Читать книгу: «Облдрама», страница 4
Глава вторая
IV
Здесь, в Н-ске, Троицкий просыпался рано, кутаясь в измятый пододеяльник, в котором одеяло сбивалось за ночь невообразимым комом. Затаившись, как рак под корягой, он подолгу обдумывал всё, что с ним случилось накануне, и заново переживал, мысленно выходя из всех стычек и споров победителем. Ровно в восемь на тумбочке у соседа тарахтел будильник, слышалось кряхтение, сопение, позевывание, и Юрмилов кричал ему: «Эй, вставай, артист». Есть такие люди: если они проснулись, то все должны вставать; если им нездоровится, то весь мир пусть летит в тартарары.
– Слышал? Освобождаются комнаты. Давай договоримся: мы отказываемся, если будут предлагать комнату только одному из нас.
– Почему?
Юрмилов сладко зевнул, до ушей растягивая подвижный, будто резиновый, рот.
– Театр не будет из-за одного оплачивать двухместный номер. Значит, здешний администратор кого-нибудь подселит.
– Как это? Нет. Я с чужими жить не буду.
– Станут они спрашивать, подселят и всё. Так договорились?
Выйдя из гостиницы, Троицкий зашагал вниз по крутой асфальтированной дорожке к театру. Утренняя свежесть, пронизанная солнечными лучами, ударила в голову. Троицкий шел неторопливо, отдаваясь живому теплу осеннего солнца, чувствуя на лице его нежное прикосновение и замирая от едва ощутимой на лбу и щеках легкой тени, отбрасываемой деревьями.
Артемьева ждала его у дверей репетиционного зала.
– Посмотри туда.
Троицкий глянул в зал. В настежь раскрытые окна вместе с солнечным светом вливался пряный осенний воздух. В зале было прохладно и торжественно.
– Теперь ты понял? – спросила Артемьева.
– Нет, не понял, – чистосердечно признался Троицкий, – а что?
Она с сожалением покачала головой:
– Не слушаешь ты моих советов. А они не самые бредовые.
– Я слушаю, – беспечно ответил Троицкий, и улыбнулся. – Скажи, а кто это сидит у окна в светлом костюме?
– Это новый актер, – сдержанно ответила она, – первая ласточка Уфимцева.
Она еще что-то хотела добавить, но в это время вошел Книга. Он торжественно оглядел всех (по Троицкому его взгляд скользнул равнодушно, отрешенно) и пригласил актеров на площадку. Актеры встали. Встал и Троицкий. Встал и немолодой человек в светлом костюме. Троицкий устроился в кресле, как это требовалось по мизансцене, и развернул роль.
– Товарищи, – сказал Книга, глубоко вздохнув, чтобы унять одышку, – представляю вам нашего нового актера Горского Юрия Александровича. Надеюсь, что он быстро войдет в нашу актерскую семью. С сегодняшнего дня он будет репетировать в спектакле роль Андрея. В ближайшие дни сыграет несколько вводов. Актер он опытный, профессиональный, думаю, с ним наша работа пойдет веселее. А теперь приступим к репетиции.
– Троицкий, уступите место Юрию Александровичу, – мягко попросила помощница режиссера.
Троицкий встал, с трудом добравшись до свободного стула. Он будто оглох!
– В перерыве иди к директору, – шепнула Артемьева.
Юрий Александрович поначалу робко, но затем все смелее и смелее закатывал глаза и нежным голоском (он оказался у него сладким, как у лирического тенора) напевал что-то своей партнерше. Всё встало на свои места. Репетиция покатилась по раз и навсегда проторенному руслу…
В перерыве Артемьева повторила Троицкому: – Иди к директору. Он хоть и не очень любит вмешиваться, но… Ты молодой специалист, приехал в свой первый театр. Назначить другого актера в первый состав они могут, но не дать тебе сыграть во втором – нет.
– Не имеют права. Я же не отказался от роли, кто мне может…
– Иди – дружески подтолкнула его Артемьева, – и будь настойчив, пока тебе не всучили что-нибудь другое в этой же пьесе. А там производственная необходимость…
На мгновение взгляд Троицкого вырвался из паркетной решетки натертого до блеска пола и уперся в сползший на колени живот Книги. Всё поплыло и задвигалось перед ним.
Директор сидел за столом, подперев подбородок кулаками, и смотрел в окно. Заметив Троицкого, он вздрогнул и тотчас же выпрямился.
– Вы ко мне?
– Да.
– Садитесь, – кивнул директор. – Вам выдали подъемные? – поинтересовался он, уже готовый тут же звонить в бухгалтерию.
– Да, Игнатий Львович, спасибо, – поблагодарил Троицкий.
– А билет вам оплатили?
– Да. Но…
Троицкий даже привстал в кресле от нетерпения.
– Комнату получите, как только у нас что-нибудь освободится. Еще не все актеры уехали. Мы… понимаете, не можем их выставить на улицу. А через месяц театр должен получить несколько квартир… Я лично этим занимаюсь, так что… Мы о вас помним.
– Я, собственно, к вам по…
– Минуточку.
Он обезоруживающе улыбнулся, и поднял трубку. Звонил междугородный.
– Ждем, ждем, – быстро бросал он в трубку слова, – как же, готово. Конечно, сделаем… приступил, приступили…
Игнатий Львович не прижимал трубку к уху, а держал её на расстоянии, мучительно прислушиваясь к дребезжанию мембраны. Его лицо выражало болезненное напряжение. Он бросал в трубку слова, как в бездонную шахту, и тотчас же шарахался от неё. Бросит слово и отшатнется. Опасливо приблизится ухом, когда в трубке заговорят тише, и тут же качнется в сторону, потому что там кто-то повысил голос.
Закончив разговор, Игнатий Львович бережно опустил трубку на рычаг и снова повернулся к Троицкому с вежливой улыбкой, означавшей: «Так-с, молодой человек, вы ко мне?»
– Игнатий Львович, я к вам пришел…
Директор встрепенулся, лицо его в секунду поменяло несколько выражений, а взгляд спасительно рванулся к двери, но, перехваченный Троицким, забегал по столу.
– Я к вам пришел, чтобы мне объяснили, что происходит…
– А что происходит? – настороженно поинтересовался Игнатий Львович. – Ничего не происходит.
– Меня что, сняли с роли?
– С какой роли?
Игнатий Львович снова рванулся взглядом к спасительной двери.
– Я был назначен…
– Ах да, помню. Вот подъехал еще один актер… это с Уфимцевым, понимаете? – вдруг понизил он голос, – нашим новым главным. Вас обоих назначили и… Я не вижу повода для беспокойства.
– Значит, я не снят с роли?
– Что вы, ни в коем случае, нет.
– Значит, мы репетируем в очередь, сегодня он, завтра я?
– Да-да, в порядке очереди. Идите, репетируйте, и не волнуйтесь.
И уже в самую последнюю минуту, когда Троицкий открывал дверь, Игнатий Львович вдруг, как бы вынырнув из глубины собственной невозмутимости, бросил на него запоздало строгий взгляд, может, даже что-то хотел сказать – что-то очень важное, выстраданное, но, натолкнувшись на вопросительно обращенные к нему глаза Троицкого, передумал.
От одного вида опустевшего коридора у Троицкого со школьных лет обрывалось сердце. Опоздал! Он бросился к репзалу, на секунду замешкался у двери, подавив в себе то ли детский страх, то ли оторопь перед неминуемыми любопытными взглядами, рванул дверь на себя. Актеры были на площадке. Юрий Александрович непринужденно сидел в кресле. Он быстро освоился. Книга, по-видимому, им довольный, помягчал, и только спросил Троицкого:
– А вам что, молодой человек, особое приглашение?
– Простите, я был у директора, – вежливо, но внятно сказал Троицкий.
Что-то тут же сместилось в лице Книги. Оно оставалось прежним, его лицом, но расположение впадин и выпуклостей уже стало другим. На Троицкого он больше ни разу не взглянул до конца репетиции.
– Был у нас тоже один, – услышал Троицкий у себя за спиной голос Фимы, – ходил, ходил к директору… потом взял да и выпрыгнул в окно.
В коридоре его догнала Артемьева.
– Хочешь, вместе пойдем обедать? Подождешь меня минутку. – И Галя исчезла.
– Вы только не падайте духом. – Прямо на Троицкого шел огромный рыжий актер. – Вы молодец, говорю вам это со всей откровенностью, очень вас понимаю. Так держать.
Он пожал ему руку и прошел мимо.
В актерской проходной большое зеркало отражало скорбную фигуру дежурной, склонившуюся над книгой. «Самый образованный человек в театре», – острили актеры.
– Ваша фамилия Троицкий? – услышал он. – Вам письмо.
По почерку понял: письмо от Алены. Машинально надорвал уголок, но рука не послушалась и не вскрыла конверт до конца. Троицкий спрятал письмо. Галя не шла, а топтаться на виду у всех было неприятно и стыдно. Бог знает, откуда берется стыд у человека, когда его незаслуженно унизили. За кого ему стыдно?
– А что ж вы не идете домой? – спросила дежурная.
– Далеко идти, – пробормотал он, заметив, наконец, Артемьеву.
– Забежала к директору на минутку, и как видишь. Есть хочу – умираю… Уже неделю хожу к нему, – делилась она своей неудачей, – прошу для мужа место администратора… есть у них свободное, я знаю… объясняю, что так больше жить не могу – я здесь, он там…
Троицкий вспомнил квадратного мужчину в буфете гостиницы в день приезда.
– Всё обещает, – жаловалась она. – Когда к нему ни зайдешь, он, ни cлова не говоря, тут же хватается за телефон и звонит в управление. Но там никогда никого не бывает. Мне кажется, что оно просто миф, и выдумано дирекцией для таких простофиль, как я.
V
Войдя в зал ресторана, они услышали категоричное: «Не обслуживаем, у нас обед». Официантки кружком сидели за столом, вытянув ноги, и что-то оживленно обсуждали. Тут бы сострить, пройтись колесом, прикинуться Ивашкой-дурашкой, своим в доску – глядишь, и смягчилось бы заплывшее жиром сердце официантки. Но от одной мысли об этом Троицкий почувствовал такую душевную усталость, что не шевельнул бы и пальцем, даже если бы его попытались вытолкать из ресторана в шею.
Артемьева оглядела зал, не обратив внимания на предупреждение официанток, и направилась мимо неубранных столиков к балконной двери. Там в одиночестве обедала молодая женщина. «Я её знаю. Она мне знакома», – радостно подумал он.
– Здравствуй, Инна, – приветливо поздоровалась Артемьева. – Садись, Сережа, сейчас нас обслужат… Вы не знакомы? – спросила Галя, заметив, что они, поздоровавшись, с любопытством разглядывают друг друга. – Это, Инночка, наш новый актер. Уже у всех на устах в нашем театре. Отнюдь не Книголюб.
– Я знаю. Мне рассказывали…
– Я и не сомневалась, – расхохоталась Галя, – его имя наверняка будет вписано в анналы театра. А это Инна Ланская, наша ведущая актриса.
– Я тоже вас знаю. Вернее, слышал…
Она спокойно выдержала его взгляд, и спросила:
– Что же вы слышали?
Чернота её зрачков была ослепительна.
– Кто бы, что бы ни говорил, – заметила Ланская, не дожидаясь ответа, – вы ни о ком не услышите от них правды. Если их слова и характеризуют кого-то, то, скорее, их самих. Таня, – позвала она одну из официанток, – сколько с меня? И покорми, пожалуйста, наших голодающих, им скоро опять на репетицию.
Подкрасив губы, Ланская простилась и ушла.
– Молодец она, – с завистью смотрела ей вслед Артемьева, – уважаю таких женщин. Надо уметь держаться в любых обстоятельствах. А я не умею, и страдаю за это… Звание дать ей хотели, но теперь управление её документы придержало. Красивая, умная, талантливая актриса, влюбилась в «старый пень», которому грош цена в базарный день, терпит унижения, репутацию испортила… И замуж за него готова пойти, если б ему развод дали.
Галя взяла из рук официантки тарелку с солянкой, похлебала жидкость, и отставила её в сторону.
– А я, если б заранее знала, что это такое, никогда бы замуж не вышла. Два года прожила с мужем. Измучил он меня своими подозрениями, всю мне меня объяснил, и выхожу я, Сережа, по его мнению, гадина гадиной. Ну, как ему, бедненькому, с такой жить? А ты не женат?
Троицкий отрицательно покачал головой.
– И не делай этой глупости. А то попадется тебе такая, как я, например. Сколько ты ей ни будешь вдалбливать, что она дрянь и недостойна тебя, и что ты один за её счастье бьешься, она всё равно своим умом будет жить. Наплачешься тогда… Нет, будь я сейчас свободна, ни за что бы замуж не вышла.
– А зачем? – спросил он угрюмо, будто у себя самого.
– Что зачем? Замуж? – Галя даже не нашлась сразу, что ему ответить. – А любовь? А семья?
– Если любовь, при чем тут семья? – сказал он вдруг резко, с ожесточением.
– Значит, по-твоему, семья не нужна?
– А зачем она?
– Как же – семья!
– Государству выгодно, чтобы ты был свободен и со всеми потрохами занят в производстве, а не забивался в свой семейный мирок. Тем более, что все мы – одна семья, – сострил он опять с непонятным ей ожесточением.
Пообедав, они вышли на площадь и, дойдя до балюстрады, венчавшей каскад пересохших фонтанов, остановились.
– Сейчас мне пишет, что я нарочно якобы ничего не делаю, чтобы устроить его здесь на работу. Будто бы для того, чтобы одной здесь развлекаться… А какие у нас развлечения – репетиции да сплетни, а скоро начнутся выездные… А тут дороги ужасные… Чувствуешь, листья жгут?
Галя втянула в себя горьковатый воздух и закрыла от удовольствия глаза.
– Что ты намерен делать?
– Ничего. Ждать главного.
– Главный не будет из-за тебя ссориться с Книгой. Слушайся меня, иначе так и останешься для них смутьяном. А таких не любят. Здесь не принято, чтобы молодой артист имел свое мнение. Всегда найдутся такие… и очень уважаемые режиссеры, для которых отсутствие личного мнения является признаком твоей профпригодности…
– Снимет с роли? Пусть! Но Михал Михалыч это еще не весь театр. Актеры…
– Они не поддержат. Не обольщайся. Посочувствуют, да. Но это так сладко – сочувствовать чужому унижению.
– А я не считаю себя униженным. У Книги свой взгляд на роль, у меня свой. Ему нужен обаятельный прощелыга, мне – живой человек. Это нормальная здоровая борьба, и я в ней не уступлю.
– Он режиссер…
– А я актер, и отвечаю за то, что делаю в спектакле не меньше его, а может, и больше. И так пьеса плохая, а если Андрея играть безмозглой куклой, то спектакль совсем превратится в дохлую болтовню о том, чего мы не имеем, и чего иметь не будем, потому что трýсы.
– У тебя и самомнение, – усмехнулась Артемьева
Троицкий покраснел.
– Мне можно, я молодой специалист. Слышите, хоть и молодой, но специалист!
– Эту пьесу, Сережа, никакой специалист, даже молодой, не оживит.
– Неправда. – И он завелся, а когда нервничал, вид у него был взъерошенный. – И одна роль в спектакле может всё повернуть… конечно, как её сыграть. Скажем, Карандышев…
– Ну, сравнил воробья с орлом. У Островского…
– …или это разгулявшееся ничтожество, или изгой, защищающий своё достоинство человека… Другое дело, перед кем? Правда, обыватель в то время еще не читал «Капитала», и для них Кнуров, Паратов – это всё уважаемые в городе люди…
– Не даст он тебе сыграть по-своему.
– Не даст? Посмотрим.
Галя пожала плечами, сказав не без ехидства:
– Еще один объявился.
– Что это значит? – насторожился Троицкий. – Почему здесь все говорят: «Еще один появился?»
– А тут несколько лет назад актриса роль просила, ей отказали. Она режиссеру и говорит: «Вы за это поплатитесь». Поднялась на колосники и бросилась оттуда. От тебя, между прочим, ждут того же.
– Не дождутся. Пусть Михал Михалыч от меня на колосники лезет. Только я слышал, что актер в окно выпрыгнул…
– Я пошла, – махнула рукой Артемьева, – между прочим, обиделась на тебя. Но… чем бы дитя ни тешилось. Только, в самом деле, не выпрыгни в окно.
– Я не обезьяна, из окон не прыгаю и по колосникам не лазаю.
Галя с сожалением посмотрела на него.
– Пока еще у тебя на глазах московский флёр… Потерпи, и ты запрыгаешь.
– Опять? – Троицкий даже мотнул головой. – Мода это у вас или слабонервные такие?
– Да оглянись, Троицкий, посмотри, где ты.
– Смотрю, – с готовностью откликнулся он, медленно поворачиваясь вокруг себя. – Красиво! – И он показал туда, где, огибая холм, скрывалась за городом река. Там, внизу, по руслу реки, под темною громадою туч раскаленной болванкой зависло над горизонтом солнце, полыхая густым малиновым светом. – Красиво, да?
– Наверное, опять зарядит дождь, – ежась, вздохнула Артемьева. – А в дождь здесь противно… как в бане, когда отключат горячую воду.
– А-а-а, я понял, в чем дело. Ты пессимистка.
– Просто я здесь уже третий год… Как приехала сюда, так и сижу на вещах, и всё кажется, что завтра уезжать. Не веришь?
– Ну, почему, – запротестовал Троицкий, – верю.
Что-то похожее он сам испытал в первый день. И не только из-за собственной неустроенности, но в самом облике города, в его старинных улицах, прореженных панельными домами, которые, как чужаки, стояли среди неубранного строительного хлама, было что-то вокзальное.
– Хочу в Москву, – вдруг вырвалось у Артемьевой
– Я тоже хочу.
– Хотеть мы можем, – усмехнулась она.
– Что же нам мешает?
Артемьева кивнула на город:
– Вот он!
– Всё отговорки. Мы сами себе их придумываем, – убежденно сказал Троицкий. – Если бы действительно очень захотели…
– Сами? – вдруг вспыхнула Артемьева. – Так езжай. Ты же хочешь? Иди на вокзал, бери билет и…
Троицкий даже приостановился в замешательстве. А если действительно съездить? А что? Так соблазнительно… И завтра – Москва. Неужели утром он пройдет по московским улицам, увидит Алену, ребят, общежитие? Нет, в это трудно поверить. Даже волнения не чувствовалось, такой невероятной представлялась ему эта поездка. Будто жил он не в шестистах километрах от Москвы, а на Луне, и уехал не две недели назад, а провел здесь уже долгие годы, может быть, целую жизнь. Но… во-первых, у него нет денег, где их взять? А театр? Все бросить, уехать? Чёрт с ним, с выговором, но Книга… Увидеть его торжествующий взгляд: «А что я вам говорил».
– Успокойся, я пошутила. Ты спросил, что мешает: у каждого что-нибудь да есть.
В номере стоял тяжелый банный дух. Юрмилов спал, развесив на стульях выстиранное белье. Троицкий не выносил его гладкий, как облупленное яйцо, лысоватый лоб, походку, отмеченную какой-то скрытой настороженностью, будто ступал он в гололедицу, его манеру гадливо захватывать ручку двери. Стараясь возвращаться в номер позже Юрмилова, он нарочно не зажигал свет, чтобы нечаянно не разбудить его, спящего с задранным кверху носом, умильно улыбавшегося во сне, при этом его аккуратненькое лицо всегда было исполнено особой важности от сознания (как бы он сам выразился) происходящего с ним «акта сна». И если с утра не удавалось первым улизнуть из номера, Троицкий лежал и ждал, когда Юрмилов смилостивится над ним и сам уйдет. Даже сейчас, когда он собрался сесть к столу, чтобы написать Алене письмо, влажные штопаные носки Юрмилова как провокация или вызов свисали по краям.
Разгладив вчетверо сложенный лист бумаги, он вытащил ручку, и задумался. Москва подступала к нему привычным вечерним гулом, обкладывая со всех сторон мигающими светофорами, огнями рекламы и люминесцентными вывесками… «Стоп! – сказал он себе, – изыди Сатана». «В Москву, в Москву, – кричали в нем «три сестры», и военный оркестр весело играл по нему марш Шопена. Изжогой жгло желание немедля удрать в Москву. Да, удрать! Он признавал, что поездка в Москву, подразнивавшая своей реальностью, поощряла в нем труса. «Вот именно, – сказал он вслух, – сбежать и сыграть труса, разве ни одно и то же?» «…Неужели, Алена, это кончилось? – уже строчил он в письме. – Мне говорят: «Ты нужен, поскольку ты удобен». Никогда с этим не примирюсь, Обстоятельства ничто в сравнении с человеком, с его убеждениями, с его чувствами и желаниями. Ты пишешь, что вымучила это письмо, прошу тебя, вымучивай еще. Пиши, как можно больше, и как можно чаще. В эти минуты мы думаем друг о друге, и эти минуты наши – как это много!».
Глава третья
VI
Артемьева остановилась, поджидая Троицкого.
– Скорее, Сережа, мы опаздываем.
Она подхватила его под руку и потащила к театру.
– Жаль, что ты не поехал вчера со мной. Я бы познакомила тебя с классным режиссером. Так ты не сделаешь карьеру. Надо слушать старших.
– А я слушаю…
Артемьева скривилась и недоверчиво покачала головой:
– Что-то незаметно.
В проходной она спросила у дежурной, не было ли ей телеграммы.
– Если будет, найдите меня. Это очень важно – муж должен приехать.
Почти все актеры собрались в зале, только несколько заядлых курильщиков еще торопливо докуривали в дверях сигареты, кашляя от глубоких затяжек и обжигая кончики пальцев.
– Чем ты намерен заняться вечером? – поинтересовалась Артемьева.
Троицкий пожал плечами.
– Идем к нам в общежитие. Сегодня Олег уезжает. Тебе не помешает это знакомство… на будущее. Да?
Их места в простенке рядом с дверью были заняты, пришлось садиться на свободные.
– Сережа… вы мне позволите вас так называть?
По светлым брюкам, туго обтягивавшим женские ляжки, Троицкий, не поднимая головы, догадался, что перед ним стоял Юрий Александрович.
– Мне бы хотелось сказать вам несколько слов, – чопорно начал Горский.
Сидевшие неподалеку актеры с любопытством прислушались. Кто-то, подсуетившись, перебрался к ним поближе. Троицкий встал.
– Ваши чувства, – продолжал Юрий Александрович, – мне понятны. Но если вам трудно поддерживать хотя бы внешние приличия…
Троицкий с недоумением слушал его. Каким же старым было это лицо. Он даже растерялся при виде морщин, прорезавших белую рыхлую кожу Горского, только губы подвижные и резко очерченные, выглядели ещё молодыми.
– Я совсем не требую, чтобы вы со мной здоровались…
– А я разве с вами не поздоровался?
– Да, не поздоровались, – мягко упрекнул его Юрий Александрович. «Ты ненавидишь меня», – говорил Троицкому его сочувствующий взгляд.
«Нет! – хотелось ему крикнуть в ответ, – нет у меня к вам ненависти». Но по какой-то неписаной традиции он должен был его ненавидеть. Он заметил, что все от него этого ждали, в его словах и поступках искали это чувство – и находили, не осуждая, а соболезнуя. Что ж ему теперь, обниматься с Юрием Александровичем, чтобы их разуверить? «Будь проклята моя рассеянность», – ругал себя Троицкий. И когда в зал вошел Книга, он, поздоровавшись, вдруг улыбнулся ему, просто так, от злости на себя. Тот холодно пробурчал что-то в ответ и подозрительно оглядел всех. Троицкий почувствовал, в какое замешательство привела Книгу его улыбка. Михаил Михайлович рыскал по залу встревоженным взглядом, будто высматривая кого-то, и, отыскав Юрия Александровича, довольный порозовел.
– Вы, я слышал, жаловаться ходили, – он повернулся к Троицкому. – Это я вáм говорю, – хмуро кивнул он, сделав упор на слове «вам». – Вы бы задумались лучше, куда пришли. Пока с вами работать нельзя. – Книга сделал нажим на слове «нельзя». – Гонору много, а умения пшик. – Он переждал одобрительный смешок Фимы и устало кивнул: – Ну, идите, репетируйте. Посмотрим, что вы можете.
– Попрошу всех на площадку, – скомандовала Клара Степановна из своего угла.
Троицкий чувствовал себя так, будто его вдруг, как подопытного кролика, окунули в прорубь и, вытащив на мороз, с интересом наблюдают, что с ним будет дальше.
– Сейчас начнем с общей сцены. Рассаживайтесь. Артемьева, что вы не знаете? Эту сцену мы репетировали в прошлом сезоне достаточно, чтобы её знать… Вы в центре, вы справа от нее, а вы… Ну, прошу, начнем. А что это вы, Троицкий, с ролью, и текст не выучили?
– Но, Михал Михалыч, я ни разу… в этой сцене…
Глаза у Книги сузились, сделавшись как две колючки.
– Вы будете работать? – холодно спросил он.
– Буду, – зло ответил Троицкий и спрятал листок с текстом в карман.
Дальше всё было разыграно умело, как по сценарию.
– Я вижу, вы сегодня не готовы к работе, – остановил репетицию Книга, недовольный тем, что Троицкий произносил свои реплики под суфлера. – Лучше бы роль учили, вместо того, чтобы бегать по кабинетам. Доказывайте нам здесь, на площадке, если…
– Я знаю текст… в тех сценах, которые мы с вами разбирали. Эту я прохожу в первый раз…
– Почему же остальные знают?
– Мы же её репетировали, Михал Михалыч, в прошлом сезоне, – вступилась Артемьева.
– А если репетировали, то сыграйте мне, а не жуйте текст. В чем смысл вашей работы над текстом роли? Вы должны найти в каждой фразе главное слово, так сказать, её нарыв, к которому притягиваются остальные в силу болевого импульса. Вот вы, – он указал на Троицкого, – какое слово в вашей фразе может быть таким нарывом?
– Я не знаю.
– Вы что, не понимаете, о чем я вас спрашиваю?
– Не понимаю.
– Юрий Александрович, а вам понятен мой вопрос?
– Да, Михал Михалыч.
– Вы, – ткнул Книга пальцем в Троицкого, – или неуч, или злостный саботажник. Прочтите эту фразу еще раз.
Троицкий прочитал.
– Я не просил вас читать. То, что вы умеете читать, я уже понял.
– Что же вы хотите?
– Осмысленной речи, – взревел Михаил Михайлович. – Вы бессмысленно болтаете слова, вы ничего не можете, рано вам еще выходить на сцену в такой роли. Плохо вас там учили в Москве. Может быть, вы и способны, но плохо обучены. Я отказываюсь тратить на вас время. Мы выпускаем этот спектакль к дате. Освободите площадку. А вы, Юрий Александрович, – решительно махнул он рукой, – прошу вас, займите его место.
– Здорово он тебя уничтожил, класс, – внятно сказал Рустам.
Троицкий долго не мог выбраться из-за стола. Наконец, кое-как отодвинув стул, вышел в коридор, лопатками чувствуя на себе взгляды актеров, проскочил мимо дежурной, склонившейся над книгой, и толкнул дверь на улицу. «Собрать сейчас вещи и вечером в Москву». Навсегда – от этих козней, Михаила Михайловича, всей этой камарильи… «Они думают, – всё спорил он с кем-то, – что знают что-то, что мне неизвестно». Он вздохнул и зло подумал: «Выучились, как обезьяны, по звонку кидаться к кормушке и вопить дурными голосами». Это кричала в нём боль, но он не находил слов, чтобы её заглушить…
Неспешно шествовали мимо прохожие, проносились машины. Щурясь, смотрел он на нежаркое осеннее солнце… Хлопнула дверь.
– Сережа, – обрадовалась Артемьева. – Какой же ты молодец, что дождался меня. Сегодня идём к нам на прощальный банкет… Олег устраивает.
Она взяла его под руку.
– Да, тебе грозит выговор за самовольный уход с репетиции. Это уж они для тебя сделают. Арик Аборигенович еще не представился?
– А кто это?
– Боже мой, значит, ты еще невинен. Арик Аборигенович заведующий труппой. Наверное, мается уже, горемычный, в хоромах репконторы, ждет не дождется тебя с объяснительной запиской.
– Он что, татарин?
– Почему? Ах, нет. Вообще-то папу его звали как-то по-другому, но в театре уже никто не помнит – как. Все его испокон веку зовут Арик Аборигенович. Он откликается. Ладно, у нас еще будет время поговорить о нём. Я очень голодна.
После обеда она потащила его в химчистку. Из химчистки они зашли в магазин. Оттуда в прачечную. Из прачечной в библиотеку. Из библиотеки в Дом культуры, где Артемьева вела кружок, и уже оттуда, когда совсем стемнело, поехали в общежитие.
