Читать книгу: «Мера воздаяния», страница 2

Во всех случаях хищений материального изобилия, проведённых нашей троицей и людьми Татаринова – которые правильнее назвать справедливыми конфискациями, ибо, напомню, нажиты они были преступными путями, – я в основном исполнял роль снайпера, обеспечивая безопасность своих соумышленников.

Усыплял сторожевых собак, стреляя в них из шприцемёта, а в последнем налёте на коттедж обездвижил и двух охранников, прибывших по тревоге к воротам полковничьей усадьбы. Шприцы со снотворным практически мгновенного действия угодили им в мягкие места, что в общем-то было не опасно для здоровья.

Пётр Вешин просто с блеском устроился на свободе. По профессии, как я уже отмечал, он был финансистом. И вот под патронажем Темникова, с которым мы вместе отбывали сроки на зоне и которого, случалось, защищали от наездов других сидельцев, Пётр основал и возглавил ольмапольское отделение банка «Трапезит». Словом, стал известным в городе солидным уважаемым чиновником с очень хорошей зарплатой и немалыми возможностями влиять на экономику не только Ольмаполя, но и всего нашего обширного региона.

Его принимали в высоких местных кругах, часто показывали по телевизору, с ним советовались, журналисты брали у него интервью, и он нередко сиживал в президиумах на совещаниях, связанных с денежными потоками. И вкупе с городскими начальниками фигурировал на разных праздниках и банкетах для избранных.

Многие шли к нему с поклоном. Пётр в большинстве случаев не отказывал в помощи, игнорируя только негодяев и мошенников, которых он благодаря урокам, полученным в режимном лагере, нутром чуял. Обвести его вокруг пальца было невозможно; максимум – он давал лишь обещания всякого рода жулябиям, которые никогда не выполнял.

А меня приняли телохранителем к фермеру Вениамину Шабалину в селе Чукалино, владельцу обширного агропромышленного комплекса «Ольминские кущи», приносившего большие доходы. Приняли как человека с военным опытом, владеющего приёмами рукопашного боя, и как меткого стрелка.

И всё было бы хорошо, если бы не попытка рейдерского захвата этой латифундии могущественным бизнесменом, бывшим мафиози Германом Автономьевым, вылившаяся в вооружённое противостояние. У него было около сорока бойцов, нас же всего шестеро.

Рейдеры думали, что мы сдадимся, поднимем лапки кверху, а наша группа охраны во главе с командиром Павлом Гуркиным оказала ожесточённое сопротивление не на жизнь, а на смерть; Гуркин не сидел в глухом углу, сражался наравне с остальными и тоже весь пропах порохом.

Вениамин Шабалин хоть лично и не отражал налёт рейдеров по причине своей неподготовленности, но находился рядом с нами для оказания посильной помощи. И лично перевязывал двух наших раненых.

По ходу боевого столкновения я зацепил выстрелами несколько человек, атаковавших двухэтажный особняк Шабалина, где мы засели и в течение довольно продолжительного времени отстреливались.

Это моё снайперское искусство помогло нам продержаться до прихода бойцов из отряда СОБР «Гроза», которые ударили по нашему противнику с тыла, задержали большинство из его числа и затем передали в руки ольмапольской полиции.

О моих решающих действиях при отражении нападения на фермерское хозяйство рассказывали все местные телеканалы и показывали меня вживую, в результате чего участники банды стали знать главного «героя» в лицо.

На следующий день пятеро из рейдерской, а по сути бандитской группировки, оставшиеся на свободе, встретили меня автоматным и винтовочным огнём на мосту через речку Агапку, когда я ехал из Чукалина в Ольмаполь к своей подруге сердца Наталье Веряниной. Нападавшие били почти в упор, пули свистели и обдували голову, и смерть, можно сказать, смотрела мне в глаза.

Я открыл встречный огонь из двух пистолетов – один из них был тот самый лесоповальный бригадирский ТТ – на поражение, иначе меня бы убили, и все мои выстрелы оказались точными.

СМИ описывали это событие под заголовками «Бойня на Агапке», «Расстрел пятерых» и другими не менее кричащими; я был выставлен настоящим вурдалаком, серийным убийцей и фактически поставлен вне закона.

В Ольмапольском районе объявили план «Перехват», правоохранительная система начала на меня масштабную охоту с привлечением всех возможных сил, и было отдано распоряжение стрелять по киллеру на поражение с целью его ликвидации. Однако благодаря содействию Татаринова мне удалось сначала схорониться в одном из частных домов пригородного посёлка Тихоновка, а через двое суток покинуть город.

Кстати, пистолеты, бывшие в моём распоряжении, я не бросил, а, предварительно смазав солидолом, закопал в подпольной завалине дома, послужившего мне укрытием.

Вывозил меня на автомобиле Михаил Болумеев. И довёз до Москвы, где мы расстались. Несколькими днями позже командир собровского отряда «Гроза» полковник Дмитрий Лошкарин, одно время командовавший нашей группой спецназа в Сирии, помог мне эмигрировать из страны.

Спустя два месяца во Франкфурт-на-Майне, где я временно находился, из России прибыла Наталья Павловна, и уже вместе мы перебрались в Канаду. Сначала проживали в Оттаве, а через полгода переехали в Торонто, где окончательно и обосновались.

Комфортное, при полном достатке проживание в процветающей североамериканской стране немало расслабило меня психологически и привило некоторую леность и благодушие; даже походка моя сделалась несколько замедленной и вальяжной, как у многих канадцев.

Тем не менее я чувствовал себя готовым к поездке в Россию, чтобы выполнить свой долг. А в боевом отношении – к противостоянию злоумышленникам, если таковые появились бы.

При содействии офицера полиции Бенджамина Смита – он был наполовину русский и мы дружили семьями – я провёл несколько тренировочных схваток с лучшими бойцами антитеррористических подразделений Торонто, чтобы ещё раз проверить себя, и показал весьма неплохие результаты. Мои партнёры по рукопашной сказали, что посчитали бы за честь сражаться плечом к плечу со мной против общего противника.

Кроме того, я прошёл краткий курс обучения методам ухода от слежки – как в толпе, так и в безлюдных местах и при перемещении на личном автомобиле и общественном транспорте. Всё это могло пригодиться во время пребывания в России.

Мне необходимы были документы на новое имя и фамилию. Я опять обратился к Бенджамину Смиту.

– Оформление подобных носителей информации противозаконно, – с деланной сухостью ответил он, поджимая губы, – и я не могу пойти на должностное преступление. Однако, – Бенджамин сменил выражение лица, улыбнулся и лукаво прищурил глаза, – мне доводилось иметь дело с неким Анджеем Заребой, поляком из Рочестера; это в США, но недалеко от Торонто, ты знаешь. Насколько мне известно, он давно промышляет фабрикацией таких корочек – с немалой выгодой для себя. Дам тебе его адресок; попробуй обратиться к нему. Только приготовь денежки в необходимом количестве.

Этот Зареба оказался профессионалом высочайшего класса: он изготовил для меня, можно сказать, самый настоящий паспорт, и я стал Груновым Фёдором Даниловичем.

– Бумага удостоверения – не поддельная, – сказал он, когда я заплатил ему. – И шнур для сшивки страниц такой, какой нужен. Не буду говорить, как эти материалы попали в моё распоряжение.

И зачем-то спросил:

– Что, мистер, собираемся провернуть какую-то аферу? Или спасаемся от кого-то?

– Нет, – ответил я, – надо сделать одно богоугодное дело.

– А-а, богоугодное! Хотелось бы узнать, что у вас получилось.

– Может, и узнаете когда-нибудь, чем чёрт не шутит.

– Ну ладно, вижу, вы порядочный человек. Удачи вам!

Уже когда я направился к выходу, Зареба бросил мне в спину неожиданное:

– А кто вы будете по профессии?

Я остановился, повернулся к нему и сказал:

– Я – солдат.

– Профессиональный? – спросил он.

– Да, я профи.

– Главное, чтобы вы никого не убили.

– Постараюсь избежать этого.

– Ты безумен, Измайлов, – сказала Наташа перед расставанием. – Тебе в своё время просто сила небесная помогла ускользнуть от полицейского преследования. И вот ты снова намереваешься испытывать судьбу на территории, полной опасностей.

Я успокаивал её словами, что у меня надёжные документы, что ни в какие передряги не полезу и что, как только выполню последнюю волю Татаринова, сразу вернусь обратно. Что мне надо только сгонять туда и обратно, возможно, это будет вопросом лишь нескольких дней, в худшем случае – недель.

– Смотри, лето наступило, – говорил я, улыбаясь во всё лицо и стараясь выказывать полнейшую безмятежность, – погоду по интернету обещают тёплую, благоприятную в районе Ольмаполя, так что впереди просто отдых предвидится, лафа выйдет, а не поездка.

– Ты мог бы позвонить Михаилу Болумееву, – отвечала жена; лицо её было сумрачным от нескрываемой печали, – чтобы он взял бумаги Татаринова и сделал, что в них написано.

– Наташа, родная, так нельзя. Филипп Никитич именно меня просил исполнить завещание, и я дал ему слово. Разве можно такое передоверять кому-либо! Вот скажи, как ты поступила бы на моём месте?

– Увы, конечно, поехала бы.

– Ну вот, а меня склоняешь остаться. Кем бы я был, послушайся тебя! Да ты сама стала бы относиться ко мне с презрением.

– Склоняю, потому что мне страшно за тебя, милый.

– Не бойся, всё будет хорошо, вот увидишь. Ещё посмеёмся над твоими тревогами.

– Возвращайся скорее, – сказала она, провожая меня на пороге дома. – И помни, Валечка, мысленно я всегда с тобой.

На подъездной дорожке за оградой нашего приусадебного участка меня ожидало такси.

– В аэропорт Пирсон? – спросил шофёр в ожидании подтверждения.

– Да, – ответил я, кивнув головой. – В Пирсон.

Глава третья. Встреча с Лошкариным

Проездом через Германию я прибыл в Москву, сутки оставался в столице, свыкаясь с российской жизнью, и поездом выехал в Ольмаполь.

Я находился в розыске и как зэк, бежавший из места заключения, и как субъект, подозреваемый в убийстве нескольких человек на мосту через речку Агапку, и, конечно, старался не засвечиваться.

Тогда, возле моста, повторяю, я только отстреливался, была самооборона, но при российском правосудии мои доказательства мало чего могли стоить. Об этом говорили и мой предыдущий жизненный опыт, и судебные приговоры, искалечившие судьбы Вешина и Татаринова и не только их. Тем более что по крайней мере один из убитых был полицейским. В любом случае, попади я в лапы правоохранителей, меня посадили бы за решётку надолго и всерьёз со всевозможными ограничениями жизнедеятельности.

Это был Вячеслав Ерманков. Он открыл по мне огонь из автомата, когда я на легковой машине въехал на мост и мне деваться было некуда. Меня спасли только мгновенная реакция, армейская подготовка к чётким грамотным действиям в условиях смертельной опасности и предыдущий опыт боестолкновений. К полицейскому – точнее, к преступнику, прикрывавшемуся казённым мундиром – присоединились четверо его сообщников, и они палили по мне уже все вместе.

Резко повернув руль, я сбросил авто с моста в реку, при падении выпрыгнул из кабины и под водой доплыл до прибрежного кустарника. Уже оттуда, выплыв на поверхность, я открыл ответный огонь из двух пистолетов. Собственно, мне просто повезло, что нападавшие промазали, ибо боеприпасов они израсходовали – целую роту хватило бы положить, половина моста была усеяна стреляными гильзами.

В Москве я встретился с полковником Дмитрием Ивановичем Лошкариным, командовавшим нашей группой спецназа на Ближнем Востоке, будучи в то время старшим лейтенантом. Позже он вынужден был уйти из армии и возглавил отряд СОБР «Гроза», базировавшийся в Подмосковье. Оба мы были обязаны друг другу жизнью – так уж случилось по ходу военных операций в Сирии, – и это соединяло нас сильнее кровных уз, не считая семейные, естественно.

Рандеву состоялось близ окраины города в небольшом придорожном кафе «Пилигрим», где не было камер распознавания лиц, что полковник знал наверняка.

Заказали по стакану крепкого чёрного чая с сахаром.

– И ради чего ты приехал? – спросил он в первую же минуту встречи. – Приключения искать, для этого, да? Ты же в первой десятке разыскиваемых.

Я рассказал о завещательной просьбе Татаринова, о бумагах, которые он передал мне, предчувствуя скорый уход свой из мира сего, и необходимости исполнить последнюю волю друга.

Выслушав, Лошкарин подумал немного, шевельнул губами в иронической улыбке и сказал:

– Как был ты бесшабашным, сержант мой дорогой, Валька Измайлов, таким и остался.

– Грунов теперь моя фамилия, смею напомнить, товарищ полковник; лучше так меня называть в общественных местах. И почему бесшабашный?

– Ну да, конечно, Фёдор Грунов. А насчёт бесшабашности, правильнее сказать – безрассудности, мог бы и не спрашивать, сам всё понимаешь. Поставить на кон свою жизнь ради завещательных бумаг человека, три года назад убитого! Не каждый отважился бы на такой подвиг. Ладно, от меня помощь нужна какая-то?

– Пока нет. Но в случае чего хотел бы рассчитывать на ваше содействие.

– Рассчитывай. Случится заварушное что – а так и будет, чует моё солдатское сердце, – позвони; всегда готов пособить старому боевому товарищу.

– Благодарю, Дмитрий Иваныч!

– У тебя и намёток действий нет, как мне представляется.

– Буду исходить из складывающихся условий.

Мы поговорили про жизнь, среди прочего Лошкарин сказал, что не перестаёт вспоминать наше совместное участие в сирийской войне и бегство от людей Саида Ахмеда, одного из главных противников тамошнего правящего режима.

– Нас ведь пятеро было, а их – не счесть, и все они – опытные, обстрелянные вояки, – с задумчивой ухмылкой проговорил полковник, снова погружаясь в воспоминания. – Я, раненный в ногу, – вот обуза-то был для вас, целых и невредимых! Тогда, на краю, над обрывом, я велел оставить меня, дескать, со мной вам не уйти, и что я вас прикрою. В сущности, я приготовился умереть, но прикрывать отход группы вызвался ты, настоял на этом своими аргументами.

Былое в который раз всплыло передо мной во всех подробностях.

Миновав лес, мы тогда вышли к обрыву над речкой, а дальше простиралась голая полуторакилометровая пойма. Отряд же Саида Ахмеда был совсем рядом, и на этой ровной, без единого укрытия заречной низменности нас расстреляли бы со стопроцентной гарантией, никому не удалось бы уйти.

Командир группы старший лейтенант Лошкарин, оценив критичность ситуации, передал командование мне, в то время старшему сержанту, сам же решил остаться на краю обрыва прикрывать наш отход.

– Идите, ребята, – сказал старлей, – а я задержу Саида.

Однако я выступил против, заявив, что с его серьёзным ранением он и сам в два счёта погибнет, и с нами быстро разделаются.

– Нет, – сказал я, – лучше я останусь, а вы следуйте дальше. И не забывайте, что я снайпер и что возможности мои немалые.

Лошкарин начал возражать, но я, повысив тональность, возгласил, что я теперь командир и приказываю всем немедленно идти дальше. Остальные бойцы поддержали меня молчаливым согласием.

Мои товарищи по оружию начали спускаться краем осыпи с обрыва, перешли речку и двинулись поймой, пересекая её; Лошкарина несли на самодельных носилках. А я до наступления темноты несколько часов держал оборону, отбиваясь от наседавшего противника. В руках у меня была снайперская винтовка «Гюрза» с оптическим прицелом и семнадцать патронов к ней – семь из них я израсходовал во время этого боя.

– Интересно, сколько ты положил этих неугомонных саидовцев? – произнёс Лошкарин, вклиниваясь в мои воспоминания. – Мы ведь, пока бежали поймой, слышали, какая за нами баталия идёт с автоматными очередями и взрывами снарядов – гранатомётных.

– Ни одного не положил, – ответил я. – Только ранил. Семью выстрелами семь человек, в том числе их командира. Надеюсь, что всех не очень тяжело. И меня зацепило взрывом, легко, в висок – это вы знаете, я к вам с забинтованной головой в госпиталь приходил. Хорошо, что шрам почти не заметен.

– Ну, Измайлов… то есть Грунов, ты даёшь! Чужаков пожалел, а на мосту через Агапку пятерых наших ухлопал!

– Те, которые были на мосту, стреляли по мне с расстояния пятнадцати, максимум двадцати шагов, в тот момент выбирать не приходилось: или они меня, или я их, не до церемоний было. Помедли я секунду – и мы не разговаривали бы сейчас. Лежать бы моим костям, затянутым речным илом, где-нибудь под корягой. И не наши это были, а самые настоящие враги – доморощенные, внутренние, которые похлеще врагов внешних и от которых главный, невосполнимый ущерб стране и народу; и все это понимают, за исключением полнейших бестолочей.

Лошкарин беззвучно рассмеялся над этой моей заключительной тирадой – довольно мрачно. Особенно нехорошими, недобрыми стали его глаза, от взгляда которых делалось не по себе.

В дополнение к теме я рассказал о пленении одного из боевиков Саида, о том, как это происходило, и что он отвечал на допросе.

– Мы взяли его, когда вы, Дмитрий Иваныч, в госпитале ещё лежали. Нами тогда капитан Храмов командовал. Знаете такого?

– Хорошо знаю. Учились вместе в училище ВДВ и даже приятельствовали. Он курсом старше был. Сейчас Борис Александрович Храмов – генерал-майор, высокое должностное лицо, служит в военном округе, в который входит и ваш Ольмаполь.

– Не удивляюсь его карьерному взлёту. Отличный был командир: умный, смелый, за спинами бойцов не прятался. И чем-то похож на вас. С ним почти не было потерь. Так вот, среди прочего этот саидовец – Фарук, даже имя его запомнил – признался, что участвовал в том противостоянии возле приречного обрыва. И сказал, что их отряд вёл бой с четырьмя или пятью специально подготовленными русскими коммандос. Поэтому и не смогли одолеть их. Что скажете? Не правда ли, смешно!

– Смешно то, господин Грунов, что у страха глаза велики; саидовцы нос боялись высунуть из-за твоего снайперского огня. В одном этот Фарук был прав: оборону против них держал хорошо подготовленный, закалённый армией спецназовец.

Полковник забыл добавить, что к моей боевой выучке и он сам немало сил приложил, особенно в рукопашном отношении, и я стал почти равным ему в этом мастерстве.

– А что изменилось в Ольмаполе? – спросил я уже перед тем, как расстаться. – Удалось разделаться с тамошней корпорацией государственных воров и мошенников? Слышно что-нибудь? Помнится, вы говорили, что это «змеиное гнездо» давно на заметке и недолго его терпеть осталось.

Лошкарин потемнел лицом, посуровел и сказал с досадой:

– Нет, боец, всё там пуще прежнего. И «гнездо», о котором ты спросил, ещё ядовитей стало. Думается, что при появлении возможностей эта шайка и триллионами воровать начнёт – по привычке и вследствие того, что ни к чему больше не способна, кроме хищений, особенно из госказны. Да вот окунёшься заново в нашу жизнь, сам всё увидишь.

И остро посмотрев на меня, добавил:

– По имеющимся сведениям, дознание против ольмапольских «блюстителей» законов, организовавших налёт на «Ольминские кущи», было прекращено в самой начальной стадии – и не за красивые глазки. Денег московским следакам и их начальникам было перечислено вагон и маленькая тележка – соответственно занимаемым должностям. Всех, кого надо, подмазали жирными слоями.

– А полковник полиции Окунев, непосредственно возглавлявший этот налёт, он что, тоже ушёл от ответственности?

– С ним ещё чуднее получилось. Его вывели как героя, лично пытавшегося остановить бандитов и пострадавшего от их рук, и даже хотели представить к правительственной награде. До серьёзной награды дело не дошло, но Почётную грамоту ему вручили. Я сам видел по телевизору, как полицейские генералы пожимали руку этому жирному борову и возносили до небес его храбрость и порядочность.

– Вы шутите? – проговорил я в совершенной растерянности. – Это же дикость!

– Такими вещами не шутят, – ответил Лошкарин, придавливая меня тяжёлым взглядом. – Эта дикость – обыденное явление, норма нашей жизни, которая вошла во все сферы общества и сознание людей.

Он взглянул на наручные часы, сказал, что ему пора, распрощался и уехал.

А я попросил у бармена, учтивого молодого человека приятной наружности, ещё один стакан чая и, отпивая сладкую горячую чернягу, некоторое время продолжал размышлять над словами Лошкарина, не в силах принять их как реальность.

Полковника Окунева я ранил во время нападения банды риэлторов, возглавляемой им, и вот он уже человек доблести и самоотверженности! Неужели его генералы не ведали, что творили, вручая ему грамоту? Или ведали?! В таком случае не они ли главные мафиози, от которых столько неблагополучия и нищеты, хотя бы в том же Ольмаполе?

– Что-то ещё будете заказывать? – спросил бармен, когда с чаем было покончено.

– Нет, больше ничего, – ответил я. И положив ещё одну купюру на барменскую стойку, добавил: – Вызовите только такси для меня. Мне до Курского вокзала.