Читать книгу: «Когда Осёл летал выше, чем Пегас. Театральные были и небылицы», страница 2
РЕДЧАЙШИЙ ТАЛАНТ
(из серии «Уникальные актёры, о которых никто не знает»)
Кто-то из артистов раскрывается сразу после училища. Кто-то, наоборот, попозже. После сорока. У кого-то комедийные роли получаются намного лучше, чем трагические. У кого-то, наоборот, Гамлет доминирует над Хлестаковым. Я знал прекрасного артиста с лысиной и без двух пальцев на руке, который был бесподобным героем-любовником. Одновременно знал двухметрового красавца, прекрасно исполнявшего фарсовые роли второго плана…
Но у выпускника киноинститута Леонида Мурашкина был удивительный, редчайший, ни с чем ни сравнимый талант – он абсолютно гениально ЕЛ в кадре.
Режиссеры, слава Богу, замечают это, и снимают его больше и больше.
Недавно видел телефильм, где главные герои, мужчина и женщина, в исполнении двух популярных артистов, встречаются в ресторане после долгой разлуки. Показывают крупным планом их выразительные лица, страдающие взгляды… Камера двигается, и там, на заднем плане, в групповке, сидит Леонид Мурашкин, и тихо кушает вареную камбалу двухзубцовой вилкой.
Просто бесподобно кушает! Удивительно кушает!!! Сразу ощущении ресторации, где два одиноких сердца наконец находят друг друга! От Мурашкина исходят волны добра и здоровой энергии, когда он, неброско вроде и просто, долго и задумчиво жуёт рыбий хвост! И как это помогает главным действующим лицам на переднем плане, чувствующим уверенность и крепкий тыл в лице Леонида!
А главное, Мурашкин никогда не тянул «одеяло на себя», не мешал партнерам своим присутствием, более того, был практически незаметен. Он просто сидел в углу, и молча делал свое дело. Молча ел. И ел гениально!
«Мои мама с папой работали в столовой, – скромно говорит с очаровательной улыбкой Леонид.– Поэтому все, что касается еды для меня священно. При виде еды, я уже не ИГРАЮ, я уже по настоящему ЖИВУ в кадре, и режиссеры, конечно, замечают это, и поэтому приглашений сниматься у меня достаточно!».
Что-же, пожелаем этому артисту с уникальным даром счастья и любви в будущем, и побольше съемок, чтобы он почаще радовал нас своим талантом!
Удачной еды в кадре, редчайший артист! Ура!
НЕПРОСТАЯ ФАМИЛИЯ
(из серии «Уникальные артисты, которых никто не знает»)
У Алексея Романыча, актёра одного провинциального, но неплохого театра, была своеобразная фамилия-Пиздюк.
По семейной легенде, первым эту фамилию носил его предок, более того, его коллега, крепостного театра крепостной актёр по имени Максим.
Помещик-театрал, самодур и пьяница, обрюхативший на зависть всем всех актрисок, как говорилось в легенде, относился к Максиму-предку свысока, и крайне эксплуатировал его.
«А это, -говорил он, представляя артистов, премьер моей труппы! Главный комик Максим-пиздюк! Ничего не умеет, только на сцене дураков играть!».
Пиздюк и пиздюк… Но через некоторое время обидное прозвище превратилось в безобидное, и через много лет после отмены крепостного права, когда прошла очередная перемена власти и стала очередная перепись населения, смешливый пьяный сосед-писарь так и записал в государственном документе: семья Пиздюков. И дальше по именам…
Алексей Романыч гордился своей фамилией. Он помнил, как его отец, пьяный коммуняка-антисемит брал его в редкие минуты нежности на колени и говорил: «Помни, Лёха, среди нас, Пиздюков, жидов и трусов нет! И фамилию мы чтим!».
В театре, к глубокой обиде Алексея Николаича, настояли на том, чтобы в программках его фамилия писалась как Пасюк. «Негоже первому любовнику, -сказал одутловатый главреж, он же учитель Алексея Романыча по театральному училищу, -Быть пиздюком!». Алексей Романыч обижался. Ему обидно было быть какой-то серой крысой. Он хотел быть Пиздюком.
Друзья и коллеги по театру за рюмочкой, слушая в тысячный раз его фамильную историю и посмеиваясь внутри себя, говорили ему: «Да ладно, Лёх, смени ты наконец фамилию!». Алексей Романыч после этих слов свирепел, возбуждённо размахивал руками и своим красивым драматическим тенором полукричал: «Да кто вы такие, чтобы мне советы давать?! Мой предок, великий артист, был Пиздюком, мой дед был Пиздюком, мой отец был Пиздюком, я-Пиздюк, и мои дети будут Пиздюками!». Жена Алексея Романыча, бывшая инженю, в эти минуты что-то бормотала под нос, и, отвернувшись, мелко крестилась. Из-за неё и произошла трагедия…
За несколько недель до совершеннолетия их единственного ребёнка, сына Тольки, и до получения им паспорта она часто отводила отпрыска в сторону и что-то возбуждённо нашептывала ему на ухо. В итоге Толька, пришел домой со свеженьким паспортом, и, потупя глаза, сказал, что он взял фамилию матери, и стал из Пиздюка банальным Макаровым…
Это потрясло Алексея Романыча. Целый день он просидел в кресле, вцепившись бледными кистями в подлокотники, и, закрыв глаза, проговаривал роль графа Альмавивы, на которую уже несколько лет как ввели молодого артиста. Вечером ему стало плохо. Вызвали скорую. По дороге в больницу Алексей Романович Пиздюк скончался от разрыва сердца…
Вот так нелепо фамилия Пиздюк стёрла своё существование с лица земли.
Как-же часто бывает, что женщина, с которой творческий и талантливый человек связывает свою жизнь, оказывается его главным и беспощадным гробовщиком…
АКТРИСА ЛАРИСА
У актрисы Ларисы были очень нежные руки. Когда она нежно обвивала ими на сцене шею героя, благородного отца, или несчастного брата с трагической судьбой, те млели, и даже немного выходили из роли.
У актрисы Ларисы были очень нежные ноги, которые она любили нежно скрещивать за шеей очередного любовника в наиболее интимные минуты своей жизни.
У актрисы Ларисы были очень нежные губы. Ну тут без слов.
Да и почти вся актриса Лариса была очень нежная. Очень-очень. Нежная прям до изнеможения.
Вот только сердце у актрисы Ларисы было не нежное. И поэтому актрисе Ларисе все время казалось, что её окружают сплошные мрази, подонки, и ничтожества.
КАК МЫ ПЕРВЫЙ РАЗ В ЖИЗНИ ИГРАЛИ ШЕКСПИРА
(из записок Сретеньева)
Ранней зимой, после того как всю осень наш театральный класс работал над детскими этюдами, зверями и русскими народными сказками, наши педагоги собрали нас всех на сцене школьного актового зала, где у нас происходило мастерство актёра, и сообщили, что они после долгих размышлений и споров решили идти на риск, и доверить нам самостоятельные отрывки из Шекспира.
– Берите, что лично близко! Как подсказывает вам ваше сердце!, -напутствовал нас один из педагогов, Александр Сергеич Н., актёр и режиссёр тогда ещё театра им. Гоголя.
– Мы будем играть «Ромео и Джульетту!», – уверенно сказал на следущий день Серёжа Перелько мне и моему тёзке Саше Кошечкину. После того, как Саня пытался пошутить, уж не Джульетту ли собирается играть Серёжа, то последний очень сурово сказал, что Шекспир не место для шуток, и что отрывок из этого произведения ему очень важен как начало, как он выразился, нового «жизненного витка», и что он видит себя, (очень давно кстати), только в этой трагедии. Саша ехидно улыбнулся, и извинился.
– Комедии это чушь, -продолжал Серёжа, -Бегать там, рожи корчить, я не буду. Я человек серьёзный, и хочу играть только серьёзные вещи. У меня к «Ромео и Джульетте» это, как там, сердце лежит. Ты, Сань, (это он к Лисичкину), будешь играть Аптекаря. Это старичок такой. Ядами торгует. Хорошая роль, для тебя как раз. А ты, Шур, (это уже ко мне), -Бальтазара. Это слуга.
Все мы трое благоговейно замолчали, осознавая, что это первое в нашей жизни так называемое «распределение ролей».
– Серёж, а ты кого будешь играть?, -робко прервал я тишину. Сергей посмотрел на меня недоумённым взглядом:
– Как кого? Ромео!
– А-а-а-а…
В тот же день мы приступили к делу. Прочитав по ролям отрывок, где Бальтазар сообщает Ромео о смерти его возлюбленной, и Ромео покупает у Аптекаря яд, мы, прочитав про Аптекаря что
…В его лавчонке жалкой черепаха
Висела, и набитый аллигатор
И кожи всяких страшных рыб…
тут же решили, что нам для отрывка нужны настоящие чучела. Они имелись в школе в одном только месте: в кабинете биологии. Выкрасть их оттуда, висевших на виду, представлялось для нас неразрешимой задачей. (Вопрос о том, чтоб их просто попросить, даже не стоял, никто из и подумать не мог о таком пижонстве). И взгляд наш потихоньку переключился на задний шкаф, в котором в очень большом количестве стояли банки с заформалиненными животными, червями и прочими гадами. Черви не подходили, так как не было понятно, что это вообще черви, просто какие-то белые и красные палки в воде; морской ёж со сцены напоминал бы скорее маленькую глубинную бомбу; ящерица показалась нам откровенно банальной; а казахская гадюка вызывала отвращение даже у Кошечкина. В итоге после недолгих споров сошлись на пучеглазой африканской лягушке и на зародыше кролика, и на перемене, дождавшись, когда в классе никого не будет, быстро открыли шкаф и попрятали банки в портфелях. Весь урок просидели как на иголках. Всё время казалось, во-первых, что учительница заметит отсутствие банок, и во-вторых, что банки разобьются, и формалин вместе с животными потечёт на учебники. В середине урока Кошечкин ткнул меня в бок.
– Череп надо свистнуть, череп, -сопел он, -ведь Аптекарь он кто?! Алхимик!! Хочу из черепа на сцене настоящее вино пить!
– С ума сошёл!, -я ужаснулся, -Он же над самым учительским столом висит, на самом видном месте!
Кошечкин разочарованно вздохнул.
Всё обошлось. Никто отсутствия банок не заметил, и, так как урок биологии был последним, мы в замечательном настроении, шутя и друг друга подначивая, и предвкушая, в какое изумление придут наши педагоги, увидев на столе Аптекаря наших уродцев в банках, спустились репетировать в подвальчик, который школа выделила нам для переодевания, и где, так как мы оканчивали позже всех, часов в 7—8, можно было попить чаю и отдохнуть.
То, как мы репетировали, по-большому счёту сложно назвать репетицией. Всё сводилось к тому, что каждые пять секунд кто-то из нас забывал слова роли, а другие ему подсказывали. Потом Саня Кошечкин стал говорить, что Ромео должен непременно танцевать и петь песни, как любимый актёр Серёжи Митхун Чакроборти, а я, смеясь, предложил абсолютно бредовую идею, что Ромео почему-то обязательно должен быть голым. Мы представляли Перелько стоящим на сцене в костюме Адама, краснеющего, с улыбкой стеснения прикрывающего причинные места, и корчились от хохота. В конце концов, с грехом пополам выучив текст, мы разъехались по домам.
На следующий день был показ. И если мы с Саней еще шутили, то у Перелько от вчерашнего веселья не осталось и следа. Он сразу пресёк все наши шутки, сказав, что мы несерьёзные люди, и шутим оттого, чтобы хоть как-то прикрыть нашу внутреннюю пустоту и бездуховность.
Наш отрывок был где-то посередине. В драных штанах, босиком, в кожаной желетке на голое тело, похожий скорее на голодранца из фильма «Путёвка в жизнь», чем на слугу из знатного веронского дома, я сидел за кулисами. Меня вдруг ни с того ни с сего захватило волнение. Руки мои начали трястись, и я в итоге, чтоб их как-то унять, взял в руки какую-то розовую грязную тряпочку, которая вскоре стала мокрой от пота. Саня Кошечкин сидел рядом, одетый в прямом смысле слова в мешок, в днище которого он проделал дыру для головы, и отрезал углы, превратив их таким образом в прорези для рук. Талию его обхватывал широкий армейский ремень, медную пряжку которого, увенчанную пятиконечной звездой, Саня завернул за спину. Перелько хмуро глядел в пол и всё время хотел курить.
Прямо перед нами был отрывок «Сон в летнюю ночь», который делали Андрюша Ершов и Катя Заовражная. Они изображали царя и царицу из какого-то далёкого древнегреческого полиса. Они ходили, завёрнутые в белые простыни с размалёванными казёнными печатями на спинах и босиком. Охали, ахали, корча из себя влюблённых, и в конце-концов завалились спать прямо на сцену. Андрей при этом тихонько взвизгнул, получив занозу в голую ляжку. Это почему-то меня развеселило и придало сил.
И… вот он!!! Момент истины!
Нас объявляют: «Ромео и Джульетта», в отрывке играют…»…
Я уже ничего не слышу, и смотрю на полку, на которой валяется чья-то грязная рубашка… Чья она? Вот Сеня Корсунский и Полина Бирюкова выносят в глубь сцены парту, изображавшую лавку Аптекаря. Почему Полина Бирюкова?! И…«С Богом!», -раздаётся под ухом хриплый шёпот Кошечкина.
С серьёзным, даже немного настороженным лицом Серёжа Перелько в образе благородного Ромео вышел на сцену. Он поморщился: некогда изящные остроносые сапожки моей мамы безумно жали его ногу 43-его размера. Белая рубаха навыпуск была подпоясана красной верёвочкой.
Немного переваливаясь с ноги на ногу, он вышел на авансцену и сурово посмотрел в зал, на педагогов. Я почувствовал, как в зале нарастает напряжение… Перелько перевёл взгляд куда-то в глубь зала и резко начал:
Коль можно верить сновиденьям сладким,
Мне сны мои предсказывают радость.
Зал, и мы, за кулисами, вздрогнули от неожиданности. Перелько продолжал в том-же резком тоне:
В груди моей, как царь на троне-сердце.
Бац! С громким шлепком он ударил себя ладонью в грудь и стал мять её пальцами.
– Серёжа, сердце с левой стороны, с левой!, -раздался шёпот из противоположной кулисы, но Серёжа двигался дальше:
Как сладостно владеть самой любовью,
Коль тень её уже богата счастьем.
На последних словах он хотел улыбнуться, но от волнения и сценического зажима улыбка вышла какая-то кривая, превратив его лицо в какую-то гримасу опричника. Но я этого уже не видел, я перекрестился, и выбежал на сцену с напуганным взглядом.
Серёжа медленно повернул голову, и, увидев меня, вместо того, чтобы обрадоваться, почему-то испугался:
Ах, вести из Вероны??Бальтазар??
превращая все восклицательные знаки в вопросительные, и почему-то сверля меня подозрительными глазами, сказал он. Серёжа внезапно стал каким-то угрюмым. Затем он спокойно подошёл ко мне и протянул руку для рукопожатия:
Привет! Привёз письмо ты от Лоренцо?
Здорова ли моя Джульетта? Если
Ей хорошо, дурного быть не может!
Он стал распрашивать меня тем тоном, которым обычно строгая учительница спрашивает урок у завзятого троечника. На что я громким шёпотом, глядя за окно, ответил:
Ей хорошо, дурного быть не может,
Её ОСТАТКИ в склепе Капулетти…
– Придурок, ОСТАНКИ, а не ОСТАТКИ!, -зашипел из кулисы Кошечкин. Но я продолжал:
Я видел сам, как в склеп её несли
И тотчас же помчался к вам с вестями.
И тут… С Перелько случилась полная метаморфоза: угрюмость его сделалась какой-то угрожающей, он склонил голову как-то неестественно вправо и глубоко задумался, нахмурив лоб, и после долгой паузы глухо сказал:
Так вот что!
Затем, повернувшись лицом в зал, он поставил руки в боки, и каким-то меланхолическим голосом промолвил:
Я шлю вам вызов, звёзды!
затем, повернувшись ко мне, впроброс кинул:
Беги в мой дом. Дай мне чернил, бумаги
И лошадей найми: я еду в полночь.
Я продолжал:
Синьор мой, умоляю, успокойтесь:
Вы бледны, ваш безумный взгляд сулит
Недоброе.
говорил я это ему, глядя в его уставшие глаза и спокойное щекастое лицо, которое, видимо, полностью смирилось с потерей любимой, и казалось, говорило только одно: «Когда же всё это кончится!». Он смотрел на меня ещё секунды четыре, потом осознал, что теперь его фраза:
Ну, всё равно, -ступай
И лошадей найми. Приду я скоро.
и при слове «лошадей» он как-то вяло показал, что скачет на лошади. В зале кто-то глубоко вздохнул. Перелько проводил меня за кулисы взглядом, затем перевёл взгляд в зал, очевидно, пытаясь найти вздохнувшего, затем вздохнул сам… Дальше он рассказывал монолог про Аптекаря, про чудовищ в лавке, и про то, что тот торгует ядами. Монолог был ему, мягко говоря, в тягость. Он всё время забывал текст, делал большие паузы, вспоминая слова, а вспомня, возбуждённо улыбался и один раз даже ударил себя ладонью по лбу.
В середине монолога на заднем плане появился Саня Кошечкин. Он первым делом стал делать вид, что вытирает пыль с банок, где находились наши уродцы, и один раз даже поцеловал зародыша кролика через стекло и зачем-то ласково погрозил ему пальцем. Он кряхтел как древний старик, постанывал, и почти всё время чесался, чем ввёл меня в полный восторг: -«Молодец, Сашка, -подумал я с завистью, -Здорово играет! Настоящий виртуоз!».
В это время Серёжа, очевидно обрадованный тем, что монолог кончился, внезапно громким голосом позвал:
Эй, эй, Аптекарь!
Кошечкин поднял голову, усмехнулся и с хитринкой ответил:
Кто зовёт так громко?
Серёжа, очевидно осознав, что впереди ещё целая сцена, опять сделался ипохондриком:
Поди сюда. Ты беден, вижу я,
Продай мне драхму яда, за неё
Бери, вот сорок золотых!
и он, задрав рубаху, полез в задний карман плотнообтягивающих джинс, долго наскрёбывал там деньги, и наконец достал кучу мелочи, как сейчас помню, горсть старых червончиков и пятидесятирублёвиков. Долго отсчитывал, но в итоге сбился и нервно сунул все деньги в руку Кошечкину. Тот подмигнул ему:
Есть много у меня смертельных зелий,
Но за продажу, мой синьор,
Законы Мантуи карают смертью.
Лисичкин-Аптекарь почесал коленку, и внезапно, резким движением руки убил на Переляеве-Ромео воображаемого комара. «Однозначно, Санька настоящий актёр», -серьёзно подумал я. Серёжа, стараясь подыграть, стал апатично размахивать рукой, очевидно, гоняя других комаров, неубитых. Потом положил руку на плечо Кошечкина, и сжал его:
Брось нищету, нарушь закон, бери!
Сашка, потирая руки от выгодной сделки, и радостно подпрыгивая, мелкими шашками подбежал к столу и показал язык заформалиненной лягушке. «И всё-таки Саня-гений!, -опять подумал я. Пошуровав на столе, он торжественно поднял над головой химическую колбу, на дне которой плескался чай. (Ещё за кулисами, перед выходом, разволновавшийся и распотевшийся Санька со словами: «Ну не подыхать же от жажды!», -вырвал зубами резиновую пробку, и аккуратно, чтоб не видел Сергей, выпил). Он таинственным голосом продолжал:
Влей этот яд в любую жидкость,
И выпей всё: имей ты больше сил
Чем двадцать человек, -умрёшь мгновенно.
Перелько взял колбу и встряхнул её. И понимая, что уже конец сцены, встрепетнулся:
Прощай, купи еды и потолстей!
И дождавшись, когда Кошечкин уйдёт со сцены, повернулся к залу и очень громко и резко, так же как и начал, закончил:
Не яд с собой, -лекарство я возьму
К Джульетте в склеп. Прибегну там к нему.
Он развернулся, и бодрым энергичным шагом гренадёра ушёл за кулисы. Увидев за кулисами нас, он помахал нам рукой и серьёзно сказал: «А чё, вроде нормально!?».
– Тишина за кулисами!!!!, -раздался из зала строгий голос кого-то из педагогов.
После отрывков был разбор. Нам сказали, что не было ни одного стоящего отрывка, что мы абсолютно не понимаем, что делаем, а главное, к сожалению, совсем не понимаем Шекспира. Анатолий Владимирович А.,один из худруков класса, обрушился на Сергея с убийственной критикой:
– Серёжа, вы человек эмоциональный, песни пишите, бездомных собак, говорят, любите, но что вы нам за Ромео тут устроили?! Простите за честность, Сергей, но это амёба какая-то, а не Ромео. Инфузория-туфелька. Емеля спящий… Знаете, Сергей, когда-то Эфрос, (это знаменитый режиссёр такой), утвердил на роль Ромео актёра, (он назвал фамилию актёра), за то, что тот на показе плакал, рычал, и с криком заворачивался в половые дорожки! Нет, я ни коим образом не призываю вас заворачиваться в грязные половики, это вообще-то штамп, если хотите, но это-темперамент! Вы понимаете, Серёжа, сценический ТЕМ-ПЕ-РА-МЕНТ!».
Перелько слушал это абсолютно расслабленно, и даже, казалось, равнодушно. Он подумал, и флегматично сказал: «Ну… я не знаю… ну хотите, я вам здесь буду паркет грызть?!».
Анатолий Владимирович вздрогнул.
– Не надо, Серёжа, не надо!, -испугался он. -Подумайтека лучше, что мы вам здесь сказали! -Затем он подумал сам и обратился уже ко всем остальным.
– Ну что, господа, кто не рискует, тот не пьёт шампанского! Даём вам шанс исправиться: через неделю -ещё один показ Шекспира! Думайте, думайте господа головой, и не забывайте про сердце!
Вот так Серёжа, Саша, и я первый раз столкнулись с Шекспиром. «Влезли в шкуры персонажей», -как любили говорить наши педагоги.
После обсуждения мы пили пиво на морозе. Саша Кошечкин говорил, что педагоги ничего толком не секут в Шекспире, и отрывок был, как минимум, неплохим, и в нем даже присутствовало «рациональное зерно». Перелько угрюмо смотрел на асфальт, и зажёгся только, когда я начал говорить про будущий отрывок из «Бесплодных усилий любви», где ему отводилась комедийная, и очень смешная роль Башки…
А банки с нашими чудовищами, кстати, так никто из педагогов и не заметил. А если и заметил, то не обратил на них никакого внимания. Я даже и не знаю, что с ними потом стало: может, их вернули обратно в кабинет, может, кто-то взял домой попугать родственников и не принёс обратно. В подвале их, я во всяком случае, больше не видел.
