Читать книгу: «Три кита. Шахтерский роман», страница 5

17

Татьянке исполнился год, когда у молодоженов начались первые семейные трения и даже ссоры. А, все – из-за того, что однажды к родителям Алены в гости, а, заодно, и родных сетрёнок навестить, еще одна из которых проживала буквально в двух кварталах от отчего дому, из другого города приехала старшая дочь. Звали ее Уля. Это была довольно полная меланхоличная и очень чувствительная особа. После знакомства, а потом и короткого общения с ней, Гаврил так и не понял, замуж, в свое время, она вышла или сожительствовала с мужчиной. Но, по ее словам, отношения у них были довольно ровные. Лишенные особенной страсти и, тем более, ревности. Именно этим Уля объясняла, что супруг не цепляется за ее юбку, как репей, и она чувствует себя в подобных отношениях совершенно свободно. И того же своей сестре желает. Мол, нервы беречь надо. А этого в супружеской жизни можно достичь, если только муж и жена будут уважать друг друга. Любовь – это все выдумки. Сказка.

Улю нельзя было назвать ни красавицей, ни даже просто симпатичной молодой женщиной. Больше всего к ней подходило слово «обыкновенная». То есть, абсолютно ничем не примечательная. «Наверное, поэтому у ней и жизнь, и жизненная философия, что называется, никакая», – подумал про себя Гаврил.

Вместе с Улей приехала ее малолетняя дочурка. Они занимались тем, что гостили, то у родителей, то у другой сестры Алены, которая также была старше ее на три года. Имела мужа и двух детей. Иными словами ели, пили, спали. Без конца сорили кожурой от семечек и болтали о том, сем без умолка. Однажды, Гаврил и Алена остались в квартире наедине. Еще с утра он заметил, что его благоверная, то и дело, раздражалась по пустякам. Наверно, поэтому, за что бы она ни взялась, все у ней из рук валилось. Она покрикивала на маленького ребенка, чтобы тот не капризничал. Затем принялась и за супруга.

– Опять на диване разлегся, Гаврик? А мусор из ведра выносить, кому прикажешь? А, грязную посуду, кто будет мыть? А – в магазин за хлебом?.. Обед готовить, снова – мне?.. Не слишком ли много на мою бедную голову забот свалилось, как ты считаешь?

И она в досаде со всего размаху хлопнула об пол тарелкой, которую, придя в зал из кухни, держала в руке. Тарелка разбилась на мелкие кусочки. В растерянности Гаврил аж подскочил с дивана.

– Аленка, да что – с тобой? Ты сегодня не с той ноги встала?

– А с какой надо? С правой или с левой? Или – со средней? Но это только ты можешь!

Гаврил наклонился и молча собрал осколки битого стекла.

– Уля правильно говорит! Мужа ты, говорит, Аленка, при твоей-то красоте и получше могла бы найти! С машиной. С квартирой. И ростом, чтоб повыше был! А твой, говорит, в шахте работает, а зарплата у него – смешная! Да и сам из себя ничего особенного не представляет. Дура, ты, говорит, дура! Будешь теперь всю жизнь с таким маяться.

После этих слов, Гаврил поначалу немного даже растерялся. А потом вскипел.

– Ах, вот, значит, в чем дело? Выходит, ты – красавица писаная, а я – урод!.. Ну, так еще не поздно расстаться! Ищи себе принца на белом коне, кто же – против? У твоей подлой сестрицы жизнь и вправду не сложилась! Вот она и завидует нашему счастью. От злости у нее все внутри переворачивается. Наверное, ночью спит и во сне зубами скрежещет. Все думки у ней – об одном, как бы родной сестрице душу испоганить!

– Ты Ульяну не трожь! Лучше на себя в зеркало посмотри! Ни рожи, ни рогожи! А зарплаты твоей даже на тормозки не хватает!

– Да, добычи, какой надо, нет уже третий месяц подряд! Я-то тут – причем!

– Углем, что ли, обеднели?

– Да, не углем, а план завышенный сверху спустили! Нереальный! Вот и не справляемся!

– А я тебе давно говорила, уходи с шахты! Там кроме грыжи ничего не заработаешь! Не говоря, уж, о собственном жилье! – видимо, руководствуясь чисто женской логикой, заключила Алена. – Что? Так до конца дней своих и будем на шее у моих предков сидеть?

– Так, ведь никто, как будто, не против!

– Это тебе они ничего не говорят! Потому, что ты для них – чужой…

– Ах, чужой? Раз, тебе – чужой, то им – и подавно! И вообще, идите вы все!..

И, наскоро одевшись, Гаврил пулей вылетел из квартиры, где, казалось бы, целый год он прожил с молодой супругой душа в душу. Ведь, до сих пор у них не было ни одной даже самой мелкой размолвки, а не то чтобы ссоры, не считая того нервного стресса Алены, который был вызван гибелью бригады Дилана. «Надо же, как иные люди в один миг могут испортить жизнь другим. И, если – не навсегда, то на довольно долгий отрезок времени», – не на шутку разгорячившись, думал Грохов. Он шагал, не разбирая пути, по заснеженным улицам города в направлении родительского дома. Видимо, не особенно-то он и нужен был Алене, и – ее предкам, тем более. Только родная мать, и отчасти отец могли понять его в такую минуту. Как-то успокоить. Хотя и для них его неожиданный приход, скорее всего, вряд ли будет в радость. Ведь на следующей неделе они собирались навестить внучку. А теперь, как видно, на какое-то время им придется это отложить.

По дороге в отчий дом Гаврил зашел в магазин и купил бутылку водки. Он решил, что с горя, как следует, напьется. И, хотя завтра с утра ему нужно было идти на работу, он теперь об этом ничуть не переживал. Как-нибудь перекантуется смену, а – там, видно будет. Хуже-то, все равно, уже некуда! В голове у него царил полный сумбур. Сердце тупо ныло от безысходности и так часто и неистово колотилось в груди, словно готово было вот-вот разорвать Грохова изнутри на части. И он хотел поскорее, хоть как-то, унять эту чудовищную боль. Боль душевных терзаний, которую, сама того не желая, Алена причинила ему. Потому, что терпеть ее не находилось никаких сил. Ощущение было такое, как будто бы из Гаврила вынули самое лучшее и самое светлое из всего того, что составляло его сущность. И, вываляв в грязи, бросили на всеобщее обозрение. Нате, мол, смотрите, как оно в действительности бывает!.. Любили два человека друг друга, а потом – хлоп, и в одночасье не стало этой самой любви. А вместо нее возникло нечто другое. Похожее на мрачное безжизненное пространство, какое бывает на планетах, не приспособленных для пребывания там людей. А, где нет жизни, там нет и всего того, что делает ее неповторимой. И, уж, тем более, любви! Для чего же люди так стремятся покорить космос, наивно полагая, что, если они не сумели обрести своего счастья на земле, то за ее пределами им это непременно удастся?

18

Слава богу, что хоть Горыныч на наряде не появился, а поручил его провести Грохову! Как бы не марафетился Гаврил с утра, сколько бы раз зубы не чистил, а, все одно, перегаром от него за версту разило. «Надо же, в первый раз в жизни так наклюкался! – с неудовольствием подумал он про себя. – Тоже – мне, мастер участка, называется!» Но как бы изощренно не костерил собственную персону Грохов, легче ему от этого ни на грош не становилось. Поэтому, плюнув заниматься самоедством, он тотчас переключился на мысли о работе… Была не была!

В эту смену Грохову предстояло контролировать бригаду Остапенко. Хотя контролировать, сказано слишком громко. Точнее сказать, следить за тем, чтобы у горняков все ладилось. И, если что не так, от него требовалось вовремя известить об этом, кого следует. Так вот, Остапенко все звали не иначе как Остап. Так было проще. Да и сам Остапенко, как будто бы, не противился этому. Скорее, наоборот. Выше среднего роста. Богатырского сложения. Фуговал он в забое лопатой или махал кувалдой, Остап делал это так яростно, точно с невидимым врагом сражался.

– Ну, что, хлопцы, отремонтировали кружок¹²? Теперь погодить можно!

«Г» Остап выговаривал на украинский манер, поскольку родился и вырос в Донбассе. Там же работал на шахте, пока нелегкая не занесла его в Сибирь.

– Эх, щас бы сала, Остап! С паляницей¹³… А то, что-то в желудке урчит от голода! – не уставали горняки подтрунивать над своим бригадиром.

Вот и теперь, как видно, не удержавшись, один из них принялся докучать ему своим черным юмором. Черным потому, что это был юмор под землей. В шаге – от смерти.

– А горилки тебе не надо? – беззлобно отвечал Остап весельчаку.

– А – чо, есть?

– У меня все есть, но самому мало!

– Значит, не поделишься с напарником?

– Может, еще, чем с тобой поделиться?

– Ну, например?

– «Жигуль» мой… Тебе, случаем, не пригодится?

– Ну, если только с гаражом в придачу!

– А зарплату мою тебе на сберкнижку не надо перегнать?

– Так, уж, тогда и из собственной квартиры выселяйся! У тебя ж, благоустроенная! А я в деревянном бараке живу!

– Вот потому ты там и живешь, что в башке у тебя вместо мозгов – печная зола!

– А ты откуда знаешь, Остап? Ты что, вовнутрь моей башки заглядывал?

– А зачем заглядывать, и так все понятно! Умный человек, разве, будет у хохла сало клянчить?.. Это, все равно, что у золотого купола на солнце блеска просить!..

– Ну, Остап, с тобой спорить, что соломой кровлю крепить! – смеялись горняки, удивляясь мужицкой смекалке бригадира и его умению, никого особенно не обидев, все обратить в очередную шутку.

Хотя подобные разговоры, пускай и на разные лады постоянно происходили в бригаде Остапа, все же шахтеры прекрасно понимали, что шутка – шуткой, но всерьез бугра лучше не злить. Может запросто турнуть из бригады или еще, того хуже, бока намять. Один только человек имелся в его бригаде, который мог ему противостоять. Это был лесогон¹⁴ Буроямов. Но при всем, том он являлся другом Остапа, который именно по этой причине никогда бы не пошел против него. Или же эта самая причина должна была быть очень веской, чтобы два закадычных друга, наконец, однажды всерьез поссорились.

В эту смену спустившись на квершлаг к лесогонам, Грохов сразу почуял неладное. Буроямов чересчур громко смеялся, что-то обсуждая с напарником.

– Короче, как заорет он, боров этот и прыг с копыт! А кровищи… Мама моя! Я нож в сторону бросил. И побрел, как во сне, сам не знаю, куда. А он продолжает биться в конвульсии и дико визжать. Но это – поначалу. А после – жалобно так. Пока не затих… Тут подкосило меня. Упал я на колени, когда очутился, сам не знаю, где. Лишь бы не видеть не подающей признаков жизни животины. Меня после этого, как давай полоскать! – говорил лесогон по фамилии Босяков. – Нет, думаю, борова резать на мясо – такая работа не для меня! Кое-как поднялся я на ноги. Огляделся кругом… Гляжу, посредине улицы стою! Примерно, за три дома от хаты, где живу. Побрел, шатаясь, в нее. Как только порог переступил, в кухню опрометью кинулся. Самогонки стакан налил. Залпом шваркнул. Чую… Вроде бы полегчало.

– Не переживай, брат! Жизнь, она – такая штука. Подлая! – успокаивал горняка Буроямов. – Или ты – ее. Или она – тебя. Зато теперь с мясом всю зиму будешь! На жаркое-то пригласишь?

– А чо, Бурый! Айда ко мне после работы! Мяса отведаем!

– Оно комом-то у тебя на пути к желудку не встанет?

– Да, не должно! Мы ж желудочный тракт регулярно промывать будем для порядка!

– Хо-хо! Молодец, Босяк! В правильную сторону у тебя соображаловка работает…

– Ну, ты скажешь тоже – соображаловка! Ей пусть директор шахты пользуется…

– Правильно! А нам с тобой она нужна…

– Чтоб дым из ноздрей пускать! – высказал свое предположение Босяков. И, немного подумав, добавил. – И в потолок плевать, когда лесу в забое, завались!

– Не плюй в колодец, Босяк! – на сей раз, не согласился с напарником Буроямов. – Скажи лучше: «Природа так распорядилась!» Хотя я все время думаю, что в отношении некоторых из нас она совершила ошибку…

И Буроямов с опаской глянул на мрачно нависавший над ним каменный свод.

– …которую может в любой момент исправить! Ха-ха!

– Кумекалку сплющит. А без нее не сориентируешься, откуда и куда наливать!

– Вот именно… Тут я с тобой, сто пудов, согласен!

– С ее стороны это и будет роковой ошибкой, а не то, что ты говоришь!

Завидев Грохова, горняки тут же перевели разговор в другое русло.

– Вот начальник наш идет! – торжественно провозгласил Буроямов.

– Не начальник, а мастер! – возразил ему Босяков.

– Дурень, ты! Это он – пока мастер. Горыныч-то – не вечный! После него вот он будет начальником!

И Буроямов указал черным от сажи пальцем на Грохова.

– Правильно я говорю, Гаврил?

Но Грохов ничего не ответил ему. Вместо этого он спросил:

– Мужики лес в забой спровадили?

– А то, как же! Не весь пока, правда… – начал было оправдываться Босяков.

И, хотя у самого Грохова голова раскалывалась, точно ее обручем сдавили, он явственно почуял, как от лесогонов разило спиртным.

– Ты мне на вопрос не ответил, начальник!

Буроямов, который прежде подминал своей задницей толстый брус, вдруг медленно поднялся на ноги. Все на участке знали, что в недавнем прошлом он активно занимался спортом и был кандидатом в мастера… По боксу.

– А ну, присядь! Поговорим! – приказал Буроямов Грохову.

– А мне и так – неплохо! К тому же, я здесь командую…

– Ты?

– Я!

Было видно, как Буроямов заметно посмурнел, и на его мощных скулах жевалки заходили под кожей.

– Или сядь, Грох, или я тебя вперед того леса, что нам с Босым кантануть в забой осталось, к Остапу вниз головой отправлю. И сверху вот этой хренью придавлю.

И он указал вначале на темное жерло трубопровода для спуска крепежного материала, а затем на длинные влажные от духоты и потому тяжелые брусья. Они лежали штабелем слева от него, почти касаясь кровли квершлага¹⁵. Сдерживая закипавший в его груди гнев, Гаврил благоразумно решил, что не стоило теперь же выяснять отношения с Буроямовым. Тем более, что у него не было никаких шансов одолеть горняка.

– Ну, хорошо! – согласился Гаврил. – О чем говорить будем?

– Вот это – другое дело! – осклабился Буроямов, обнажив щербатые зубы.

Видимо, хотя и был слегка не в себе, он понимал, что сдуру перегнул палку. Буроямов не хотел запугивать Грохова или давить на него. Тем более, что это ему могло выйти боком. Все получилось как-то само собой. И, если Горыныч узнает, про это «все», он церемониться с ним не станет.

– Пить будешь?

И Буроямов ловко выудил из-за бревна, на котором горняки сидели, чекушку самогонки.

– Да, ты спятил? – невольно вырвалось у Грохова.

– Что очко жим-жим? – усмехнулся лесогон. – Да не бойся, Остап нас за это Горынычу не сдаст. Свой кореш.

Не дожидаясь ответа от Грохова, Буроямов скрутил пробку с горлышка чекушки и сделал два больших глотка. Затем он передал пойло Босякову.

– Не а! – испуганно замотал тот головой. – Не буду!

Но его собутыльник так зыркнул на него, что Босяков тут же поправился.

– Вернее, только после того… Ну, если Михалыч…

– Михалыч! – передразнил его Буроямов. – Сопляки! И ты, и твой Михалыч.

Достав из кармана куртки смятую пачку сигарет, он небрежно сунул одну в рот. Не успел Грохов ему что-либо возразить, как он чиркнул о коробок спичкой и пыхнул дымом прямо в лицо Гаврилу.

– Ну, ты и …!

Но от возмущения и страха при мысли о том, что могло произойти в любую минуту, слова, готовые слететь с языка Грохова, видимо, в последний момент вместе с ним прилипли к небу. Хитро улыбнувшись, Буроямов пыхнул дымом еще раз, и, театрально повернув ладонь свободной руки кверху, так, чтоб его товарищи могли хорошо видеть, что такое он вытворял, медленно вдавил в нее горящую головку сигареты. При этом он даже не поморщился.

– А ты так можешь, Грох? Или радикулит замучил? Сосунок ты, мастерилка!

Секунды две Гаврил стоял в нерешительности. Но последние слова Буроямова, больно царапнули его самолюбие. Выхватив чекушку из рук Босякова, он опорожнил ее залпом. Буроямов от удивления даже рот приоткрыл.

– Так, у нас еще одна имеется!

Но Грохова это как будто бы мало интересовало.

– Дай-ка палево, пару раз зобнуть!

Получив требуемое, он уже и сам не знал, что творит… Под прицелом внимательных глаз горняков Грохов сделал несколько затяжек. Когда кончик сигареты раскалился до красна, он заголил левое запястье. И странное дело, туша о него «бычий глаз», Гаврил почти не почувствовал боли…

19

Нет, на Булыгина Гаврил долго сердиться не мог. Во-первых, они с ним были соседи. А, значит, товарищи, поскольку каждый вечер перед сном очень тесно общались друг с другом. Вначале они выходили в общую коммунальную кухню и, сидя за столом, что-нибудь рисовали цветными карандашами на листках бумаги. Витек рисовал отлично. Он мог легко изобразить все. К примеру, в считанные минуты он нарисовал цветок, растущий у дороги. Причем эта дорога очень походила на ту, что пролегала сразу же за оградой, опоясывавшей их двор. Потом – целый букет цветов. Точь-в-точь такой, какой он подарил своей маме на прошлое Восьмое марта. Он также был неплохим портретистом. И в каком-либо из его портретов легко можно было узнать того или иного дворового мальчишку. Тем не менее, свое творчество он никому из них не показывал. То ли не любил хвастать, поскольку это не доставляло ему никакого удовольствия, то ли по иной причине. А, возможно, этому претила его на редкость скрытная натура. Никогда Гаврил не мог догадаться, что на самом деле думает о нем Витек? Как он к нему относится: хорошо или плохо? Общается с ним потому, что чувствует в этом потребность своей души или, просто, скуки ради? Так или иначе, но Булыгин всегда располагал к себе сверстников. В том числе и Гаврила. Это являлось второй причиной, по которой, не смотря на то, что Грохов ревновал Витька к Офелии, отношения между ними оставались довольно ровные и уважительные. Да и ревность ли это была? Кто его знает?

Кроме таланта к рисованию, как впрочем, и ко многому другому, Булыгин имел склонность к коллекционированию. Он собирал марки. Глядя на него, постепенно к этому занятию не на шутку пристрастился и Гаврил. Почти каждый день после окончания уроков в школе они вдвоем бегали в магазин для филателистов и на витрине под стеклом внимательно и с большим интересом разглядывали марки. И те, что лежали до сих пор не купленными, считая со дня их прошлого посещения торговой лавки, а то и раньше, поскольку стоили довольно дорого, а, возможно, по иной причине, и новые, которые только поступили в продажу. И, все-таки несмотря на цену, если какие-либо марки особенно заинтересовывали Булыгина, он непременно покупал их. Деньги на это у него почти всегда находились. Но, когда их недоставало, он легко изыскивал способ восполнить эту нехватку. Способ был простой и безотказный. Рядом с магазином для филателистов, в том же здании, немного правее, буквально за стеной, располагалась бытовая мастерская. Вход в нее с улицы имелся отдельный. В ней работал отец Булыгина. Звали его Гордей Силантьевич. Он был настоящий умелец. Как говорят, на все руки мастак. Чего он только не делал в этой мастерской, начиная от изготовления ключей для дома, и заканчивая заточкой ледовых коньков на обыкновенном электрическом наждаке. А поскольку напротив бытовой мастерской, точнее метрах в двухстах от нее, располагался большой спортивный комплекс сразу с несколькими ледовыми площадками и прочими сооружениями для занятий физкультурой и спортом, клиентов у старшего Булыгина не убывало. Кстати, Витек чисто внешне очень походил на своего предка. У того был умный и оценивающий взгляд серых глаз. Когда он улыбался, образовывались глубокие и очень даже симпатичные ямочки на его щеках. От этого улыбка получалась озорной, удивительно добродушной и в то же время снисходительной. Все бы хорошо, но Булыгин старший имел увечье. Он ужасно хромал на одну ногу, так как она не сгибалась в колене да и вообще слегка волочилась при ходьбе. Поэтому папаша Булыгина пользовался костылем. Витек говорил, что калекой его сделала война. Осколок разорвавшегося снаряда угодил ему прямо в ногу. А когда он попал во фронтовой госпиталь, ногу ему едва не ампутировали.

И все же старший Булыгин не всегда особенно поощрял увлечение своего сына марками. Той наличности, которую он выкраивал для себя втихаря от начальства, все равно, было очень мало. Ведь, как правило, почти всю выручку он сдавал в кассу. А, если, на свой страх и риск, порой брал из нее еще какую-то часть денег, кроме тех, что успел припрятать, все это потом приходилось возмещать из собственного кармана. Если не полностью, то процентов на восемьдесят, точно. Начальство не раз предупреждало его, что, мол, еще одна недостача, и он может всегда распрощаться со своей работой… Мало того, что убогий! Да, с волчьим билетом в кармане, в придачу, кому он потом будет нужен?! Такая перспектива не устраивала хромоного калеку. К тому же, нога у него часто ныла. Это ужасно мешало ему и в быту, и на работе. Мысль о собственной неполноценности, как только он всерьез зацикливался на ней, буквально выводила его из себя. В это время, точно ненормальный, он готов был кинуться на кого угодно, чтобы сломать ему костылем хребет. В такие моменты он на себя самого не походил! И тогда, буквально все буквально валилось у него из рук. Как ни крути, кусок хлеба доставался ему нелегко. Из-за этого старший Булыгин частенько напивался. Конечно, не так, чтоб уж слишком! Надо ж было с работы еще благополучно дохромать до дому, который располагался примерно в полукилометре от бытовой мастерской. Зная, склонность своего отца к выпивке, Витек довольно часто заставал его на рабочем месте в приподнятом настроении. То есть, слегка под мухой. Время от времени, но так, чтобы это не мешало работе, прилобуниваясь к бутылке, родитель не скупился на деньги для сына. Махнув на все рукой, и, достав из кармана, он вываливал ему в горсти серебряные монетки вперемешку с медяшками… Получив требуемое, иногда – с гаком, а, иной раз, свосем наоборот, и, пулей вылетев из бытовой мастерской, Витек, как бы не спешил в филателию, до того, как рука его касалась заветной двери, успевал пересчитать деньги. Если наличности все же не доставало на пакетик с марками, он тут же менял курс на противоположный. Примерно в пяти минутах ходьбы от торговой лавки «Союзпечати», где их продавали, в соседней кирпичной пятиэтажке, также, как и прочие – в одном бесконечном ряду с ней, примыкавшей к основной городской автомагистрали, одновременно находились отделение милиции и медвытрезвитель. Два этих смежных заведения также имели собственный вход с улицы, каждое. Правда, в ментовку, которая занимала первый этаж, само собой разумеется, двери располагались прямо по центру парадной части здания, а в медвытрезвитель, обосновавшийся этажом ниже, то есть, в подвале, доступ был со двора. Видимо, они сообщались между собой изнутри при помощи служебной двери и лестничных ступенек. Гаврил пришел к такому выводу потому, что Витек, посещая мать на ее работе, всякий раз пользовался разными входами. И, если, по каким-либо причинам, через один из них он не мог попасть, то, в этот случае, пользовался другим. Как правило, Грохов ждал Булыгина на улице. Но раз или два тот приглашал его пройти вместе с ним. Однажды, распахнув дверь, над которой висела вывеска «Медвытрезвитель», они зашли вовнутрь здания. Пройдя по узкому коридору, оказались в довольно просторной комнате. К его стенам были приставлены широкие деревянные скамейки, на которые, видимо, клали или усаживали пьяных. В самом углу, слева от окна стоял металлический сейф. Немного правее – стол. За столом, на котором были в отдельную кучу свалены бумажные деньги, в другую – монеты, сидела немолодая женщина в форме. Это и была родительница Витька… Величали ее Карлиной Авдотьевной… Небольшого роста, с очень умным и немного насмешливым взглядом зелено-карих глаз, всегда плотно сжатыми и тонкими язвительными губами служительница правопорядка, казалось, даже, когда что-то говорила, то почти не разжимала рта… При этом речь ее была довольно сдержанной и лаконичной, но вполне доходчивой и убедительной.

– Сколько? – спрашивала она.

Витек называл сумму.

Затем, как правило, звонил телефон.

– Я слушаю! – отвечала Авдотья Карловна и жестом руки давала понять, что нам пора идти.

Наконец, очутившись дома, Витек брал пинцет. Потом доставал им марки из прозрачного целлофанового пакетика. Делал он это очень аккуратно. Держа очередную марку за самый краешек пинцетом, с любовью, что буквально светилась в его глазах, подолгу разглядывал и даже принюхивался к ней, точно служебный пес, который по знаку кинолога собирался взять след преступника. Потом определял на соответствующее место в специальном альбоме. У него их было несколько. Марки и, в самом деле, по мнению Гаврила, пахли как-то по-особенному. Непередаваемо, ни с чем несравнимо и маняще. Словно полевые цветы, они имели свой особенный аромат. Так, что хотелось покупать их снова и снова. Не жалея денег. Всю жизнь!..