Читать книгу: «Как служить Слову? Манифесты. Опыт реминисцентной прозы», страница 4

Выступили мы, литературно-музыкальная команда, в Челюскинцах на встрече с селянами. Помимо стиха Олега Дребезгова о тете Клаве, что «мир вехоткой чистит», звучали строфы русоголового поэта с нежной певучей душой и о дальней его родственнице бабушке Матрене, венчанной с болью неминучей, горючей слезой и поминальной песней.

У бабушки Матрены мы побывали днем, накануне литературного вечера. Домочек ее в деревеньке Михайловке стоит как раз напротив такого же небольшого и ладного, как груздок, домика с голубыми ставнями, в котором жил Ермаков.

С первого взгляда и в голову не ударит, что бабушка Матрена почти незряча. Глаза у нее большие, выпуклые и будто напитаны солнцем.

Она смиренно опустила руки на колени и рассказывает о своем соседе-писателе:

– Када оны прибыли сюда, оны тут родилися. Потом оны уезжали в Петропавловск. Оны жили там, а потом, када отца в войну вбили, оны сюда возвернулись. Жердяночку вон там сделали себе. Жердянку спроворили, значит, вымазали. И с улицы, и оттыдва, с туей стороны, ага. Ну, жили в ей. Жили так и жили. Ну, он-то Иван маленечко ободрел, работать стал, ага. И здесь жил, жанился. Жили оны бедно. Ну, коровенку держали, свиненку. Потом Иван стал ходить на ферму к нам. Я доила, ага, он шутит нам поплетушки всякие. Просит спеть песню «Скакал казак через долину». Ну, мы ету спели ему. Вдругорядь еще одну – «Не губи меня». И энту, как ее? Ой, тятенька, а где, скажи, мамонька. Наша мамонька в новой горенке. Белится и румянится, в светлое платье снаряжается. Начиналось же, как ревнивый муж вел жену топить. Блудная была, видно такое либералу, вишь, не нравилось, и порешил он ее. Детки поняли все и заголосили: «Встань наша мамонька родная! Из зеленого садику, из дубового гробику». Поем мы. А у Ивана слезки выкатываются, уревелся сердешный – таку мы ему жаль придали. Позабыла, как скраю мы припевали, а Иван тут в подпевках был. Стара уже, ума нет. Спели мы, значит. Он все писал, шутил нам, ага. Ну, потом спрашивает. Как вот вы какурузу на силос косите? Так и косим, возим сами на быку, на быку возим. Людей нету-ка, всех побили на войне, ага. И силосуете сами? Сами. А зимой как? В крик и рев в морозы доходило, трубим-голосим да возим и коров кормим. Кормим да и все, ага. Ну, вот он все писал, писал да писал и разные словца среди нас в свои книжки цеплял. Веселый всегда. Как солдат в туей сказке…

Для солдата Ермакова «туей сказкой» жестокой стала Великая Отечественная война.

Спустя много лет после войны Иван Михайлович написал по случаю:

«…Он лежал у меня в уголке вещмешка, разъединственный мой сухарь из НЗ, из солдатского неприкосновенного запаса.

Помню, рыженький-рыженький был… Табачинки, помню, на нем.

Я был голоден много часов, помню, сьел его неразмоченным.

А наутро была контратака врага.

И я высек наутро оружием моим синюю искру из подвзошно нацеленной вражеской стали, и приподнял чуть-чуть на штыке от земли я врага моего и одолел».

Сколько ж боли вбирали в себя раскаленные, как жаркая кузнечная поковка, слова Ивана Михайловича, когда писал он о восемнадцатилетних бойцах-сибиряках: «Сержанты лишь до полудня звались сержантами. После полудня те немногие, кто не стал еще мертвым телом, звались уже пленными. По фляжке воды на войне не успели выпить…» Золотых высот древнерусского эпоса достигало его Слово о них: «…За тремя рядами колючей проволоки, за собачьими кликами, за голодными студеными лесами восходит кровавое русское солнышко. По утрам, случалось, видели они его. Там Родина. Снились радуги. Далеки, далеки, высоки и чисты безмятежные радуги детства. Отпылали они, откудесили… Вне закона, вне Родины. Безымянная серая нежить с номером на груди…» А сколько их, пахарей сибирских, бесценными зернами нашей Победы пали под огненный лемех войны…

Один из сибирских его боевых друзей байкалец из Больших Котов Алеша-Добрыныч, как его звали, с соломенно-золотистыми вихрами, умирал на глазах Ермакова. Он приподнял голову на мгновение (хоть на полмолодца – да превыше беды) и прошептал воспаленными, в сукровице губами, принимая смерть праведную: «Хочу побыть птицею, Ваня, пролететь над Россией и покружить на прощание над скобою лунною Байкала-моря, над родным селением». Трудно выдавливал он из себя слова, и острый, как соловушкин клюв, кадык дергался вдоль горла умирающего Алеши Добрыныча. Был он плотником по мирным своим делам и слушал, быть может, сознанием, как ударяют весело топоры, перестуки-стуки их льются, как щепа брызжет, дерево поет – перезвяки-звяки-звяки. А сок пырскнет из комелька, и зажигается белая радуга… Так мечтал солдат снова плотничать после войны, дома строить крестовые, терема. «Пушка – дура, на войне голосит, – говорил он, – а топор, что звон птичий, никогда на земле не смолкнет, топор топора родит». Вместе в атаку бросились с Ермаковым они, и знал Иван Михайлович, когда, ставши писателем, напутствовал земляка-новобранца на проводах в армию: «На смерть идут, сынок, – „ура“ плачет. На глазах у меня случилось, что рванул на груди гимнастерку товарищ перед мчавшимся на него „тигром“, и пуговки только брызнули. Кинулся он потом к танку. Гранате перед взрывом кольцо надо выдернуть, а русскому – душу от пуговок освободить…» Это за него, за Алешу Добрыныча и всех павших бухал неистово в колокол взводный из «сибирской роты» Иван Ермаков. Случилось такое событие в победный май сорок пятого. Часть его стояла под Кенигсбергем где-то. А рядом была церковка. Поминал Иван друзей, и так горько на душе у него стало, что, отставив в сторону опорожненную чарку, ринулся он на колокольню и грохнул в колокол, и зарыдал над тихим городком проснувшийся от огня Ермаковой крови колокол. Заполошно, с подголосками гудел колокол, и казалось Ивану, что несутся это над Россией голоса всемилых его друзей и товарищей, брата его и отца, которые тоже головы сложили в боях с фашистами.

И много лет теперь кричал он с подголосками заполошной своей душой. Неистово бухал в колокол Князь Сибирский за павших, сомкнувших свинцовые тяжкие веки свои. И набрунивался лоб его с семью осколками, просинью видневшимися через кожу. Выстукивало сердце Ермака молоточками: «А я люблю товарищей своих!» (Словами, может, не знаемой им Беллы Ахмадулиной). Жили они в сказах его, честные сибирские пахари, рухнувшие под огненный лемех войны между Черным морем и Северным, между Волгой-рекой и речкою Шпрее. О них это у Расула Гамзатова:

 
Кто нас, убитых, омоет водой?
Кто нас, забытых, покроет землей…
 

Бухал теперь в колокол Ермак, возвращая души товарищей боевых в праздничную осеннюю пору, к тихим блескам ее, к затемненным сизой крепью лесам сибирским и пашням, где сверкал пером грач, тоненько искрила паутинка, ярой медью сгорал неотболелый еще березовый лист, тускнел черными бликами отглаженный зеркалом лемеха пашенный пласт – даже стерня лучики испускала. Взыскующе глядел он на эту нивку и вопрошал черные зяби и рыжие жнитва: «Не тебя ли, Поле, они пахали? Отзовись жаркими капельками пота, втаявшими в твою истомленную черную ненасыть! Затепли их тихими свечками!». «А ты, светлый Лес? – изливалась Ермакова душа. – Неужто забыл?! Ты поил их сладким и чистым, как соловьиные слезки, березовым соком? Не твои ли сторожкие иволги озвонили первотропки босые их? Не отряхивали ли хохотуньи-кукушки волглые, росные крылышки над нерасцветшими подсолнышками их голов?». «А ты, Деревенька-баюшка, локтями которую можно перемерить! – вздымало грудь Ермака поминальной болью. – Не светилась ли ты золотинкой сыну своему, солдату сибирскому в самые трудные дни тяжкой и многокровной войны, когда изнемогали тело и душа его? Не полыхали в лихорадочном беспамятстве ли перед взором его высокие и безмятежные радуги детства? Не ему ли, не чаявшему увидеть тебя, клятвенно приходили слова: «Целовал бы и ел траву твою – подорожник… Колышком бы встал в твою поскотину… Зернышком бы пал под лапки твоих голубей…» И к небу взывал Ермак: «Господи, помоги мне найти такие слова, что б духмяные были они, как цветы, сверкали бы, как ордена на груди русского солдата!»

А над светлыми русичами плыл и плыл звон. Онемели они, слеглись, как штыки в горнила на полшара земного. Скрестили свои рученьки и подслушивали, как плывет-гудит над ними жизнь их Первозданной Спасенной России. Исходили они подзнаменным духом, который колышет ратные наши стяги в гордый и щемительный, неисцветаемый майский день, когда заселяют грудь соколы и орлы медногласные и непрошенную слезу выбивает: слеза – тварь, ей только дорожку наметить. Земля вся гудела…

Заштатный маленький городишко, естественно, всполошился. Ермакова сняли с колокольни и повели на гауптвахту, но в душе у него звучал благовест… Ныне Иван – с ними, с незабвенными боевыми друзьями. «Война добила сыночка, – сокрушенно говорила мне мама его Анна Михайловна. – Легла головушка рано. Дошел осколок до сердца». Семь осколков попало в голову Ивану Михайловичу, изморщили, взбугрили они его лоб и просинью виднелись некоторые через кожу. Почитаемая мной бабуля с ярким русским характером и ярким же народным словом, которое воспринял от нее и сын, Анна Михайлова считала по простодушию, что один осколок роковым оказался. Может, и права она была в святой своей наивности: и войне заплатил Иван Михайлович плату непрожитыми годами и книгами ненаписанными. Все ермаковские книжки перечитал я вновь, готовясь писать о нем, поперебирал каждое словечко в сотнях музейных ныне газет, в рукописях. И самое нежное и сокровенное в душе Ивана Михайловича стало мне открываться, когда проживал я сердцем страницы его о сирых солдатских Аленушках, которым жизнь устроила жестокое испытание землей. Всеми пахотными меридианами навалились обезмужиченные ее гектары на тоненькие, незакрепшие молодые хребтики, на мяконькие хрящи подростков. И девчонки-неслетышки, как и парнишонки, мелькая подсолнухами голов в пшеницах, выдирали осот из них и в десять девчоночьих лет обзаводились палочками-трудоднями не мороженками эскимо, гребли сено, пасли телят. С хворостинками… Босые ножки в росе… Сами песенки сочиняли пичуги малые, плакали, выстанывали заклинания Аленушки в колочках, думали, одни травы слышат их да березки, птенцы-кукушатки:

 
Я не знаю, где убит,
Я не знаю, где зарыт —
Только знаю, что за Родину
Мой папочка погиб.
 

Аленушкина душа у ермаковской России, и потому восклицал он: «Память, память моя!.. Женственные заснеженные деревеньки… Лежат сыны ваши под белыми-белыми обелисками. Они цвета материнского молока».

Говорил мне когда-то Иван Михайлович, вспоминая звонкополье родной сторонки, отчую деревеньку Михайловку под крутогривой радугой:

– Веришь ли, Санек, но я сразу, за километр признаю доярочку. Увижу на дороге женщину в матерчатой плотно повязанной шали, резиновых сапогах и фуфайке, полысевшем от частых стирок халате – она, значит.

Сотни доярок населяют глухие сибирские деревеньки сказовой его страны. С ними вместе, вызнавая доярочью жизнь, торопился писатель к приземистым фермам с подслеповатыми оконцами, где волноваться начинали и жалобиться, если задерживались их поилицы и кормилицы, многочисленные Пеструшки и Милки, Домнушки и Жданки, Апрельки и Майки, Зорьки и Вербы. Богу только и ведомо, какими узами связаны бывают доярки с «сестрами меньшими» – буренками. Нянями часто зовут в Сибири доярок, и одна из этих женщин с румянцем неотцветшим, в той самой норме, когда русскую бабоньку «ягодкой» называют и не избыла она еще жара любви и ласки, призналась однажды писателю: «Некоторых моих коров нет, а я их в обличье помню, как детей своих, снятся они мне». Другая, с истянутой кожей – скулы наружу и глаза, как у великомученицы, рассказала: «Самая ласковая Леснушка моя обеззубела, а я так сроднилась и свыклась с ней, что хоть на мясокомбинат под один обух с ней». Третья, стеснительная до смущения, с глазами, опушенными мохнушками больших ресниц, поведала: «Синенький скромный платочек приспособилась я под коровой петь. Она разнежится, осоловеет, вымя расслабит, уши повянут, глаза истомленные сделаются – хоть целуй ее в такую минуту». Так это «вымя» впечатлило меня в истории, что явилась мне в Гайдпарке, а сообщения по его линии получаю я каждодневно, что и читателю не грех ее предложить. Тем более, что трогательная она, как и писанное выше о доярке из сказовой страны Князя сибирского Ермака. Он бы тоже принял близко к сердцу этот рассказец. Крестьянский, о приимчивой русской душе и спутнице нашей людской жизни из тех, кого зовем мы братьями нашими меньшими, которых «не бил по голове» всегда волнующий мой кровоток Сергей Есенин…

Сага о слове

Слово есть событие в области мысли.

В. А. Жуковский

Слово – вспышка света во тьме мироздания, молнийно оно может осветить жизненные пространства. Каждое слово – микророман. Слова роятся, лучатся светом, рождаются, живут, умирают, но и умерев, если не выпала им судьба восстать из пепла, остаются светом, как умершие звезды, испустивши в вечность свой световой поток. Зажегся вот я как Автор словом «проштыкнулся», которое умерло вроде бы в нашей жизни, а два века назад оно могло означать содержанием своим грань трагедии. Если ты проштыкнулся в рукопашном бою, это может стоить тебе жизни: тогда она на штыке врага… А юнчик, что почерпнул из лексики Х века, прелесть же словцо это, означающее малютку, младенчика.

У слова свои метаморфозы. Одно понятие западает человеку в память, второе, третье, с одним смысловым оттенком, с другим. Слово окатывается на язычке, объемнее оно видится. Объемнее и сочнее тогда становится мир. Одно слово вспыхивает афоризмом, другое, бывает, таит в себе характерное воспоминание, эпизод, рассказ целый, повесть, романный зародыш.

Культуре, отрицающей слово, можно только сострадать, и это беда не только литературы, но и вообще современного искусства. Ошеломительно было Автору читать в Интернете о том, что произошло на его родной воронежской земле. На Третьем международном Платоновском фестивале разгорелся скандал. Почти половина зрителей в середине первого акта покинула спектакль таллинского театра №099 «Педагогическая поэма» по мотивам произведений Антона Макаренко и Константина Станиславского. Горожане возмутились обилием мата, переводившегося на русский язык в субтитрах, и обнажением актеров. Они изображали однополую любовь, а один даже снял трусы. Началось же позорное театральное действо с изображения на сцене хоккейной площадки, на которой стоял гроб. Потом вышли босиком 16 прибалтийских юношей и девиц нежного возраста. А к ним из гроба поднялась слегка престарелая мадам, потребовавшая сигаретки. Минут десять они ее укуривали с четырех рук, а мадам кривлялась и жеманилась. Однако, покурив, всех построила и заставила долго-долго мыть сцену. Мыли они ее творчески, то демонстрируя публике свои зады в обтягивающих лосинах, то позволяя заглянуть за линию корсажа, где у некоторых девиц побалтывались упругие перси. Иногда, возбудившись при виде ведра или тряпки, начинали тереться друг о друга нижней частью живота (так трутся нерестующие рыбы). А слегка престарелая дама ходила между юной порослью граждан Евросоюза и то заставляла всех строем маршировать а ля гитлерюгенд, то похохатывала в духе русской классики, то фальшиво-драматически восклицала: «Не верю!» А. Н. Толстой писал некогда о том, что перед войной происходило «бурное гниение литературного языка», что на этом «дымящемся навозе» возникали разные литературные секты вплоть до «ничевоков». Новой мировой войны сейчас не предвидится, но словесный навоз опять задымился. Политики не владеют словом, на тучные пастбища сорняков саранчой ринулись пересмешники. Писатели пошли с прибабахами всевозможными. А какой радиоразбой творят ковбои рекламы в одной только богоспасаемой нашей Тюмени! На сцену жизни рвутся ниспровергатели (еще Пушкин понял: «глупцы с благоговением слушают человека, который все бранит, и думают: то-то умник!»), авангардисты разные, метаметафористы (спецы по ходкам за пределы смысла). В поэзии полился «дождец, … из сердец». Объявился у нас некий стихотворец, который, не стесняясь первоклашек, рифмует со сцены «буй» с трехбуквенным матерным словом. «Вести. Москва», Автор Анастасия Саховская: «Послали на три буквы, а оказались в суде: одной из самых обсуждаемых новостей в Москве стало увольнение работника с письменной фиксацией в трудовой известного емкого адреса, заверенного печатью и подписью генерального директора. Именно туда, по его мнению, должен отправиться Николай Каковкин». Недоумеваю: как он угнездится на такой малой площади и чего же там будет делать? Обозревать, как сыч, окрестности или петь: «Сидел ворон на бую»? А другое: ситуация с записью в трудовой книжке москвича просто анекдотична. Прямо по этому отзыву в Интернете: «Все вышло как в старом анекдоте про воспитательницу из детского сада, отучавшую малышей материться: «А теперь, ребята, хором повторим слова, которые нельзя произносить». Нынче это называется эпатаж. Разлимоновались до предела словотворцы.

Самая главная беда наша: русский язык безнадежно болен, будто эпидемия охватила литературу, сохнет и каменеет безмыслое слово. Что есть современная лирическая поэзия? Немножко скуки и меланхолии, немножко влечений любовных – готов стих! Раскрыл сборник статей Толстого. «Народ идет путем истинного искусства, – пишет он, – экономия материала, обращение со словом, как с вещью, а не как с понятием о вещи – т. е. образность, точность, динамика синтаксиса и пр.». Словом, то, что делает народный язык алмазным.

Слово – хранитель всех наших культурных богатств. В нем сгущается бытие, разумное и неразумное, физиология, страсти, мысль, жизнь, в общем. Слова – тени предметов, предметные тени. Это плод восприятия предметов, плод мышления. Номинальные понятия есть огрубление, упрощение реальности, как это понимал В. И. Ленин. Слово имеет историю многовековой окатки своей, оно – валун, помнящий гору, ширь равнины и льды. О слове можно сказать, как сказал О. Уайльд о человеке, что он – тайна, последняя из всех тайн, можно взвесить солнце, познать ход луны, но не познать себя, слова. Слово – житель отчизны, имя которой личность. Не случайно же заключил Чеслав Милош: «Не оценивай слов, покуда из картотеки не поступит сообщение, кто их употребляет». Слово субъективно, как субъективен и человек каждый. Сколько людей на белом свете, столько у каждого слова смыслов, оттенков, обертонов. У нас же кругом засилье безжизненных пластмассовых слов, нудятины, пустоты. И когда б нужно писать простыми русскими словами, мы городим всякую пластмассовую бредятину. Но вот без нее, и то имеет какой-то хоть смысл. Весело хоть становится на душе. Манюня Хнуш предлагает перевести пословицы и поговорки с научного языка на обычный. Например, «дуалистический принцип использования сельскохозяйственных орудий на гидроповерхности» – Вилами по воде.

Колокол гласности и Кузнецов

О России, о русском языке, о русской культуре говорили мы в крохотном кабинетике руководителя областной организации Союза журналистов Владимира Кузнецова. Добрыня Никитич на ниве русского языка, так я означил бренд товарища моего.

Принес я ему том «Самотлорского Спартака». Он листает его, осязая, чувствуется, его вес, и внимательно взглядывает на меня своими серо-зелеными русскими глазами, будто открывая вновь для себя человека. И немудрено: держит в руках словесный продукт, что тянет почти на три килограмма. Мы накануне встречались в его обители в областной Думе, и ушел я от Кузнецова с подарочными брусочками книги «Дар веков сберечь…» (Русский язык на страницах парламентской газеты) и книжкой его дочери Натальи «Русская речь в интернет-форуме»

Глубинно открылся мне в этот час мой товарищ. Знал я, конечно, об активной его деятельности на посту «бугра» региональной журналистики, но мало как-то связывал с тем, что все это питается энергией такого энтузиаста русского языка, какой сидел теперь передо мной в своем кабинетике.

За чаем и завязался наш разговор.

– Как твоя «Парламентская газета» стала звонарем русского языка? – спрашиваю его.

Он деловито-спокойно рассказывает:

– Завели мы на страницах газеты полосу «Кафедра», задружив с филологами нашего университета, где работает и моя дочь. Провели в Союзе журналистов конкурс корректоров, ряд семинаров. Сказалось это, за полтора года качество районных газет резко улучшилось. Организовали две международных конференции по русскому зыку, в которую вовлеклись Университет, Дума, председатель ее Сергей Корепанов, Союз журналистов России во главе с Всеволодом Богдановым. Французский консул из Екатеринбурга принял участие. Тот еще он оказался агитатор за нашу словесность. Кончал же филфак ЛГУ имени Жданова в Ленинграде. Русский язык – это ж единственное, что связывает Россию в единое национальное целое. Истинно, «родство по слову создает народ» (Александр Городницкий). Из школьных сочинений:

Проблема языка – это проблема всех гражданинов России;

Нужно сохранять язык, ведь у всех сейчас распущены языки;

В русском языке много слов из английского и других сомнительных источников;

Он употреблял такие нецензурные слова, которых даже мама моя не знает.

По экономике ж автономности. Уральская там республика, Дальневосточная и прочее. Дмитрий Медведев в первый же свой год своего президентства за русский язык стал ратовать. Получилось, что он как бы услышал наши заботы и хлопоты об этом. Тут же не показной, митинговый патриотизм, не кухонные там разговоры, а конкретная созидательная работа на своих уровнях. Это как в армии или на войне. У солдата свои задачи в окопе, в роте они другие, в батальоне – третьи. Не поветрию мы следовали, а нужде, чтобы не превратился русский язык в албанский, как язвят на этот счет в Интернете. Вот заявил по поводу интервью Познера у Медведева генеральный директор IRP Group Булат Столяров: «Простите, но вне зависимости, до и вместо обсуждения любого контента следует признать, что Медведев, пришедший в прямой эфир отвечать не на заранее присланные вопросы, – это несколько меняющий ландшафт фактор. Есть в этом заметный шанс на правильный рефрешинг». Что это, правильный рефрешинг? По-каковски? Ясно, что не по-русски. А это ведь так важно уметь говорить правильно генеральным директорам разным и не генеральным, политикам и бизнесменам, предствителям всех властных структур. И очень понимаю я, что приход Владимира Кузнецова в Думу стал фактором, уже «несколько меняющим ландшафт» в ней. Вот провели в Тюмени по инициативам Кузнецова, естественно, семинар «Русский язык и культура речи в работе депутатов Тюменской областной Думы». Пришли депутаты, их помощники, все желающие. Разбирали «Приветствия в обществе», «Деловую этику» и прочее. Всем собравшимся приходится так или иначе готовить письма, всякие деловые документы, и важно было уяснить, как писать наименования фирм, учреждений, где потребны строчные буквы, где прописные и т. д. Много еще разного разобрали на семинаре, который собравшиеся сочли весьма полезным. Наталья моя в восемнадцать лет определилась со своей судьбой, когда были в фаворе экономисты и юристы. Сейчас их перепроизводство. Дочка ж тогда говорила, что завтра, мол, папа, России понадобятся люди, которые любят и знают русский язык и русскую культуру. Это просто замечательно, что лингвисты ТГУ озабочены состоянием русского языка и русской культуры в стране. Вот провели они научно-практическую конференцию. Мне лично понравилось едкое выступление Татьяны Суриковой из родного моего МГУ. Как сообщили в СМИ в отчете с конференции, эта исследовательница интеллигентно, но весьма болезненно «ужалила» современных чиновников. Начала она вроде бы даже сочувственно, с того, что в русском языке значение слова «чиновник» определяется как «госслужащий», соответствуют ему, однако, синонимы лишь негативной окраски (бюрократ, чино-драл, чинуша, канцелярская крыса, чернильная душа, крапивное семя). Неспроста это, конечно. Та же газета «Аргументы и факты» сообщает, что согласно опросу через SMS-голосование, наибольшее раздражение у граждан вызывают чиновники (1489 чел.), далее следуют олигархи (228 чел.) и представители оппозиции (127 чел.) В рейтинг «народной нелюбви» попали и представители шоу-бизнеса (и поделом), сотрудники правоохранительных органов (это весьма и весьма устойчиво), врачи и телевизионщики. Что о шоу-бизнесе, то интересен на этот счет эмоциональный выплеск Филиппа Киркорова. Пребывая в Болгарии, он заявил в интервью на вопрос, есть ли у него дома друзья: «Ну, нет у меня таких близких в России… Кругом одни жабы». Да-да, если верить интернет-шутнице Елене, миром правят хрен и жаба. Первый всё знает, вторая всех душит! Из комментариев в Сети на заявление Киркорова знаковым считаю мнение Валентино Иванова: «В самую точку Филя сказал… все жабы… весь шоу бизнес тухлое болото. Что касается меня, то у меня почему-то возникает стойкое отвращение к нашему шоу-бизнесу… (за редким исключением). Все протухли и все типа звезды. К ним отвращение растет в России у всех. Скоро они перестанут грести бабки и Бабкина – тоже за концерты, потому что никто на них ходить уже не будет и им неначто будет строить и покупать за границей дома».

Личное мое насчет настроя Фили Киркорова. Он в мрачные минуты видит вокруг себя жаб, которые его раздражают. Мой объект раздражения тоже «жужжит». Маялся когда я с поисками денег на издание «Самотлорского Спартака» в пилотном варианте, вспыхивало в сознании моем горечное: «Кругом жлобы!» Сдается мне, что об одном мы с Филей-то говорили. Жабы его кто? Тех, кого жаба давит. А так оно и есть в жестоком мире чистогана в шоу-бизнесе. Масса скандалов в нем, о каких обществу становится известно, об этом, о жажде наживы, погоне за бабками и баблом…

Сейчас же подчеркну одно в заключение: на вершине пирамиды «народной нелюбви» – чи-нов-ники! Осерчав на них, Сурикова едко заметила в конце своего доклада:

– Пренебрежение приличиями вкупе с некоторой эстетической недоразвитостью порождает номенклатурные наименования типа МУДО, МУДЕЗ, ГБСРАН, ССУ, ГАМНО (не подумайте ничего плохого: последнее, например, – это государственная автономная муниципальная некоммерческая организация, предпоследняя – сметно-строительное управление). А вот работать в МУДО – муниципальном учреждении дополнительного образования (в переводе на русский – художественной или музыкальной школе) будут не учителя музыки или рисования, а педобразы – педагоги дополнительного образования.

Такое вот гамно и мудо с мудезом на ниве педобразов (хорошо, что не педофилов, для которых давно бы надо изобрести смирительные трусы), скажу тут как Автор, развивается в чиновничьей среде. В шоу-бизнесе, в общем, жабы, в чиновничестве – гамно да мудо…

О языке нашем если вести речь, то он ж перемелет, пережует все влияния на нее. Пережила ж русская мова не одну языковую интервенцию, нашествия. Французское то же. В «Войне и мире» Толстого сплошь да рядом французский язык. А шведское, голландское, немецкое влияния. Флот тут, войны. Тюркское, татаро-монгольское иго возьми. Сегодня – англицизация, термины разные. Убийца – киллер и прочее. Но устоялось же. Что-то прижилось, что-то отпало. Идет самоочищение языка. Это как с рекой. Возьми Туру нашу. В Свердловской области в истоках ее масса заводов, грязные сбросы от них. Потом Перестройка, заводы повставали, и грязная до того Тура стала намного чище. Река вообще имеет свойство самоочищаться. Так и язык.

«Плачу Ярославны» о гибели русской культуры по поводу и без повода мы на месте противопоставили конкретную работу. Я лично решил делать это на своем уровне. Помнишь, как в свое время СССР страдал за детей Кубы, Анголы и других стран, помогали им. Надо ж, не страдая глобализмом, решать ныне российские наши проблемы, помогать собственной культуре.

С тюменцев пошла цепная реакция. Нижегородские журналисты провели конкурс корректоров. Около миллиона рублей собрали там на колокол для звонницы кафедрального собора на стрелке Волги. Отлили его и поставили. У нас журналисты вовлечены теперь в движение «Православие и СМИ». Мы тоже собрали деньги на колокол для Абалакского монастыря. Для этого понадобилось заменить на колокольне старые балки и поставить новые. Владыка Дмитрий освятил колокол Слышно его за десятки верст. Звенит медь наша по всей Сибири. Колоколом гласности назвали мы его.

Вдоль стен Абалакского монастыря посадили журналисты аллею кедров. На фестивалях подсаживаем новые деревца. Вырастут они не скоро. Это шаг в вечность. Для храма в честь Нестора-летописца, что писал «Повесть временных лет», заказали мы мозаичную икону из драгоценных уральских камней. Нестор – покровитель наш, первый русский репортер, и мы его чтим. В городе Каменск-Уральске нашли мастера.

Владимир Сергеевич касается рукой моего тома и говорит:

– Вижу, что печатали твою книгу там.

– Она тоже – колокол. Словесный.

– Ну, еще что. Вовлеклись мы, журналисты вместе с архивистами, церковниками в поиски оригинала иконы Абалакской божьей матери. До Австралии уже дошли с ними.

В этом году состоится фестиваль, посвященный «Славянским дням Кирилла и Мефодия». Сам бог повелел нам заниматься добрым этим делом. Ассоциацию молодых журналистов создали. Энергично действувет Совет ветеранов во главе с Людмилой Попович. Будем разбивать сквер журналистов в новом районе города. Стелы там будут журналистам-фронтовикам, легендам тюменской журналистики.

– Куем пока горячо, – говорю я Кузнецову.

Он, улыбнувшись вместо ответа, продолжает о филологах Университета, о дочери своей Наталье.

– Озаботились там на кафедре исследовать, как изменился русский язык со времен демидовских первопоселенцев, казаков Ермака.

– Кровоточащая проблема – русский язык, Володя, – замечаю я.

– Будем лечить, без крови чтоб было. Есть у меня и у нас вообще единодельцы, единоверцы по этой линии. Опять же Закон бумеранга: добрые дела делаешь, добром они оборачиваются. Ничто не бесследно, ни слово, ни мысль. Дума, Корепанов Сергей Евгеньевич нас поддерживают, губернатор Владимир Владимирович Якушев. Недешево ж это обходится для бюджета, дела затратные.

530 журналистов у нас в Союзе на Юге области. Два Дома журналистов есть, в Тюмени и Тобольске, планируем открыть таковой и в Ишиме. Совет ветеранов журналистики активничает, Ассоциация молодых журналистов.

– Общаетесь, значит, конструктивно и с отдачей?

– Вспомнишь тут Антуана де Сент-Экзюпери о том, что общение человеческое – высшая роскошь. Был я, кстати, в Париже. Так там в пантеоне есть стена, олицетворяющая могилу его. Погиб же он в воздухе, в море упал самолет. Но есть где поклониться легендному человеку.