Читать книгу: «Панвитал», страница 3

Конечно, в реальности процесс мог быть и наверняка был куда более сложным и противоречивым, на что не преминут указать соответствующие специалисты, возможно, не каждой такой колонии удавалось выжить (пещерный медведь тоже хочет жить), не каждой удавалось нащупать верное направление развития (и в наше „просвещенное“ время в этом смысле нередко совершаются грубейшие ошибки), кому-то, возможно, удавалось вернуться к „вольной“ жизни в саванне, но нас интересует не сам по себе процесс становления человека как таковой (изучение этого – удел антропологов, археологов и так далее, для которых это предмет изучения, исследования), а логика этого процесса как инструмент изучения и основание понимания основ экономики человеческого общества.

Глава 3. Принадлежность: присвоение и владение. Становление социальной эволюции

На первых порах в условиях жестчайшего дефицита жизненных средств (в дикой природе никакой излишек надолго не задерживается) коллективно присвоенная пища поступает в единую коллективную сферу присвоения и подвергается немедленному совместному потреблению в соответствии с системой доминирования, „табелем о рангах“ такого коллектива, в определенной степени ограничивающей и смягчающей внутриобщественные отношения „силы и грабежа“ (или по крайней мере упорядочивающей эти отношения – посмотрите хотя бы на пожирание волками или львами туши добытого ими оленя или буйвола!). От этой системы, кстати, в значительной степени ведет свое начало система общественного упорядочения и принуждения вплоть до самой развитой ее на сегодня формы – современного государства.

Рост воздействия на внешнее окружение сопровождался постепенным возрастанием количества добываемой и потребляемой пищи с некоторым снижением степени внутриобщественного взаимоподавления и дальнейшим ростом ограничения отношений „силы и грабежа“ в пределах системы доминирования, в связи с чем возникает возможность и не столь уж немедленного ее потребления. Появляется предшествующее непосредственному потреблению распределение (или, может быть, возникает некоторый временной разрыв между распределением и последующим потреблением, а допуск к какой-либо части добытого уже сам по себе является элементом распределения, даже если потребление следует незамедлительно; урвать и утаить – видим мы в поведении некоторых хищников в дикой природе, да и не только в дикой природе – посмотрите на поведение советской и постсоветской „элиты“ – всех этих горбачевых, ельциных, кравчуков и иже с ними – в ходе так называемой „перестройки“ и после нее – увы, Бисмарк был прав – на смену фанатикам приходят проходимцы…).

Существование полученной в результате такого предшествующего потреблению распределения пищи в течение какого-то, даже очень небольшого, промежутка времени в руках члена такого коллектива означает возникновение в пределах общеобщественных отношений присвоения частных отношений относительно пассивной принадлежности, владения с формированием соответствующих частных сфер, которые в состоянии существовать лишь в рамках коллективной, общеобщественной сферы присвоения и целиком зависят от ее существования…

Конечно, на первых порах их существование мимолетно, едва различимо (и потому столь трудно для анализа и понимания), не играет сколь-нибудь заметной роли в жизни людей, однако все разнообразие позднейших внутриобщественных форм владения и собственности человека с расслоением общества на слои, группы и классы и сопутствующими ему всеми антагонизмами, страстями и социальными потрясениями ведет свое начало именно от них.

Относительно пассивным видом принадлежности владение является ввиду того, что его активный момент – присвоение – в основном является прерогативой общества, коллектива в целом, и частные внутриобщественные отношения – владение – несут существенно меньшую активно-присвоительную нагрузку по сравнению с индивидуальным присвоением в „дикой“ природе {но все-таки несут – отголоски этой нагрузки слышны в известном английском выражении „мой дом – моя крепость“ („my house is my castle“) как свидетельство слабости и недостаточности государства в качестве гаранта частной внутриобщественной собственности, в которую в последующем переросло владение}.

Таким образом, выяснилось, что частная сфера внутриобщественного владения в мимолетном, едва заметном существовании в принципе могла возникнуть уже на довольно ранних этапах эволюции первобытной пещерной колонии. Однако чрезвычайная жесткость дефицита жизненных средств и механизма распределения достаточно долго не позволяла ей играть сколь-нибудь существенной роли в жизни сообщества.

Особенности способа существования обитателей первобытной пещерной обезьяньей колонии – первобытных людей – обусловливают хоть и медленный, но неуклонный рост их вооруженности и вследствие этого столь же неуклонный рост степени их воздействия на внешнее окружение с возрастанием количества и расширением круга присваиваемых, добываемых и используемых жизненных средств.

Рано или поздно наступает момент, когда их количество становится заметно большим наинеобходимейших потребительных потребностей, угроза немедленного их изъятия со стороны более сильных (или более голодных) сородичей существенно слабеет, вследствие чего становится возможным запасание (и в первую очередь именно теми, кто посильнее – ведь им достается при распределении в соответствии с „табелем о рангах“ больше и шансы отстоять их от посягательств сородичей выше) некоторого их избытка впрок, особенно если они находятся в подходящей для этого форме, скажем, яйца птиц, детеныши различных животных, семена или плоды растений. Поскольку „социального“ механизма „коммунального“ хранения не существует, все добытое, как и прежде, распределяется по частным сферам владения и пользования, и хранение его части становится личным индивидуальным делом получившего его в результате распределения субъекта такой сферы (и сегодня, в эпоху, казалось бы, достаточно развитой цивилизации „коммунальное“ при малейшей возможности беззастенчиво растаскивается и разворовывается – „своя рубашка ближе к телу“ – посмотрите, как растащили и уничтожили весь экономический потенциал „независимой“ Украины! Да и России, пожалуй, тоже; хотя нет, там кое-какой потенциал все-таки сохранился – гигантскую империю при всем желании растащить не так-то просто!). Кроме того, к тому времени не исключается возможность и индивидуального добывания различных мелких животных, их детенышей, яиц и т.д. В результате личная, частная сфера владения получает вполне реальное существование и начинает играть некоторую роль в жизни сообщества.

Конечно, на первых порах эпизоды такого хранения путем, скажем, содержания в неволе детенышей диких животных и т.д. могли быть лишь весьма кратковременными, и при первом же трудном эпизоде, надо думать, частные запасы шли в общее перераспределение и потребление (да и современные, казалось бы, „цивилизованные“ государства этим не брезгуют!), однако с дальнейшим ростом уровня добывания жизненных средств такое хранение, несомненно, с молчаливого попустительства таких же сородичей становилось все более и более регулярным и устойчивым, постепенно вошло в обычай и стало играть все большую роль в жизни сообщества. В итоге общеобщественная сфера присвоения, обладания стала включать в себя такие подчиненные ей достаточно устойчивые сферы частного владения.

Вряд ли субъектами таких формирующихся внутриобщественных частных сфер владения могли быть мужчины, дело которых – охота, добывание пищи для всего общества (присвоение). (И сегодня дорвавшиеся до власти и, соответственно, возможности мужчины с удовольствием предаются этой первобытной страсти.) Скорее такими субъектами могли быть женщины, более свободные от непосредственного добывания жизненных средств и более привязанные к месту обитания, имеющие возможность сохранить и при возможности даже умножить накопленные жизненные ресурсы.

Таким образом, рост вооруженности и степени воздействия на внешнее окружение на определенном этапе закономерно привел к формированию и становлению в рамках общеобщественной, общеколониальной сферы присвоения и пользования и наряду с ней новой, подчиненной ей, относительно устойчивой частной сферы владения, субъекты которых, будучи относительно независимыми друг от друга, остаются безусловно зависимыми от сообщества в целом и по-прежнему не могут существовать вне последнего.

Жизненные средства, составляющие частные внутриколониальные сферы владения, могут в принципе и несколько отличаться друг от друга: одни могут содержать, скажем, свиней, другие – коз, третьи – овец, четвертые – кур – и т.д.

Становление и укрепление частной внутриколонийной сферы владения с женщиной в качестве ее субъекта превращает первобытную колонию уже в нечто качественно новое – матрилинейный род, – и поныне, естественно, в несколько трансформированном виде сохранившийся кое-где (если информации об этом можно верить – все-таки более вероятно, что современная „примитивная“ матрилинейность – результат определенной редукции социальной структуры с утратой ранее существовавшей патрилинейности; но даже и в этом случае ее существование указывает на то, что она все-таки была – „откат“ все-таки является возвратом к ранее существовавшему); да и сегодня какой-нибудь даже генерал у себя дома нередко безропотно превращается в обыкновенного „подкаблучника“ – в доме, как ни крути, главной все-таки является женщина…

Этот момент знаменует начало принципиально нового типа – эволюции – эволюции социальной, – основанной на изменении и развитии структуры общества.

Именно между субъектами таких частных сфер владения могли возникнуть первые спорадические случаи обмена жизненными средствами, т.е. внутри общества, а вовсе не „там, где кончается община, в пунктах ее соприкосновения с чужими общинами или членами чужих общин“, как это в общем-то безосновательно полагал К. Маркс (Капитал, Т. I, с. 97). Ведь между „общинами“ или „членами общин“, если под ними подразумевать, в частности, развитые колонии или формирующиеся матрилинейные роды и их членов, могут существовать лишь отношения „силы и грабежа“, то есть присвоения, если противное не оговорено специально (и в наше, казалось бы, цивилизованное время даже весьма развитые современные государства, несмотря на все договоры и обязательства, при малейшей возможности проводят ту же древнюю „политику“ международного разбоя и бандитизма: США в отношении Гренады и Панамы, СССР в отношении Афганистана, Ирак – в отношении Кувейта, – примеров таких более чем достаточно¹²); внутри же такой „общины“ отношения силы и грабежа ограничиваются механизмами внутриобщественного социального регулирования, ведущего начало от системы доминирования стада обезьян, и становятся возможными отношения обмена, в которых их субъекты являются равноправными участниками, действующими по взаимной доброй воле и если и принуждаемыми, то только жизненной, экономической необходимостью, но отнюдь не внешним волевым воздействием. Да и существовавшие во времена Маркса сельские общины были не сами по себе, а под гнетом государственной власти, то есть внутри общества, были внутриобщественными социальными структурами.

Глава 4. Основание обмена жизненных средств – стоимость

В предыдущей главе мы выяснили, что отношения обмена, в которых их субъекты являются равноправными участниками, действующими по взаимной доброй воле, впервые становятся возможными со становлением внутриобщественных сфер частного владения.

Участие в этих отношениях довольно скоро заставляет их субъектов уяснить, что количественные соотношения обмениваемых жизненных средств отнюдь не столь произвольны, как кажется на первый взгляд, что они диктуются участникам обмена с довольно жесткой принудительностью внешних экономических законов, столь же объективных и неотвратимых, как смена дня и ночи или закон всемирного тяготения. Однако внутренняя сущность этих законов, как мы изо дня в день и в наше время имеем возможность убедиться, во всяком случае, в области общественного сознания, далека от выяснения и по сей день, несмотря на то, что систематическое их игнорирование и сегодня не сулит нарушителям ничего хорошего, а обилие теоретических воззрений и концепций просто необозримо (при всем их обилии, правда, доминирующее положение занимает одна – трудовая – концепция, но и она не так уж лучше всех остальных – действительного понимания основополагающих принципов экономических отношений не дала и она). Да и „служителей“ этих воззрений с их чинами, регалиями и соответствующими самомнениями великое множество.

Чем же могли руководствоваться такие обменивающиеся субъекты при определении количественных соотношений обмениваемых жизненных средств и что в действительности лежит в их основе? {Надо полагать, что и мотивы субъектов современных¹³ так называемых „бартерных“ сделок (натурального обмена) в принципе не могут существенно от них отличаться. Если мы и сегодня не в состоянии достаточно определенно это себе уяснить, то из этого вовсе не следует, что основания эти отсутствуют. Здесь надо отметить, что марксовы поиски этого основания пошли по ложному пути. Он, исходя из ошибочного тезиса о том, что „труд всему голова“, рассматривал в этих поисках не жизненные средства, коими в конечном итоге происходит обмен, а результаты производства, продукты труда. И равенство этих „общественно необходимых“ затрат труда он и принял за такое обоснование. Но об этом дальше.}

Поскольку обмену подвергаются не просто „предметы“, а жизненные средства, то есть внешние ресурсы, используемые в процессах жизнедеятельности, анализу обмена необходимо предпослать анализ этих средств, т.е. уточнить, что это такое и каково их значение для этих процессов.

Предположим, некто живет, употребляя в пищу только мясо гуся (если отвлечься от приедаемости птичьего мяса и прочих негативных последствий такой „монодиеты“, пример вполне жизнен) – по одному гусю в день (в данном случае нам безразлично, где он их берет – важно лишь то, что для его жизнедеятельности необходимо каждый день потреблять мясо одного гуся). А теперь представим себе, что в один далеко не прекрасный день он оказывается лишенным привычного для себя источника существования – следовательно, перед ним „перспектива“ неизбежной голодной смерти. И вот теперь выясняется, что мясо этого ежедневного гуся для него является жизненным средством и соответственно имеет жизненную значимость – без него продолжение его жизни невозможно.

Если в такой момент ему предложить взамен мяса одного гуся, скажем, мясо трех куриц, и при этом выяснится, что он в этом случае может продолжать свое существование точно так же, как он это делал, питаясь мясом гусей, то из этого можно будет сделать довольно-таки обоснованный вывод о том, что такая замена является достаточно адекватной и не несет рассматриваемому нами в данном случае экономическому субъекту заметного жизненного и экономического урона.

Следовательно, если два таких экономических субъекта, один из которых питается мясом гусей, а другой – мясом кур (в соотношении, скажем, 1 : 3), вздумают вдруг (хотя бы просто ради праздного любопытства) обменяться своими жизненными средствами именно в указанном соотношении, то такой обмен окажется вполне адекватным и не нарушит обычного течения их жизнедеятельности, то есть не принесет ни одному из них ощутимого экономического урона.

Естественно, количественные соотношения подобного обмена можно выявить только „классическим“ методом проб и ошибок (собственно, вся жизнь людей да и не только людей проходит по именно такому методу).

На основании этого анализа мы можем достаточно обоснованно утверждать, что основанием адекватного обмена жизненными средствами, которое в русском языке принято обозначать словом стоимость, является в конечном итоге их равная жизненная значимость.

Однако вообще все жизненные средства человека можно разделить как минимум на две группы.

Одними из них человек пользуется, в общем-то не заботясь об их источнике, как, скажем, воздух для дыхания, еще не так давно вода для питья и т.д. (увы, современная капиталистическая экономика наносит все более ощутимый вред среде обитания человека и не только человека, что ставит под все большее сомнение и этот в еще недавнем прошлом казавшийся незыблемым тезис!). Они имеются в достаточно больших количествах, достаточно эффективно воспроизводятся земной экосферой, вследствие чего являются объектами сферы пользования каждого человека и, естественно, обмену подлежать не обязаны, а механизм их воспроизведения представляет лишь достаточно отвлеченный чисто познавательный интерес.

Другие же (и их, как мы хорошо знаем, подавляющее большинство) имеются в ограниченных количествах, естественное их воспроизведение либо существенно затруднено, либо ограничено, либо вообще невозможно, вследствие чего интерес к ним заметно более пристальный и значимый. Следовательно, для уверенного ими пользования они должны быть тем или иным путем ограждены от посягательств других возможных пользователей, т.е. являться объектами сфер либо владения, либо собственности. И именно на них, строго говоря, и распространяется процесс обмена, рассматриваемый с экономической точки зрения.

Значит, для того, чтобы иметь возможность быть подвергнутой обмену (не „меняться“ то есть активно „обменивать сами себя“, а быть пассивным объектом обмена!), „вещь“, то есть внешний по отношению к данному экономическому субъекту объект, с одной стороны, должна быть потребляемой, являться жизненным средством, ресурсом (непотребляемая, т.е. не обладающая потребительными свойствами вещь не является жизненным средством, ресурсом, приобретение ее любым путем с экономической точки зрения бессмысленно), с другой – иметь качественные отличия от той вещи, на которую ее обменивают (не слишком много смысла в обмене, скажем, курицы на курицу, овцы на овцу, дров на дрова, хоть иногда и бывает – но для этого они все-таки должны иметь хоть какие-то отличия друг от друга), – с третьей, быть объектом частного владения или собственности (приобретение не принадлежащей никому вещи не требует никакой отдачи взамен¹⁴), с четвертой, она должна быть достаточно надежно защищена от насильственного захвата путем прямого грабежа.

Последние два момента являются сугубо социальными и достаточно эффективно могут быть обеспечены лишь внутри общества, под гнетом системы общественного самоуправления – государственной власти, – а не за его пределами, „в пунктах соприкосновения“ обществ („общин“), как это полагал K. Маркс (Капитал, Т. I, с. 97, К критике политической экономии, с. 35—36).

Вообще в анализе крайне важно точное и однозначное понимание смысла применяемых терминов и категорий. Употребление таких терминов, как „предмет“, „вещь“, „община“ и т.д. свидетельствует о недостаточном понимании самими авторами сути исследуемых предметов и явлений и по меньшей мере затрудняет ее уяснение.

Итак, мы можем с достаточным основанием (пока, во всяком случае, развиваемая концепция в очевидное противоречие с фактами реальной действительности не входит) считать, что при обмене жизненных средств, являющихся средствами потребления (в процессе непосредственного поддержания жизни), его участники руководствуются (или, по крайней мере, должны руководствоваться, ибо в противном случае экономические потери для них неизбежны) жизненной значимостью этих жизненных средств; если же эти внешние ресурсы не являются прямыми потребительными средствами потребления, а средствами производства и потребляются в процессах производства жизненных средств, то есть средствами производительного потребления, логика процесса остается той же, однако его основой становится уже не узко жизненная, а более широкая хозяйственная, экономическая значимость обмениваемых жизненных средств (включая в себя в виде частного случая и непосредственную жизненную значимость средств потребления).

Современная, как ее называли советские марксистские экономисты, „вульгарная“ буржуазная политическая экономия именно оценку этой хозяйственной значимости жизненных средств кладет в основу количественных соотношений в процессах обмена, не утруждая себя углублением в вопрос о предмете этой оценки, так как опирается на общебуржуазную философию субъективного идеализма с его общей формулой „тела суть комплексы моих ощущений“.

Дело в том, что, убедившись на практике в несостоятельности трудовой теории стоимости классической буржуазной политической экономии и ее прямой преемницы – политической экономии марксизма – и потеряв политическую инициативу в классовой борьбе, буржуазия испытывала потребность в экономической теории, позволяющей достаточно хорошо ориентироваться в повседневной буржуазной практике и в то же время избегающей слишком глубокого проникновения в сущность явлений, грозящего, как это интуитивно чувствовало буржуазное классовое сознание, идеологически неприемлемыми теоретическими выводами. Так, одна из основных современных буржуазных экономических теорий – теория предельной полезности –

„исходит из того, что в основе процесса формирования ценности лежат индивидуальные оценки (выделение мое – А.Т.) участников хоз. процесса“ (Энтов Р. М. – Экономическая энциклопедия. Политическая экономия, Т. 3, с. 314).

Вообще-то и трудовая теория стоимости возникла из нужд промышленного капиталиста, для которого моральной и психологической опорой была уверенность в том, что основой, на которой совершается купля-продажа, – стоимость, – является труд (труд „прошлый“, „материализованный“ в сырье и средствах производства, труд „живой“, приобретенный у рабочих, и труд (?!)¹⁵ самого капиталиста, организующего производство). Возникает, правда, коварный вопрос об их логической идентичности, но обыденному сознанию не до таких „тонкостей“.

Соответственно этому убеждению он „вполне обоснованно“ ожидал от торгового партнера полного возмещения „трудовых издержек“ (возмещения затраченных „постоянного“ и „переменного“ капиталов вместе с „прибавочной стоимостью“, возмещающей его собственные „трудовые затраты“).

Однако реализация этих притязаний, и это известно более чем хорошо, систематически наталкивается на существенные затруднения, которых, если стоимость есть труд, да еще и „общественно необходимый“, в принципе быть не должно – в противовес произведенной (если считать, что стоимость производится таким образом) в рамках одного субъекта товарного производства стоимости обязательно должен существовать соответствующий эквивалент, произведенный в рамках другого субъекта такого же производства (одного этого, вообще говоря, достаточно, чтобы хотя бы как минимум усомниться в истинности трудовой концепции стоимости).

Поскольку всем совершенно ясно, что под ценой товара скрывается нечто, являющееся основой ценообразования, и это нечто получило название стоимость, а определение его трудом оказалось несостоятельным, определить его необходимо было как-нибудь иначе. И буржуазное сознание пошло по пути наименьшего сопротивления, определив его на основе наиболее приемлемой для буржуазного индивидуализма философской концепции субъективного идеализма как оценку (то есть субъективное мнение) полезности вещей хозяйствующим субъектом.

Правда, такое определение не лишено даже формальных недостатков, определяя стоимость, основу цены, через оценку (по типу „масло масляное“), однако, видимо, лучше иметь плохое определение, позволяющее более или менее правильно ориентироваться в экономической действительности, чем не иметь никакого или руководствоваться заведомо ошибочным.

Если же попытаться определить объект этой субъективной оценки, то не так уж трудно выяснить, что он, в общем-то, достаточно реален. Но сначала необходимо уяснить, кто же это такой – „участник хозяйственного процесса“. Ясно, что это не приказчик в лавке („продавец-консультант“ на современный манер) и даже не генеральный директор фирмы. С полным основанием оценивать „ценности“ может лишь хозяин – владелец или собственник, экономический субъект, субъект сферы владения или собственности. Он, конечно, может и ошибаться, субъективно („комплексы моих ощущений“ – это не тела – это мои представления о них) завышая или занижая „ценность“, хозяйственную значимость принадлежащих ему жизненных средств, то есть то значение, которое имеют они для его жизнедеятельности в частности и функционирования вообще, в какой мере они влияют на эти процессы, однако не оценивает же он нечто существующее лишь в его воображении! (а тот, кто оценивает лишь существующее в его воображении, рано или поздно становится объектом внимания врачей-психиатров или правоохранителей, переходя, скажем так, в несколько иную качественную определенность).

Идеологическая неприемлемость исходной философской позиции субъективного идеализма (мало ли какой „комплекс“ преподнесут мне мои не всегда надежные ощущения!) ни в коей мере не должна служить препятствием для использования конкретных результатов исследований (в зеркале не предмет, а всего лишь его отражение, однако какое-то представление о предмете можно получить и по его отображению в зеркале). Поэтому очень многие теоретические выводы субъективистической буржуазной экономической теории могут оказаться весьма полезными при построении концепции, основанной на анализе взаимоотношений между субъектами сфер владения или собственности и их объектами и взаимодействия таких сфер друг с другом.

Впрочем, пользу эту вряд ли стоит переоценивать: выполняя социальный заказ и увлекшись крайне актуальной не только для своего времени, но и для капиталистического способа производства вообще проблемой источника обогащения капиталиста, изо дня в день изощряющегося в попытках решения одной и той же проблемы: как нажиться, стараясь в очередной раз результатом своей экономической деятельности – товаром – накормить давно уже сытого и одеть столь же давно одетого – другими словами, удовлетворяя потребности, уже удовлетворенные и удовлетворяемые, – ее авторы слишком уж углубились в психологию потребления сытым и одетым и в конце концов упустили саму проблему стоимости, подменив ее проблемой субъективной „оценки“ и выйдя в результате за рамки собственно политической экономии¹⁶.