Читать книгу: «Изгнание Александроса», страница 3
– Слава Тебе, Господи, он пришел в себя! -раздается радостный возглас Вини. Он никогда не скажет: «Хвала Разуму!», как обычно сказали бы другие в подобной ситуации. Он говорит: «Слава тебе, Господи!» или «Слава Богу!». В редких случаях «Хвала Небесам!». Вини является «верующим».
Дядя прижимает меня к своей полной мягкой груди. Он тяжело дышит. Через некоторое время он медленно расслабляет свои объятья, обхватывает кистями рук мое лицо, и приближает его к своему. Лицо его мокро от испарины. В глазах стоят слезы. Пухлые мясистые губы дрожат, словно лопухи под ветром.
– Александрос… Ангел! Ангел мой! -через силу выдавливает из себя дядя.
– Посмотри, Димитрос, Каульбах действует на нашего мальчика похлеще Гойи! – в руке у Вини поднятая с пола высокая темно-охристая допотопная книга.
Несколько месяцев назад мне стало плохо от картины одного испанского художника, где собаку засасывало в песок. Вот почему меня попросили не брать книги с углового стеллажа.
Мы проходим в просторную гостиную. Точнее, меня вводят, поддерживая под руки. Дядя капает мне несколько успокоительных капель в нос.
– Разве ты никогда не сталкивался со смертью, мальчик мой? – Вини любит называть меня мальчиком. – Разве ты не читал Эсхила или Гомера?
Все это так. Но там смерть была какая-то другая. Какая-то далекая, неосязаемая, таинственная. Волшебная и даже сладостная, и никак не такая, как на этой картинке, когда перегрызают горло и радуются.
– Неправда это все, мальчик мой! – Вини перебивает меня. – Никакая не возвышенная. Чем Рейнеке-Лис хуже какого-нибудь Одиссеуса или этих языческих божков, которые только и знают, что сеют преступления, распри и прочие мерзости?
«Божков» сказал с таким нажимом, будто они лично чем-то очень обидели Вини. Мне неприятно. Мне обидно за умницу Одиссеуса, которого так просто сравняли с этим ужасным лисом.
Дядя, до этого молча слушающий наш разговор, кладет мне руку на плечо и просит никому не говорить о произошедшим сегодня утром. Дядя всё время боится, что ко мне могут приставить Личного Учителя, учитывая мою восприимчивость, эмоциональность и импульсивность. А ещё своеволие. Я несколько раз видел детей и подростков моего возраста, сопровождаемыми этими улыбающимися людьми в сине-белых одеждах. Учителя Высокой Любви и Морали, как их чаще всего называют. Многие мечтают о них. Но не я. Наклонив голову и коснувшись щекой тыльной стороны дядиной ладони, я говорю, что, конечно же, об этом никто не узнает, кроме меня, дяди, и Вини. Дядя облегченно выдыхает. Он всегда переживает по пустякам.
– Конечно же, никто об этом не узнает, -повторяю я, закрываю глаза и медленно добавляю, – но вы, конечно, понимаете, что никакой Рейнеке-Лис не отвадит меня от углового стеллажа!?
Вини смеется и говорит, что они вырастили настоящего древнего грека, просящего услугу за услугу. Дядя Димитрос что-то гудит о том, что настоящая любовь и дружба должны быть бескорыстными. На связь выходят родители. Дядя с Вини говорят, что прилетают их знакомые из Денвера, и они хотели провести день в Афинах, и очень будут рады, если я составлю им компанию.
Сидим в тени смоковницы. Скоро будет жарко. Пока Вини делает невдалеке на открытом очаге полноценную еду, мы перекусываем и макаем вчерашние лепешки в оливковое масло. Тычем блестящие надкусы помидоров в крупные, словно мелкие камешки, кристаллики соли. Вытираем мандариновый сок с подбородков. Пальцы будут липкими, если их не помыть. Я срываю с дерева несколько смокв и протягиваю их Анну и Чаро, темнокожей паре, с которыми я только что познакомился. Они, закрыв глаза, медленно едят их и урчат от удовольствия.
– Значит, тоже Хранитель? – спрашивает меня Чаро с набитым ртом, и, не дожевав, запускает руку в блюдо с маслинами, берет сразу несколько штук в кулак и отправляет их себе в рот.– Мы тоже, в некотором роде, Хранители. Музыкальные. Любишь музыку?
– Конечно же люблю! Отец играет на бузуки, я похуже. Но по гармоничному музицированию на термовоксе я был…
– Не упоминай при нас термовокс! – с улыбкой обрывает меня Анн.
– Мы-Музыканты! – гордо говорит Чаро. – И не просто Музыканты, а Музыканты Лондонского Симфонического оркестра.
– На Земле Лондона нет, – подхватывает Чаро, – а Лондонский Оркестр есть! Хвала Природе за ее парадоксальность!
Дядя сказал, что его несчастные уши сморщатся, услышав эту историю в тысячный раз, и пошел помогать Вини, а Чаро и Анн, перебивая друг друга и быстро жестикулируя, поделились со мной следующей историей.
В общем, слово «орхестра», круглая площадка Эпидавра, и других театров, со временем трансформировалось в слово «орхестра», или оркестр, которым стали называть определенное количество музыкантов, играющих на разных музыкальных инструментах. Он был организован еще в допотопные времена в Лондоне, в одном из самых больших и главных городов допотопного мира. Оркестр ездил и летал по всей Земле, и дарил свое искусство людям разных континентов. (Точнее, не дарил, а люди платили за встречу с оркестром «деньги»). И когда случилось то страшное мгновение, разделившее допотопное время от нашего, когда снаряд под названием бомба упал на стыке тектонических плит, Лондонский оркестр как раз выступал перед публикой в Денвере. (Ничего удивительного в том, что он гастролировал на враждебной стороне, не было. Даже капитаны враждующих стран делали друг другу подарки). Началось сильное землетрясение, но Оркестр выступал под открытым небом, поэтому никто из его членов не пострадал. Потоп до Денвера не добрался, он находится высоко в горах, в миле над уровнем моря. Но потом пришли эпидемия, мор, голод. Оркестр держался как одно целое, помогая друг другу. Они удивительным образом сохранили свои инструменты. Они нашли других Музыкантов на места погибших коллег. И снова стали полноценным Оркестром. И они решили называться Лондонским Симфоническим Оркестром в честь родного города, который находился под водой и был разрушен до такой степени, что восстановлению не подлежал. Сначала умерших Музыкантов стали заменять их дети, которым родители передавали мастерство, затем стали учить детей со стороны, потом организовалось целое училище для Музыкантов, затем возникло целое отделение для людей, изготовляющих инструменты. Они и сейчас, спустя много веков, по традиции изготовляют инструменты собственноручно. Ну почти собственноручно. Училище их маленькое и узкопрофессиональное, но почетное и нежно любимое. В нем есть также отделение для Реконструкторов. А Оркестр-самый крупный, исполняющий музыку допотопных композиторов на допотопных инструментах. Есть ещё в Москве оркестр, но он намного меньше. Сегодня у денверцев вечером концерт в Афинах. Чаро играет на очень большом инструменте контрабас, а Анн на флейте. Анн кричит, что сейчас покажет это «маленькое чудо». Бежит к геликоптеру, и возвращается, аккуратно держа в руках продолговатый футляр. И тут раздаётся совсем другой оркестр.
Оркестр ароматов. И его музыка забивает всякую другую. Гордо, с несколькими большими плоскими тарелками к нам идут дядя и Вини. Оооо!!! Эта нежно-коричневая ципура с распахнутыми жабрами, похожими на открытый смеющийся рот, еще недавно плавающая в море, приготовленная Вини на решетке со светлыми надрезами по бокам, в которые вставлены кружки лимона. Этот удивительный и скворчащий жареный сыр халлуми с зелеными пятнами мяты на желтых спинках. Лепешки, только что снятые со стенок очага. Ну и, конечно, куда без нее, скордалия. Мятый картофель с чесноком и йогуртом, заправленный оливковым маслом. Некоторое время мы молча поглощены этой чудесной пищей, не имеющей ничего общего с витаминизированными таблетками и энергетическим мармеладом.
– О, боги! – внезапно кричит Анн, раскинув руки, запрокинув голову и щурясь от лучей солнца, пробивавших крону. – Почто вы терпите этих недостойных сынов Эллады, не додумавшихся преподнести к этой божественной пище дара лозы виноградной, освежающей в горячий полдень?!
– А как-же концерт, Анн? – спрашивает Вини.
– Вини, вдохновение в таких же дружеских отношениях оно с этой пьянящей ягодой, – смеется Анн, – в каких и мы с тобой!
Я бегу к роднику, и через некоторое время я возвращаюсь с полным деревянным ведром душистой, ломящей зубы ледяной воды. Из подвала выходит дядя, торжественно держа в руках маленькую амфору, закупоренную так, как закупоривали за тысячи лет до Потопа. Переливаем вино в прозрачный кувшин, затем добавляем воду из родника, и воду немного отстоявшуюся, потеплее. Если на такой жаре пить чересчур холодное, то от перепада температур быстро наступит усталость и захочется спать.
Желтоватый волшебный напиток смешивается с водой, пронзается лучами солнца, и сам становится солнцем. Горячим солнцем Эллады.
– Я в твои семнадцать лет, – дядя сильно разбавляет мне вино водой, – вообще не знал о существовании этого напитка.
Стукаемся глиняными стаканами, говорим тосты, и пьём вино небольшими глотками. Первый тост, по традиции, за ближнего своего, второй тост за любовь к ближнему, третий-за общую любовь.
Я ловлю на себе взгляды Анна и Чаро. Во взглядах интерес. Мне приятно. Мне очень приятно, что я привлекаю внимание. Они что-то спрашивают дядю на ухо, дядя смеется и кивает, и просит меня рассказать о себе и почитать что-нибудь из древних греков.
Я читаю стихи. Чаро и Анн хлопают и кричат «Браво!».
Вини это не нравится почему-то, а мы сидим веселые, сытые, и довольные.
– Всегда удивлялся, что хорошая пища и питье отодвигают музыку, – Анн развалился на плетеном кресле, и стал открывать футляр, про который все забыли, и достал оттуда металлическую трубочку с дырочками и рычажками. Поднес трубочку к лицу, вцепился в нее губами, внезапно щеки Анна надулись, пальцы быстро и ловко, словно водомерки, стали бегать по металлическому длинному телу этого предмета, из которого внезапно вырвалась музыка. Музыка! И эта музыка была какая-то более живая, в отличии от музыки термовокса. Эта музыка дышала. Именно дышала, хотя бы от дыхания Анна.
– Дудочка! – восторженно прокричал я, подпрыгнув от восторга.-Дудочка!
– Это ты дудочка! – внезапно сказал Анн очень серьезно. – А это флейта.
Я прошу попробовать и мне подуть в трубочку.
– Флейта как любимая женщина, – мягко отказывает Анн, – на временное пользование не отдается. Хотя, вот, пожалуй, репетиционную. Только осторожно. Губы вытри. И не испачкай.
Анн достает из футляра еще одну трубочку-флейту, из пластика, попроще, поменьше, и с не таким большим количеством дырочек, как на первой.
Я беру, дую в нее, пытаюсь затыкать пальцами дырочки. Из флейты выходят некрасивые, куцые, неприятные звуки, даже не верится, что этот прекрасный предмет способен настолько резать слух. Все смеются, а Анн забирает у меня флейту и говорит, что игре на ней надо учиться годами.
Мы отдыхаем после еды, и перед тем, как полететь в Афины, катаем Анна на старом баране Меме, который упрямится и громко блеет. Я представляю, как моему любимому Мему какой-то лис может перегрызть горло, обнимаю его, прижимаю к себе, и говорю, что никто его не тронет. А Чаро отказывается кататься на старом баране. Он даже лохматого Туко боится погладить. Дядя Димитрос с грустью говорит, что раньше Гости и знакомые Хранителей так зверей не боялись.
Не знаю, была ли у Анна женщина, которую он не отдавал на временное пользование, или ему всегда заменял ее Чаро, или они были как дядя Димитрос с Вини. В допотопные времена людей с подобными влечениями, не глядя на личные качества, многие приравнивали к нехорошим людям.
Они называли их «видорами» толи «мидорами».
На севере торжественно поднимается из воды Парнис. На северо-западе Эгалео, Пенделекон на севере-востоке, и Илитос на востоке.
Мы сидели на палубе приземлившегося на воду геликоптера и медленно плыли над Афинами. Плыли над Переем, плыли над Глифадой, плыли над Тислой, над Омонией с Синтагмой, над Монастираки и Колонаки. Над домиками с плоскими крышами, храмами, стадионом, церквями с синими куполами, над статуями копьеметателей и прекрасных женщин с обнаженными грудями. Над запутанными улицами, по которым когда-то давно ходили солдаты в железных панцирях, лаяли собаки с пыльной шерстью, спорили философы, ходили монахи с корзинами винограда, а ночной порой крались повстанцы, добивающиеся независимости своей страны.
Мышцы наши гудели. Мы несколько часов плавали в «подводных выдрах», совершая экскурсию для наших друзей по подводному городу. Анн вонзил белый пластиковый нож в арбуз. Тот ласково захрустел и дал трещину по всем своему черно-зеленому полосатому телу. По палубе потек сок. Анн сделал небольшое усилие руками, и арбуз раскрылся, словно утренний цветок, обнажив свое темно-розовое нутро, в каждой грануле которого, наполненной ароматной жидкостью, отразилось солнце. Воздух жаркий и густой, что кажется, положишь на него арбузный ломтик, и он медленно полетит, чуть покачиваясь, к чайкам, летающим, смешно свесив лапки, и переругивающемся между собой на своем гортанном языке. Мы огибаем Ликавитос, и вот оно, один из чудеснейших пейзажей на Земле и во всей Вселенной-Акрополь! Прекрасная золотая коврига пшеничного хлеба с поднявшейся затвердевшей коркой в виде Парфенона плыла по волнам! Я говорю Чаро и Анну, что все колонны Парфенона наклонены по-разному, и только благодаря строгим законам оптической коррекции выглядят идеально. Они недоверчиво смотрят на меня, не пошутил ли, но дядя подтверждает мои слова. Чаро и Анн удивленно мотают головами, и обнимают меня, приговаривая: откуда ты так много знаешь, мальчик!?
Когда сядет солнце, в подводных кофейнях Плаки загорятся огоньки, и освященный Парфенон полетит оранжевым кораблем в ночи, и в Одеоне Геродота Аттика, что на южном склоне Акрополя, состоится концерт Лондонского Симфонического Оркестра музыкантов из Денвера. Концерт, в котором будут принимать участие и Анн с Чаро. Но до него еще далеко. Чаро, копавшийся в сюэкле, и перебиравший пальцами разноцветные цифры, какие-то здания и голографических людей, присвистнул. Оказывается, также приехали и денверские Реконструкторы, и скоро в одной из церквей состоится Реконструкция допотопной церковной службы.
– День Денвера в Афинах! – гордо произносит Чаро.
Мы все хотим пойти смотреть Реконструкторов Денвера. Точнее, все, кроме одного.
– Ты же верующий, Вини! – просит Чаро.-Кто нам объяснять все будет? Да и как мы без тебя?
– А не захочет, – Анн сомкнул сзади руки на груди Вини и поднял его, – силой возьмем, как в допотопные времена.
Реконструкторы тоже в чем-то являются хранителями, с кропотливой точностью воспроизводящие некоторые обряды, церемонии, и обычаи допотопных лет. Они даже воспроизводят сценки из старых книг. Это интересно. Но скучно. Я видел это в театрах, больших зданиях-коробках с рядами стульев. Реконструкторы обычно берут несколько сценок, ходят по деревянным помостам, и неестественными голосами говорят: «Добрый день!», «Добрый вечер!», «А что вы сегодня ели?». В детстве меня водили в один театр на Реконструкцию допотопного представления для детей. Между синими досками с закругленными верхними краями, обозначавших волны, катился на колесиках плот. На нем один сильно-темнокожий Реконструктор кричал светло-темнокожему поменьше: «Масса Гек! Масса Гек! Дом плывет, дом!». И из-за так называемых кулис, кусков ткани по бокам сцены, «выплывал» наклоненный набок дом с треугольной крышей и кривым окном. Что обозначала это Реконструкция, я так и не понял. Работа Реконструкторов не имеет отношения к современным людям из сериалов, в которых человек живёт своей жизнью, и позволяет эту жизнь показывать другим людям. Реконструкторы же могут в течении дня, допустим, быть несколькими людьми. Например, днем изображать в Реконструкции допотопного человека, а вечером принимать участии в точной Реконструкции какого-нибудь обряда, ходить по городу, бьют в барабан, и танцевать. Но Реконструкторы, в отличие от Хранителей, не живут в тех-же условиях, что жили раньше, и не являются носителями Языка.
Мы подходим к Церкви Святой Троицы невдалеке от Афинской Агоры. Чаро спрашивает, что такое Троица. Дядя путано говорит, что троица это единица. В одном трое. Мы не понимаем, как это три могут равняться одному, а одно трем?
– О, Вини, – деланно вздыхает Анн, – темнишь ты что-то! Правильно педагоги нам с детства говорят, что любить верующих надо, а вот слушать-нет!
Вини махает на Анна рукой, и прикусывает нижнюю губу.
– Вспыльчивость, Вини, -смеется Чаро, -есть один из признаков допотопного атавизма!
Возле входа в церковь нас встречает женщина в черном закрытом плаще, накидке, переходящим в закрывающий голову колпак, с белым орнаментом в виде креста и надписей. На груди у женщины также свисало какое-то подобие фартука, с таким-же орнаментом и крестами, из-под которых выглядывали, вылупив черные пятна-глазницы, черепа. Женщина весело приплясывала, и что-то напевала. «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертн..» – прочитал я прячущуюся в складках надпись. Женщина радостно нас приветствовала, и, узнав Чаро и Анна, бросилась с ними обниматься.
– Родные мои, – быстро-быстро говорила женщина в черном плаще, – я уже соскучилась! А вы вечером? Я знаю! Придем-придем! А вы потом куда? Мы карнавалить в Южную! Тут такие пляжи! Мы, кто без детишек, сразу на нудистские! Голышечкой, голышечкой-и в волны!
– Ах ты, лампомпонья, – Анн громко хлопнул ладонью женщине ниже спины, – скоро плавники отрастут!
Нас представили женщине-Реконструкторше.
– Лама, – представилась женщина, и тут-же снова перешла на скороговорку, -а почему у мальчика такая странная одежда?! Историческая национальная одежда! Так до сих пор ходят? Неужели? Я думала, вы из Реконструкторов! Из Хранителей?! Домотканая? Вручную? Дайте, дайте мне потрогать ее! Как, вы тоже Хранитель? А почему без такой одежды? Не соткали? Как интересно!
Не переставая говорить, поправляя капюшон, который то и дело падал ей на глаза и закрывал их, женщина провела нас внутрь помещения церкви.
– Да заткните наконец, вы эту схимонахиню! – с каким-то прям хрипом цедит сквозь зубы Вини, и делает жест, свойственный верующим: собрав пучком три пальца, проводит параллельно своему телу вертикальную полосу в воздухе, а затем перпендикулярно горизонтальную.
В церкви пахло чем-то густым и вкусным, чем не пахло раньше. Я много раз был в подобных церквях и храмах, но Реконструкцию обряда посещаю первый раз. В центре церкви стояло человек двадцать, пришедших понаблюдать за древней церемонией, и несколько Реконструкторов в черных плащах, как у Ламы, но в шапочках. Все они, подобно Вини, делали тот же самый жест, проведя щепотью от лба до живота, и от правого плеча к левому, и кланялись обходившему по кругу церковь человеку в черном с большой бородой и каким-то цилиндрическим предметом на голове. За ним стоял большой крест, обтянутый материей. Я видел такие раньше. Более того, я прекрасно знал, что скрывает ткань. Мне ли не знать, сыну Хранителя. За ней было спрятана скульптурная композиция или изображение человека, распятого на кресте. Его всегда закрывали тканью. Современному человеку не рекомендовалось смотреть на эти допотопные ужасы. Наблюдавшие за обрядом улыбались, и пытались подражать Реконструкторам жестами и кланялись в сторону человека с цилиндром на голове. У того в руке был странный дымящийся предмет на длинных цепочках, который Реконструктор регулярно подбрасывал в воздух, произнося при этом нечленораздельно какие-то слова. Увидев Чаро и Анна, он поприветствовал их поднятой кверху рукой, затем подмигнул им, улыбнулся, и что-то звучно пропел.
– Подойди к священнику, мальчик, -прошептала мне Лама, указав на Реконструктора, стоявшего сбоку, – и скажи ему, что нехорошего ты совершил в последнее время. И он простит тебе это.
Я подошел. Реконструктор, также в черном и с бородой знаком попросил подойти меня еще ближе, вплотную к нему и к высокому столику, на котором лежала книга в металлическом резном переплете и крест.
– Вы знаете особенности обряда?
– Да. Я часто не слушаюсь родителей. А еще причинил некоторые проблемы дяде и его другу сегодня утром! – улыбнулся я.
– Это очень плохо! – очень серьезно сказал реконструктор.
Затем попросил наклониться, и накрыл мне голову куском вышитой толстой ткани, висевшей на его шее.
– Как ваше имя?
– Александрос!
– Господь и Бог наш, Ис… (неразборчиво) … простит ти чадо Александроса… (неразборчиво) … разрешаю тя… (неразборчиво) … Отца и Сына, и Святаго Духа…инь.
– Слушайся родителей, сын мой, -сказал человек, прислоняя к моим губам книгу и крест, -и не причиняй проблем дяде и его другу.
Когда я подошел к своим, недоумевая, какой я сын этому Реконструктору, человек с дымящимся предметом зашел в центральные дверцы, и закрыл их. Оттуда доносился его протяжный голос.
– Отца и Сына и Святаго Духа! -снова донеслось до меня.
«Отца и Сына, и Святаго Духа!» -проговорил я про себя, глядя на картину, висевшую по центру над воротцами: три молодых человека со светлыми шарами на головах в просторных зелено-синих одеждах, сидят за столиком на фоне гор и деревца. Но на столе почему-то одна чаша. Почему юношей трое, а чаша одна? И тут-же вспоминаю путанные слова Вини: трое в одном, трое в единице. Церковь Святой Троицы. Наверное, эти трое и есть единица и Святая Троица. Внезапно что-то случилось. Буквально все изменилось вокруг и стало по-другому. И желто-коричневые пластиковые доски с изображениями древних допотопных людей, стоявшие передо мной стеной, вдруг будто ожили и пристально стали за мной наблюдать. Я не понимаю, что случилось… Поют! Да, поют! Но как поют! Разве так можно петь?! Замечаю наверху, на балконе, небольшую толпу людей, поющие все вместе, поглядывая в сюэкли, и не сбивающиеся. Их пение контролировал человек с плавно размахивающими руками, и все, словно послушный живой термовокс, летят своим пением вслед за его пассами и жестами! Несколько человек, словно заколдованные, как и я, слушают их. Остальные переговариваются, шутят и что-то показывают друг другу в сюэклях. Лама что-то увлеченно рассказывает, а дядя, Чаро, и Анн слушают ее и время от времени смеются. Замечаю, что Вини среди них нет. А меня все будто приподнимает и приподнимает даже без «летучей мыши» в этом густом и ароматном воздухе, в этих стенах с золотыми отливами, с этими смотрящими на меня добрыми людьми с пластиковых досок к картине трех юношей с кругами вокруг голов, опустивших головы над чашей.
Открываются дверцы, и выходит Реконструктор, держа в руках большую чашу, накрытую красным большим платком. Рядом с ним другой Реконструктор, который прощал мне мое недостойное поведение. Пение замолкает.
– Твоя от Твоих! – закричал Реконструктор, подняв чашу над головой.
Лама быстро объясняет всем, что смысл обряда-символическое вкушение божества, который, как думали в допотопные времена, сотворил наш мир, и весело предлагает принять в нем участие. Большинство смеются, и качают головами, и лишь несколько человек, в том числе и я, подходят к Реконструкторам. Я открываю рот, и человек в черном, которого Лама называла священником, длинной резной палочкой с малюсенькой ложечкой на конце причерпнул что-то в чаше, и положил мне на язык кашицу. Похоже, витаминизированная лепешка, размоченная в виноградном соке. Другой священник в это время в это время держал красный платок под моим подбородком, а после того, как я проглотил кашицу, вытер им мне губы.
– Имя? -снова спросил меня человек в черном.
– Александрос.
– … (неразборчиво) … рабу Твоему Алексанросу… (неразборчиво) …Отца И Сына, и Святого Духа…минь.
Отца и Сына, и Святого Духа.
Я отхожу. Лама гладит меня по плечу, и говорит, что я большой молодец.
Слажено певшие люди спустились, и стали вместе с остальными.
– Вставайте на колени, -затараторила Лама, – дальше по обряду основное прошение у божества.
Я, наверное, единственный, кто стал на колени вместе с Реконструкторами. Остальные наблюдающие недоуменно пожимали плечами и улыбались.
– Отче наш! Иже неси на бибиси… – снова слажено и красиво запели.
Рядом со мной стоявшая на коленях женщина Реконструктор в черном, уютно примостившись за спинами, глядя в сюэкль, успевала одновременно петь по какому-то греческому наречию, написанного английскими буквами, следить за рукой руководящего пением, и тут же объясняться знаками с человеком в космическом скафандре, чье голографическое изображение из сюэкля переминалось с ноги на ногу на ладони Реконструкторши. Человек улыбался и кивал в такт пению.
После прошения все встали, и человек с цилиндром на голове обратился ко всем присутствующим.
– Дорогие братья и сестры! – начал он, сделал паузу, и повторил. – Дорогие братья и сестры! Именно так обращались с этого места к своим прихожанам допотопные священники. Обращались к верующим, приходившим в этот храм. И среди нас встречаются верующие, которых мы так же любим, и которые нам не менее дороги, чем остальные люди. Более, мы любим ту веру, которой они придерживаются. Высокую, поэтическую веру в то, что жизнью управляет некий создатель, присутствующий незримо при каждом мгновении жизни, и уверенность, что после нашей с вами смерти нам предстоит новая, другая жизнь, более светлая и добрая. Чистая вера, присущая чистым людям. И как-бы нам не хотелось вместе с ними в это верить, мы должны признать, что в природе есть четыре сезона. Сезон рождения и юности. Сезон цветения и пика. Сезон стабильности и подвода итогов. Сезон увядания и смерти. И надо понимать, что только между этими двумя точками, рождением и умиранием, и проходит наша жизнь. Только между ними. И иметь мужество признать, что вера в какое-то божество и загробную жизнь есть только сладкая вакцина, которую человек хочет принять, и принимал от этих людей, которых мы вам показывали. От священников. Принять от невозможности думать о том, что когда-то для него не будет шелестеть ветер в рощах, не будут биться о берег волны, не будут смеяться дети, уйдут все жизненные радости. Навсегда уйдет сама жизнь и навсегда исчезнет он сам. Но не стоит думать, что допотопные люди, в том числе и эти священники, были немужественными людьми и всегда обманывали верующих, то и дело подогревая в них веру в загробную жизнь и некое божество. Нет, это неправда! Мы, Реконструкторы, не только слепо производим обряд, но и немного понимаем и изучаем то, о чем они говорили и что пытались донести. Так же, как и мы, эти священники часто говорили о любви к друг другу. Так-же как и современный человек понимали, что кроме любви и поклонению чему-то непонятному, всегда необходима и любовь к ближнему своему. Любовь, без которой ничего не бывает! Много веков назад люди стояли здесь и говорили: любите друг друга! И мы вам говорим: любите друг друга! Любите всегда, везде, и несмотря ни на что! Спасибо вам, что любите! И спасибо огромное, что выбрали время и пришли на нашу Реконструкцию, которую мы с такой любовью приготовили для вас!
Церковь наполнилась возгласами радости и одобрения. Реконструкторы скрылись в боковых дверцах. Присутствующие стали хлопать в ладоши. Открылись центральные ворота и сперва вышла Лама вместе с Реконструкторами, стоявшими вместе со всеми. Они постояли под хлопки, и разошлись в разные стороны. Затем вышли два совсем молоденьких мальчика, несколько раз проходившие во время обряда с большими, похожими на бревна, свечами. Они также постояли и разошлись. Затем вышли поющие вместе с человеком, от чьих рук менялось их пение. Им стали хлопать больше. И, наконец, под самые громкие и частые хлопки и возгласы вместе выбежали Реконструкторы, изображавшие священников. Они встали, затем сделали совершенно одинаковые движения, схватив себя за бороды. Немного постояв, они также синхронными движения резко сорвали их. Бороды оказались приклеенными и ненастоящими. Хлопков и возгласов стало еще больше. Я заметил Вини. Он безучастно сидел на скамеечке возле входа, не хлопал вместе со всеми, и задумчиво смотрел в пол.
Реконструкция закончилась.
Мы вышли и пошли в сторону Агоры.
– С первым причастием, мальчик мой! – насмешливо говорит Вини.
Почему-то я догадываюсь, что кормление кашицы с ложечки это и есть «причастие».
Через некоторое время к нам присоединяются Реконструкторы с Ламой.
– Вы только посмотрите, какой мальчик! – Лама ласково берет меня за руку. – В одежде, сотканной матерью! Собственноручно!
Мой экзомис, кусок ткани цвета кипяченого молока, скрепленный на талии и на левом плече, с орнаментом в виде переходящих друг в друга прямых углов привлекает внимание. И я, и мать, и отец всегда носим одежды нашей Родины, мы же Хранители.
Долго рассказываю про греческие одежды. Больше всего вызывают удивления кусочки свинца, вшитые в ткань, чтобы подчеркнуть складки. Серьезный высокий Реконструктор, простивший мне шалости, все заносит в сюэкль.
Все это время Лама держит мою ладонь в своей, и улыбается. Ладошка у нее вытянутая, чуть влажная и немного подрагивающая, с острыми кончиками ногтей. Глаза Ламы, с веселыми искорками, почти не раскосы. Ей за семьдесят, она очень волнительна со своим светлыми распущенными волосами. Она переоделась. На ней серебристое сильно обтягивающее платье по колено, с сильно открытым верхом. Лама очень сильно светлокожа. Почти как дядя. Веревочка-бретелька огибает шею Ламы, и не дает соскользнуть платью, придерживая его на двух больших мягких грудях, верх которых щедро усыпан рыжеватыми пятнышками от долгого пребывания на солнце. Лама их совершенно не стесняется, и судя по всему, совершенно не думает о том, чтобы как-то убрать их. В отличие от дяди, который при малейшем пигментике тут-же втирает в свою холеную кожу крема и мази.
Мы идем куда-то толпой, Лама держит мою руку в своей, и, радостно ей размахивая, быстро рассказывает кому-то об общем массаже в бассейне с маслом. Дядя смотрит на нас и посмеивается. Вини усмехается. Мне приятно идти с Ламой. И если честно, очень волнительно. Реконструктор, тот, который серьезный, идет от меня по другую сторону, и не отстает с вопросами. Ему все интересно. Я рассказываю, как самому сделать лодку, как держать пальцы для дойки козы, а для того, чтобы помидоры были сочнее, следует положить в лунку к зернышку протухшего на солнце анчоуса. При последнем Нак, так зовут этого человека, вздрагивает, но не перестает методично заносить мои знания в сюэкль.
– Вы-верующий? – спрашиваю я у него, вспоминая, с какой серьезность и вовлеченность проводил свою роль в обряде Нак.
– Верующий? – Нак удивленно поднял на меня глаза.– Я Реконструктор. Я историк, а разве историк может быть верующим?
