистить днище?
– Конечно, господин! Входите! Все сделаем, как прикажете!
Крон и Алоиз осторожно завели шлюп в док. Теперь нам необходимо найти жилье до вечера. Очистка днища предполагает заваливание судна на бок, с обнажившейся поверхности соскабливают ракушки и водоросли, потом переваливают судно, чтобы продолжить очистку другой половины днища. Заперев все каюты и задраив люк, ведущий в подпалубное пространство – мы покинули борт и направились в портовый маленький кабачок. Куда я и пригасил Пьера Кери для составления договора. Он незамедлительно явился, уселся за столом напротив меня, нервно потирая руки.
– Я заплачу Вам, по окончанию работ! Мне предстоит долгое плавание, поэтому я желаю, чтобы очистка была выполнена в срок!
– Мы никогда не подводили заказчиков! Не сомневайтесь, к вечеру все работы будут закончены!
– Ну что же! Благодарю Вас, Кери! Очень приятно общаться с такими людьми, как Вы! По завершению работ жду Вас на нашем судне, я устрою ужин в Вашу честь! И еще! Пригласите нотариуса, у меня появилось желание составить завещание в пользу жены!
– Благодарю за приглашение! У меня есть знакомый нотариус, все будет сделано! До вечера!
Мы пожали руки друг другу, подписали договор, и расстались.
День мы провели в городке, чертовски хорошо было ступать по незыблемой тверди, любоваться обычными домами, окнами, плодовыми деревьями с ветвями, прогнувшимися от тяжести сочного урожая. Женщинами, спешащими по своим делам. Темно – синей тенью и белым светом, ложившимися на каменистые жаркие улочки. Все пока шло по плану. Но напряжение не покидало меня. И день этот был нескончаемо долог. Кое – как дождавшись вечера, мы поспешили на свой шлюп. Он уже красовался зашвартованным в доке, слегка выросшим над поверхностью воды. Поднялись на борт, открыли все люки и двери, Алоиз приступил к приготовлению ужина, а мы с Кроном уселись на палубе в ожидании гостей.
Уже солнце скатывалось за главную городскую церковь, как я заметил двух мужчин, направляющихся к нам.
– Все по местам! Действуем по плану!
Опустив трап на причал, я спустился по нему и раскинул руки.
– Давно жду вас, господа!
Кери представил меня – Наваль скромно опустил глаза. Был он тщедушен, бледен, с нездоровым румянцем на впалых щеках.
– Прошу вас на мой борт!
Я проводил их на камбуз, усадил обеих за столом напротив себя, шепнул перед входом Крону. Разлил вино по граненым узким стаканам венецианского стекла.
– Храни нас Господь!
Шлюп дрогнул, чуть накренился в развороте и плавно пошел в морской простор. Наваль обеспокоенно вскочил с места, но я остановил его движением руки
– Мы уходим в открытое море, господа. И если вы не сделаете, о чем я вас попрошу, двинемся согласно курса. Все это делается с целью уравновесить наши силы в диалоге.
Нотариус стал белым, словно выгоревшая на солнце парусина. Кери сжал кулаки, и молча – рассматривал меня.
– Скажите мне, Кери, где сейчас Ваш любезный друг Гран?
Скулы Пьера Кери окаменели, в глазах вспыхнул черный огонек.
– Вам его не достать, и не обмануть, как удалось обманом завлечь нас.
– Гран тоже заблуждался, как и Вы, Кери! Обмануть всех невозможно! Я даже не стану прилагать усилия для его розыска. Его разыщут флибустьеры и неприятно накажут. Согласитесь, что смерть не относится к приятным ощущениям!
Лицо его стало багровым.
– Кстати! А где ваша племянница Джеми?
Его перекосило мгновенной судорогой, он бросил взгляд на нотариуса, и положил трясущиеся руки на стол. Мышеловка захлопнулась. Я встал, подошел к двери и громко постучал в нее.
– Крон! Отопри мне!
Вышел на палубу, вдохнул свежий ветер, оглянулся, берег уже таял в розово – золотистой дымке.
– Алоиз! Держать курс на Сен – Назер!
Спустился в камбуз, убрал со стола приборы и блюда с едой, положил бумагу и перо.
– Вы, Кери, пишете признание в убийстве своего брата, о тайной связи с морскими разбойниками. А Вы, господин Наваль, признаетесь в сговоре с Граном и Кери, а также в подделке документов на правообладание дока, принадлежавшего отцу Джеми – Дюрвалю.
Это будет моей гарантией и подтверждением вашей низменной сущности. У вас нет выбора! Либо бумаги с вашими подписями в моих руках, либо в Бискайском заливе для вас найдется небольшой участок темного прохладного дна. Каждый ответит за грехи свои. И не тяните время, возвращаться вам придется на веслах!
Я, не спуская с них глаз, набил трубку табаком, раскурил и сел за стол. Плеск веселой волны, клубы ароматного табака и скрипенье перьев по листам бумаги. Не дойдя двух миль до Сен-Назера, Алоиз проводил их в шлюпку, которую позаимствовал в доке, привязав ее за кормой, и только они ступили в нее, обрезал веревку.
– Увидимся!
Кери угрюмо вставлял весла в уключины, Наваль сидел на корме, обхватив руками голову. Мы повернули, и ветер понес нас в блистающий простор.
Шторм захватил нас, когда по левому борту тонкой полоской между небом и морем был виден Пиренейский полуостров. Сначала шла крупная тяжелая волна, через час шквалы ветра усилились, пришлось убрать парус и задраить люки. В потемневшем небе рваными клочьями неслись облака над одинокою мачтой. Волны перехлестывали через палубу, ветер крепчал.
Шлюп скрипел, содрогался, испытывая на себе удары разбушевавшегося океана, и я благодарил мастеров, сработавших судно, и Бога – за спасение наших душ. Мы с Кроном все время находились на мостике, возле руля, привязавшись веревкой к швартовым кнехтам. Приходилось следить за целостностью палубных надстроек и мачты.
Измотав нас за 16 часов до каменной усталости, порывы ветра, словно утомившись, начали сбавлять свой напор, шторм смещался в Бискайский залив, и когда затих томительный свист ветра с мелкими солеными брызгами, когда Алоиз поднялся к нам – по моей команде, мы с Кроном в изнеможении повалились на мокрую палубу и даже не было сил набить свою трубку табаком.
В тот день я записал в бортовом журнале – «судьба испытывает нас, и благодарны мы Богу, что он нас не оставляет». На пятый день после шторма мы прошли Гибралтарские ворота. Средиземное море встретило ласковым солнцем, радостным изумрудным бегом ряби. Сердце мое, горячо волнуясь, в нетерпеливом ожидании, рвалось за горизонт, туда, где ждала меня Джеми.
Стоя вечером на носу шлюпа, глядя в надвигающуюся черноту ночи – увидел вновь ее спящей в моей каюте, со слабой улыбкой на губах. Какая бездна лет минула с того дня. И было ли это?
В кафе, на набережной, в полдень
я любовался синевой морскою
с летящими тугими парусами,
– за чашкой ароматного напитка.
Но ты затмила – видимое мною,
волнующей своею красотою,
нахлынувшим нежнейшим ароматом,
и мягким перестуком каблучков.
Напиток уж остыл, и день погас,
на башне – грустный звук ночных часов,
и синий мрак ложится на залив,
и лишь видение твое – в чуть слышном
ропоте листвы и волн – со мною.
Корабль мой в путь отправится с рассветом
к далеким берегам, в пустынном мире этом…
Барселона! Бог мой! Барселона! Пришвартовав шлюп, я спрыгнул на прогретый зноем причал, сложенный из базальтовых плит, двинулся по древней улочке Рамблас, стекающей к морю, словно русло высохшей реки. Мне было нужно найти торговую биржу, знаменитую городскую биржу, там меня ожидал пакет от Хосе Наварро. Миновав ратушу на площади Пласа-де-Сант-Жуаме и повернув направо, открыл массивную дубовую дверь.
Здесь царила прохлада и неспешная работа с шелестящими бумагами. В атмосфере зала чувствовалось присутствие сотен кораблей, морских экспедиций, торговых путей, затерянных островов, новых открытий и очередных загадок, аромат кофе и табака, корабельного леса, пеньки, парусины, рома и мадеры.
Через минуту я вышел в полдневный жар, разорвал пакет по боковому шву и прочел – улица Коррер-Монткада, дом Наварро.
Вступив на обозначенную улицу, томясь и душой и сердцем, увидел над собою крыши домов, почти смыкающиеся над отвесными стенами, с тонкой синей полоской неба над головой. Каменистая мостовая чиста, и отполированная ногами тысяч и тысяч прохожих.
Высокие, остроконечные окна и тяжелые окованные двери. Сухость воздуха. Наконец постучал в одну из дверей с расположенным на ней искусно кованым гербом. Разглядев его внимательно, узнал, что Хосе Наварро – рыцарь ордена тамплиеров, уроженец Кордовы. Долго ждал. Отворили – предо мной открылось великолепное патио.
– Доложите, что прибыл Арман Дюфо!
Слуга запер дверь, жестом пригласил меня пройти через пышный благоухающий цветник в тень листвы, где я и опустился на скамью, удерживая себя от желания броситься вслед за ним, уходящим в синеющую глубь дома, и разыскать самому, взять ее за руки, почувствовать аромат, обнять, услышать голос. Раздался звук каблучков, они так спешили, так стучали, сбивая такт моего сердца – я встал со скамьи в тот момент, когда Джеми появилась из-за поворота аллеи.
Мы замерли, встретившись глазами, и когда слились в поцелуе, я уже не мог вспомнить, как мы преодолели солнечное, непостижимое пространство, разделяющее нас за минуту до этого.
Капитан ушел в море неделю назад, и я ожидал его возвращения. На шлюпе мой экипаж приводил в порядок бегучий такелаж, запасался пресной водой, Крон по своему обыкновению осмотрел подводную часть руля и киль. В воде он чувствовал себя как рыба. Вечером я отпускал их на берег, мы с Джеми оставались на палубе, не спеша рассказывая друг другу о своей жизни до нашей случайной встрече в Сет. Я любовался ее глазами, целовал пальцы, и в тот миг – когда она поправляла свой локон, растревоженный теплым ветром – предложил выйти за меня, и что венчание наше состоится в Марселе. А затем долго целовал ее счастливые глаза.
На третий день, в два часа пополудни на рейде встал «Жан Баптиста». Дождавшись, когда шлюпка с капитаном направится в порт, я поспешил навстречу. Если бы я мог предположить тогда, какое известие принесли мне ветра из моря! Наварро выглядел уставшим, лицо его было обветрено, шаг не твердым – после долгого морского похода. Мы пожали руки, я поблагодарил его за заботу о Джеми. И он пригласил пройтись с ним немного.
– Мы все – таки настигли их, Дюфо! За этим фрегатом я охотился полгода. Но капитан был слишком умен, чтобы позволить ухватить себя за хвост. В этот раз удача улыбнулась нам! Мы блокировали этих разбойников недалеко от Гибралтара, безветрие лишило их маневра, и я разбил судно в щепы из своих пушек! Фрегат затонул, нам удалось выловить из воды трех негодяев – и знаешь ли, как выяснилось – тот погибший капитан назывался твоей фамилией.
– Это мой брат, Наварро! Так случается в жизни!
– Прости! Не знал! Он был очень храбр! Искренне сожалею. Предпочитаю иметь таких друзей, чем врагов! Куда сейчас?
– В Марсель! Хочу завершить начатое дело, еще тогда, в Сет.
– Ну что же, удачи!
– Благодарю!
Мы расстались, я возвращался на шлюп, увидел стаи голубей, лениво склевывающих шелуху на площади, вспомнил слова Матиса, и не смог сдержать слез.
Финиковая косточка. 11 писем к любимой
Живопись Ирины Овсянниковой
unus
Ты, конечно, помнишь тот вечер. С низким солнечным светом, с летящей паутинкой на фоне высоких облаков, с невесомым июльским ветром, мягкой, дымящейся золотом пылью под ногами.
Тот поворот, манящий волшебством прохладной тени, с густым еловым и земляничным запахом, падающими на мягкую тропу косыми синими лучами.
Я и сейчас вижу след твоей босоножки – врезавшийся в мою память чёрно-белой фотографией. При желании, я отыскиваю её в туманных переулках влюблённости.
Вижу овал и рисунок, напоминающий ёлочку, вмятину каблучка. В долгом шаге через ручей, успеваю увидеть в отражении медленной воды твои ноги, выше колен, до безумного сумрака…
В слабом дуновении ветра, что ласково перебирает локоны у виска, волнует подол твоей юбки, навевает твой аромат – именно такой, легкой, недоступной, до стука в висках – желанной – он падает навсегда в страничку лета, погружаясь и всплывая, вздыхая предутренним сном.
Обернувшись, спросила.
– Как ты жил до меня?
И я, растерявшись, не в поисках ответа, а оттого, что взглянув в пропасть личного одиночества, задумался.
– Небо, наверное, знает, и ты.
И начал целовать ладони. Тёплые, с неуловимым ароматом миндаля в ложбинках пальцев.
– Дурачок!
А сама улыбалась, со счастливой искоркой на губах.
За рекою, за лугами, в небесной дали, клубились фиолетовые тучи. Жёлтыми штрихами стреляли слепящие молнии. Дробью накатывался рокот. В коротких паузах шелестящего сухостью воздуха и надвигающейся грозы, под мгновенно потемневшим небом, с порывами вздрагивающей листвы, среди шёпота разнотравья и бледности испуганных ромашек, с непостижимой тишиной перед очередным восторгом грома, я увидел – тебя.
Такой, какой ни кто, никогда не видел.
duo
Мы сидели за столиком летнего кафе. Не знаю, помнишь ли ты тот жаркий, безветренный день. Официант, молоденький, гибкий, со стрижеными усиками под орлиным носом, принёс нам мороженое и две чашечки кофе. Взглянул на тебя, замораживая время.
Я вспыхнул, взлетая в сладостном жаре предстоящей драки, охватываясь ознобом, до ледяного холода на губах, до хруста на костяшках пальцев.
И ты, мгновенно почувствовав моё состояние – взяла мою руку, поцеловала в щёку.
– Тихо, тихо! Ну что ты. Лучше расскажи мне, что было там?
Наградив моего оппонента равнодушным взглядом. Он сник, и я увидел, что он – совсем мальчишка.
Военный аэродром. Клубы пыли и рёв двигателей. Батальон наш развалился на пыльной площадке под скудной тенью старого платана. Липкая слюна и отвратительная на вкус вода. Жарко так, что плавится позвоночник. Самолёт прибывает через полтора часа.
Володя Соловьёв, мой друг по учебке, рослый, широкоплечий парень, легко отжимающийся на руках от земли 120 раз, с белым вихром над загорелым до кофейного цвета лицом, лениво закуривая третью сигарету подряд.
– Неужели среди этих азиатских просторов нет приличной водки?
– Вопрос?
– Ответ! Дома, в такую жару, я уезжал на дачу. В Москве скука, в жаркие дни – просто гибельная. А там! Речка Пахра, знаешь, заросшая по берегам осокой, чуть выше – огромными лопухами, ивами и черемухой, и маленький домик на берегу. Мать целое лето проводила там; огурцы, помидоры, редиска, смородина. Да что я тебе говорю? Вечером я уходил на танцы, брал в магазине портвейн, глотал из горлышка, прятал бутылку в кустах акации. Светлана. Она всегда возле арки меня ждала. А я как увижу, меня дрожь пробивала. Знаешь? Тонкая такая, словно тень, а глаза…
– Первая рота! Становись! Повзводно! Командиры взводов – ко мне!
В трюме транспортника мгла. Оружие, подсумки – на себе. Остальное снаряжение – под ноги. Сидим плотно, два ряда в середине, вдоль грузового отсека, и два – возле бортов. Гул двигателей отдаётся в серебристой клетке фюзеляжа. Раскалённый день остался внизу. Крылья, при наборе высоты, вздрагивают от напряжения. Я пытаюсь увидеть в иллюминаторе последний клочок родной земли.
– Афган! Видишь? Мы уже за рекой!
Крепко сбитый, с выпуклой грудью и мощной шеей, он ловко вынимает из недр своего вещмешка фляжку. Протягивает мне.
– Пей! Чтобы при возвращении выпить!
И я, морщась, с горечью в горле, глотаю спирт.
Это старшина взвода, в третий раз пересекающий границу с пополнением. «Хорошее помнится, плохое забудется» – его слова. Вот только, чему он меня научил, самому не пригодилось. Погиб, от внезапного миномётного огня, ночью, под Пешаваром.
– Ну вот, мороженое растаяло.
Произнесла ты, коснувшись ресниц. Слёзы?
– Ты плачешь? Ну что ты. Что ты?
Мы долго танцевали в тот вечер. Обнимая тебя, охватывая талию, чувствуя колени и грудь, заглядывая в глаза – уверовал, выжил в той войне – ради единственной счастливой встречи. Падало солнце, крик чаек носился над волнами, в блеске твоих зрачков я видел оранжевый цвет моря. И нежное прикосновение твоих пальцев тоже было оранжевым, как твои волосы в апельсиновых лучах.
Вот то платье – на узких лямках, со сборками на груди, обрезанное выше колен,
с волнующим – вниз от пояса – колоколом. Почему я вспоминаю его? До осязания на подушечках пальцев.
Луна втекала в окно бледною рекою, серебрилась тонкая занавеска, за нею чернела вишня и цикады, цикады – непрерывный ночной звон, до небес.
– Их кажется больше чем звёзд.
Сказала ты мне, переводя дыхание.
Окутанный горячим шёпотом, в нервном возбуждении, торопясь, разрушая последнее препятствие, задержал на руке твое платье. Лишь на секунду. Вдыхая обворожительный девичий запах. Снял с запястья часы. Зачем? Боялся поцарапать тебя рубчатым браслетом? Они так и остались на полу, одиноко высвечиваясь фосфористым зелёным глазом. Впрочем, не важно.
tres
Ан-12, словно оступившийся динозавр, провалился так резко, что заснувшие бойцы встрепенулись, озираясь, возвращаясь в реальность, приникли к иллюминаторам.
Горы, горы, с разламывающими ущельями, с беспорядочной жуткой красотой. Также жутко и небо тёмной, глубокой синевы, без единого облачка.
Зубцы скал, громадные осыпи, горизонтальные слоёные рисунки отложений на склонах. Ниточки дорог со шлейфами пыли.
Крыло очерчивает полукруг над вершинами, погружается в пропасть, в полумрак, снова резко теряет высоту, стремительно чертит над выжженной солнцем древней землёй. Мягкий удар, и, сбрасывая скорость, мы катимся, медленней и медленней, и я внезапно понимаю – обратной дороги нет. Что именно с этого момента, каждый из нас не принадлежит самому себе.
И война, жадно раскинув руки, принимает нас в свои объятия.
– Прибыли! Рота! Встать!
Распахивается грузовой люк, и мы, в два ручья вытекаем из чрева транспортника в предвечерний, сухой, настоянный дикими травами, воздух Баграма. На стоянках, в стороне от взлётной полосы, застывшие силуэты эскадрилий истребительной и штурмовой авиации. Вдали слышен шум вертолёта, и в направлении этого рокочущего тревожного звука, навстречу нам, торопливо движется взвод парашютно-десантной бригады. Лица их, потемневшие от солнца, обветренные, даже не поворачиваются в нашу сторону. Я ещё не знаю, что Олег, через полгода вытащивший меня с того света, сейчас среди них, с пулемётом на плече. С равнодушным взглядом от недосыпания, сплёвывая на ходу – «опять салажат привезли», и рукою ощупывая карман, убеждаясь, что сигареты на месте.
– Наверное, хорошо, что мы не познакомились до этого.
Сказав мне это, сжала мою ладонь. В ночном свете, крепко обняв, я долго целовал твои глаза.
– Почему?
– Я бы не смогла жить в паузах между письмами.
– Я бы писал одно письмо утром, другое вечером. Впрочем, действительно, вру.
Ничего бы не получилось. Война не терпит пауз. Война – это ещё
и нелепая смерть.
И довольно. Прости. Тебе надо выспаться.
Вздохнула, улыбнулась сквозь сон. А я долго лежал, слушая свое и твое сердце.
Они, как оказалось, разговаривают между собой. Неслышно, советуясь, и успокаивая друг друга. И не я это придумал.
К завтраку вышла в одной рубашке, колени искрились в солнечных лучах, пронизывали насквозь ткань, высвечивали кончики грудей. Пряно несло из открытого окна утренней свежестью, травой, омытой ночным дождём.
Глаза, и губы, дыхание, быстрое движение руки, стягивающей подол как можно ниже. Боже!
Завтрак пришлось отложить.
Кофе остыл, но омлет мы съели мгновенно.
Залитый солнцем стол. Твои горячие ладони. На вазочку с вареньем села пчела, замерла, вздрагивая крылышками цвета охры, беспокойно вращая глазами.
Ты, глядя на неё, не двигаясь, в легком испуге, распахнув ресницы – прошептала.
– Она, тоже?
И мы долго хохотали в то утро. Пока чайник, задохнувшись от пара, клокоча сверкающей крышкой, не заявил о готовности. Помнишь? Каким невероятно вкусным нам показался кофе.
quattor
Население кишлака, что мы окружили на заре – где по разведданным укрылись моджахеды, прошагавшие сотню миль по горам из Пакистана – исчезло.
Все, до единого. Блеяли овцы, доносился собачий лай, дотлевали угольки очагов за дувалами, плавал сладкий запах дыма. Озлобленно кричал ишак, привязанный к древесному высохшему стволу.
Капитан Никодимов, быстро оценив ситуацию, затаптывая окурок в жёлтой пыли, скомандовал.
– Разбиться по двое! Осмотреть окраины кишлака! Искать кяризы!
И увидев наши недоумённые лица, добавил, смягчив тон.
– Подземные ходы так называются. Каналы для воды. Забавные, доложу вам, коммуникации.
И пробасил, напустив серьёзности.
– Никакого мальчишества! Максимум осторожности! Вниз не спускаться! Через час собираемся на восточной окраине кишлака, определимся в дальнейших действиях.
Рассредоточиться!
Если вам не приходилось добывать огонь при помощи трения деревянных палочки и дощечки с углублением, то и не пытайтесь. Ничего не получится. Древний человек был более изобретателен, чем мы предполагаем.
Афганистан открывался неохотно и осторожно, как ветхий талмуд.
Древний, вечный, первобытный. Пыль и камни.
С устоявшимися традициями и укладом; четырёхчасовой послеобеденный отдых, пятикратный намаз. Где, хлеб, возведённый до святости, преломляют руками, больший ломоть протягивают гостю, меньший оставляют для себя.
А жестокость к непрошеным гостям – это тоже оттуда, из глубины веков.
Кяризы копались поколениями, триста – четыреста и более лет назад, тщательно, со знанием дела и законов ирригации. Когда говорят – великие мастера, это про них, пуштунов.
Кяриз, это подземный канал для сбора подпочвенных вод и вывода их на поверхность.
А теперь представьте маленькую гордую страну, её разбросанные кишлаки, ущелья, пропасти и перевалы, горные хребты – то, к чему нас хоть поверхностно, но готовили.
Кяриз не входил в этот список. В первый раз, когда я спрыгнул на его каменное дно, со звонким хрустом под каблуками, и таким глухим, сырым эхом – отчего замерло сердце. Сверху на меня глядели встревоженные лица бойцов. Поразился высокому своду канала, уходящего вдаль. Сделав несколько шагов, увидел разбегающиеся в стороны ходы в человеческий рост. Свистнул. Спустился Никодимов.
– Ну, что тут?
– Пусто. Чёрт его знает, что там в ответвлениях.
– Осмотрим по возможности.
Он закурил от зажигалки, помотал рукой.
– Взвод! Ко мне!
Вниз посыпались ребята. Сразу стал тесно от говора, оружия, возгласов. Все возбуждены, детство играет с нами очень долго, порою до последнего вдоха.
– Тихо!
Никодимов вынул фонарь, направил луч, обшаривая стены кяриза. Склонился, внимательно разглядывая что-то.
– Здесь они!
Протянул раскрытую ладонь, и мы увидели тонкую прядку овечьей шерсти, перевязанную красной нитью.
– Давай наверх, бойцы! В этом лабиринте их не взять. Тут – они хозяева.
И добавил.
– На выходе подождём! Базуку мне дайте.
Когда все поднялись на поверхность, рванул пуговицу возле горла, покрутил шеей. Расставив ноги, вскинул на плечо гранатомёт, и, направив его в глубину тоннеля, нажал спуск. Снаряд с горячим шипением сорвался с направляющей, свечой, зримо, понесся в пустоту, грохнул взрывом.
– Всё! Наверх!
Я так торопился, что забыл позвонить тебе. С чемоданом в руке пришлось вернуться, отпирая дверь, слыша переливчатый сигнал, распахнул, схватил, приник к трубке.
– Слава Богу! Я уже думала, что-то случилось!
– Случилось! Я люблю тебя! И еду с тобой к морю, на целый месяц!
– Сумасшедший! Я уже выхожу, такси ждет!
– Я следом! До встречи на вокзале.
– До встречи!
В купе по-утреннему сумрачно. Опустив чемодан на пол, приняв с твоей руки дорожный саквояж, не отрываясь от влажных губ, нашаривая за спиной и найдя, щелкнул замком на двери. Ты смогла только слабо вскрикнуть от прикосновений моей горячей и нетерпеливой руки к прохладному бедру, скрытому юбкой. Потеряв всю осторожность, не слыша ни шагов, ни голосов, ни убыстряющегося колёсного стука, падали, проваливаясь в обморочную дрожь.
– Еще можно, на минутку.
Шепнула, темнея глазами, откидываясь навзничь.
Поезд набирал ход, вагон мягко раскачивало, за окном летел бесконечный лес, взлетали и пропадали провода, вдруг, неожиданно – ухнуло тугим громовым раскатом. Стекло покрылось мокрыми следами стремительных капель.
– Нас преследуют грозы!
Улыбнулась ты, приподнявшись на локте из окутывающего нас облака.
– Блеск! Гроза, это небесная радость, выдох, выброс накопленной энергии.
Ну, вот как – у нас сейчас с тобой.
Смутилась. Дёрнув меня за мочку уха.
– Шалун! А я в детстве до ужаса боялась гроз.
– Ты просто не догадывалась, что они отсчитывают время до нашей встречи.
Вспомни! Это сладкое, смутное томление. Ожидание, чего то нового, неизведанного. Той же послегрозовой свежести, с дымкой над влажной землёй, наконец. Помнишь? Сгущающийся страх, надвигающаяся темень, когда ждёшь следующего громового раската в шуме дождя, а его всё нет и нет – вдруг – пробивая ознобом по спине, ударит, раскалывая небо, покатится чёртовым колесом по чёрным тучам, удаляясь и замирая. И слышен только звон капель, звук льющейся воды с крыш.
Целуя плечо и вдыхая твой запах, неожиданно вспомнил, что на войне не довелось увидеть ни одной грозы. Ни разу. Такая вот мелочь.
К тому же и ты оборвала эту мысль, найдя своими губами – мои.
