Читать книгу: «Ренегат», страница 3
7. Туманный рассказ
– Опять за старые бредни принялись! – пробормотал Иванов при последних словах Андрея Николаевича.
– Молчи ты! – прикрикнул тот. – Иди спать лучше…
– Чего молчать? И сами вы встречному и поперечному историю-то эту расписываете… вчерашнего дня ищете…
– Василий!
В голосе Контова задрожали нотки гнева.
– Ладно, ладно! – поднялся тот с места. – И в самом деле, пойти всхрапнуть… – Он поискал глазами образ и, не найдя его, перекрестился, глядя в угол, а потом сказал, зевая: – Бог напитал, никто не видал, а кто и видел, да не обидел… Пойду и такого храповицкого задам, что берегись, все американы и американихи!
– Славный парень, честный, добрый, – проговорил ему вслед Контов, – одна беда: груб, а потому иногда страшно надоедлив.
– О-о! Это ничего, это вполне понятно, – поспешил ответить японец. – Это сказывается непосредственность девственной натуры… Но ваш рассказ?
– Вы не боитесь соскучиться после критических замечаний моего друга?
– Нет, нет… Я чувствую, что в вашем рассказе будет играть роль и моя страна!
– Да…
– Тогда мой интерес удваивается, утраивается, если хотите!
– Тогда я начинаю! – усмехнулся Контов и на минуту погрузился в молчание, как бы собираясь с мыслями.
Куманджеро воспользовался этим и, подозвав одного из прислуживавших негров, сказал ему несколько слов.
– Я знаю привычку русских, – обратился он к Контову, – пить во время разговора и приказал подать нам пива… японского пива! Его привозят сюда из Йокогамы, и здесь его умеют удивительно сохранять… Вот несут, несут любимейший напиток моего народа.
Негр поставил перед собеседниками большой глиняный кувшин и два жестяных стакана несколько большего размера, чем поданные для виски.
Японское пиво оказалось тепловатой мутной жидкостью, в которой плавали какие-то подозрительные сгустки. Контов пригубил стакан и, брезгливо поморщившись, отставил его.
– Видите ли, – заговорил он медленно, не глядя на своего собеседника, – вы говорили, что бывали в России…
– Да, да! В Санкт-Петербурге, в Риге, в Ревеле, в Москве, Лодзи, Одессе… о сибирских городах, о Порт-Артуре и Владивостоке я не говорю…
– Так что вы знаете, что Россия – страна своеобразная…
– Очень своеобразная, другой такой нет…
– Так вот по стране, и мы – народ своеобразный; большинство русских верит в справедливость, и не только в высшую – небесную, но имеет наивность верить и в земную справедливость… Потом еще мы как-то странно все обособлены и не питаем друг к другу ни малейшего доверия, а если случаются такие простаки, то они жестоко платятся за то, что выделяются из общего правила… После этого маленького предисловия перехожу к рассказу. Лет двадцать пять тому назад в России, в Петербурге, жил некий простак, вот из той самой породы наивных людей, о которых я только что говорил. Честности он был идеальной, душа его была, как у нас говорят в России, кротости голубиной. При этом он был небогат, но и не беден; в довершение всего он был женат на красавице, которую любил без ума, без памяти… У них был ребенок, сын, – пояснил Контов с грустной улыбкой.
– Я что-то начинаю понимать, – задумчиво проговорил Куманджеро.
– Погодите немного!.. – остановил его Контов. – Как и огромное большинство в России, он был человек служащий на… скажем лучше, в одном коммерческом учреждении – все равно каком… У начальства своего он был на хорошем счету…
– Вы сказали – у начальства? – перебил Контова японец.
– Ну… у главы своего учреждения, у своего патрона! – раздраженно воскликнул Андрей Николаевич. – Это для моего рассказа безразлично… Дело в том, что жена простака, о котором я рассказываю, понравилась его патрону. Она оказалась… не буду ничего дурного говорить о ней!.. Она… она, как видно, не любила своего мужа… и… поощряла намерения… негодяя! – выкрикнул, задыхаясь, Контов.
– Не волнуйтесь! – протянул ему руку Куманджеро. – Ведь это было так давно.
– Что давно? – сурово посмотрел на него Андрей Николаевич.
– А случай, о котором вы рассказываете… не правда ли?
– Да, давно…
Контов провел рукою по волосам и продолжал более спокойно:
– Атаки этого человека на легкомысленную молодую женщину начались чуть ли не сразу после свадьбы мое… молодого супруга. Беременность молодой дамы не остановила их… О, тот человек, о котором я говорю, рассчитывал, что пока длится неудобное для любви состояние молодой дамы, он так или иначе успеет освободить ее от брачных уз… Начались придирки, притеснения… наконец, мо… этот служащий был обвинен в присвоении, вернее, в краже каз… то есть наличных сумм того учреждения, где он служил… Он был не повинен ни в чем… да его и не обвиняли, его только заподозрили… Жена воспользовалась этим и под влиянием советов и настояний своего будущего любовника с презрением отвернулась от мужа… от мужа и отца своего ребенка, тогда уже родившегося… Опозоренный, оставленный любимой женщиной, он узнал, какое хитросплетение было направлено против него, против его чести, его счастья… Он узнал, что его ребенок отброшен матерью, как щенок какой-нибудь, прочь – отдан в деревню, на грудь первой встречной бабе; он узнал, что женщина, на которую он молился, в которой не чаял души, ушла к своему любовнику и вступила с ним в открытую связь… Услужливые друзья, скорее подлые враги, словно нарочно, старались бередить страшную рану, дразнить на все лады изъязвленное самолюбие, осквернять своим мнимым участием тяжелое горе… Он пошел к своему оскорбителю…
– И убил его? – быстро спросил Куманджеро.
– Нет!..
– Напрасно… Зачем же он тогда к нему пошел?
– Шел он, чтобы убить его… Но для нас, европейцев…
– Позвольте, тот, о ком вы рассказываете, был русский?
– Да!.. Что же?
– Вы отделяйте русских от европейцев… Это совсем другой народ… Я предугадываю: у обиженного дрогнула рука?..
Контов кивнул головой в знак согласия.
– Ну, вот видите! У европейца, если бы он решился убить соперника, рука не дрогнула бы… А русские, русские… слишком добродушный народ.
– Желаете вы слушать? – мрачно спросил Контов. – Или позволите кончить?
– Простите, – спохватился Куманджеро, – я так сочувствую несчастному герою вашего рассказа, что невольно волнуюсь сам… Простите, прошу вас, продолжайте…
– Он, этот мой несчастный герой, ранил его, – усмехнулся при последнем слове Контов, – не легко ранил – пуля вышибла этому негодяю глаз. Последствия понятны: он был осужден, и тяжко осужден, ибо дело повернули так, что на суде вышло, будто мой герой мстил не за свою поруганную честь, а из злобного чувства на начальника, открывшего его преступление… Пощады тут не дали… Доказана была и предумышленность преступления. Его сослали…
– Конечно, на Сахалин?
– Да… Что только должен был перенести этот человек!
– Действительно!.. А дальше что? Не думаю, чтобы здесь был конец рассказа.
– Он бежал. Я имею сведения, что он бежал не один, но с двумя или тремя товарищами. Еще одно знаю: этот человек жив до сих пор.
– И это достоверные сведения?
– Думаю, что да… Видите ли, несчастный действительно заранее обдумал свой выстрел и все последствия его. Прежде чем совершить свою месть, он собрал все, что имел, все имущество обратил в деньги и отдал их одному старому испытанному другу, обязав его клятвою позаботиться о несчастном малютке. Тот свято исполнил все. Он воспитал мальчика, дал ему некоторое образование – словом, поставил на ноги, сделал человеком. Этот ребенок скоро остался, кстати сказать, круглым сиротой. Судьба, быть может, и в самом деле является мстительницею. Эта женщина отправилась вместе со своим раненым любовником за границу. В нескольких десятках верст от Петербурга произошло крушение поезда. Она погибла во время этой катастрофы. Смерть ее, говорили мне, была ужасна. Вся изломанная, истерзанная, обожженная, она умирала более суток…
– А ее возлюбленный?
Контов усмехнулся и произнес:
– Он уцелел…
– Сын, когда вырос, отомстил за отца? – спросил Куманджеро.
– Нет! – рассеянно протянул Андрей Николаевич. – Не отомстил… Его воспитатель скрывал тайну его родителей вплоть до своей смерти… Только умирая, он открыл ее своему воспитаннику… а он… он… Да, вы правы: мы, русские, не европейцы! Нас даже такое сильное чувство, как месть, не может захватить так, чтобы мы отдались ему всем своим существом. Сын не смог найти в себе озлобления к виновнику всех бед своего отца; этому есть особые причины… Не буду их касаться… Но вот что… Несчастный, о котором я вам говорю, жив и доселе… то есть был жив около года тому назад… Один из тех людей, с которыми он бежал с Сахалина, возвратился в Россию, но, конечно, в качестве натурализовавшегося американца. Давность покрыла его преступления, и он был хорошим другом человека, воспитавшего бедного ребенка. Я думаю, что он в этом случае только исполнял просьбу своего старого товарища и писал ему все, что удавалось узнать о сыне. Он умер за месяц, кажется, до смерти другого старика-воспитателя и передал ему письмо. Письмо было написано в туманных выражениях; из него можно было понять, что беглец с Сахалина живет не то в Соединенных Штатах, не то в вашей Японии; по некоторым выражениям можно судить, что последнее вернее. В Штатах этот человек вел коммерческие дела, ради которых и приезжал сюда, на материк.
– И молодой человек отправился отыскивать своего отца? – спросил Куманджеро.
Контов не успел ответить на этот вопрос.
С улицы, через широко раскрытые окна, к ним донесся оглушительный и беспорядочный бой барабанов, невыносимо нестройные звуки труб, крики и даже выстрелы.
– Это что? – вскочил Контов.
– О, не беспокойтесь, – остановил его Куманджеро, – это обычное здесь напоминание о митинге.
– Ах да! – вспомнил Андрей Николаевич. – Разве уже пора?
– А вы все-таки пойдете?
– Я уж так наметил себе…
– Не смею задерживать! – пожал плечами японец. – Но вы, кажется, хотели что-то спросить у меня?
– Я вам рассказал всю печальную историю в надежде, что вы, может быть, слыхали уже ее, но теперь я уверен, что она вам неизвестна.
Куманджеро ответил не сразу.
– Вы завтра отправляетесь в мою страну, я тоже. Мы во всяком случае встретимся на пакетботе, и у нас будет достаточно времени поговорить обо всем… Если вы позволите, то на островах моей родины я буду вашим Вергилием1.
– Благодарю, благодарю вас! – вскричал Контов.
– О, не благодарите! – скромно возразил японец. – Вспомните, что я человек коммерческий и главною целью жизни ставлю выгоду, а на вас я имею некоторые небескорыстные виды.
8. На митинге
Барабаны, трубы и гомон раздались под самыми окнами кабачка. Андрей Николаевич подошел к окну и выглянул в него. Под окнами он увидел то, что в России обыкновенно называется «процессией». Двое рослых парней несли на длинных шестах флаги; впереди них бежала гурьба мальчишек и подростков, оглашая воздух неистовыми криками. Между флагами шли четверо негров – двое с барабанами, двое с трубами – и производили посредством своих инструментов невозможный шум. За ними следовала толпа всякого люда, очевидно, не знавшего, куда девать свое время.
У дверей гостиницы вся эта толпа с музыкантами во главе остановилась, и вперед выскочил высокий сухощавый янки в помятом цилиндре и сильно поношенном фраке, из-под которого был виден не менее грязный жилет со звездами вместо цветов на груди.
– Джентльмены! – хриплым, надорванным голосом заорал он. – Все на митинг! Спешите, спешите! Вам предстоит счастье услыхать речи лучших ораторов Запада о некоторых событиях, одна весть о которых обледенила ужасом ваши кроткие сердца. Спешите, спешите! Вы можете высказывать свое мнение сами, вы присоедините и свои голоса к громовому протесту всех свободных граждан великой североамериканской унии. Спешите, спешите! Вы должны идти, это ваш святой долг, ваша священная обязанность. На митинг! На митинг!
Проорав все это одним духом, джентльмен в цилиндре махнул рукой неграм, и те сейчас же подняли свой прежний шум. Затем процессия повернула и пошла далее.
– О, чтобы их нелегкая растрепала! – услыхал за собой Контов.
Он обернулся. Позади него стоял Иванов, заспанный, взлохмаченный, зевающий, сердитый.
– Проснулся, Вася? – ласково спросил его Андрей Николаевич.
– Уснешь разве? Только было хороший сон начал грезиться, а тут вот тебе и на!
Иванов совсем разворчался.
– Ну уж и страна, ну уж и хваленые американы! Да у нас бы за эдакое нарушение общественной тишины всех на Казачий отправили… а тут хоть бы что… Как будто так и следует… А где же япошка? – спохватился он. – Сгинул, нечистая сила? Верно, тоже на митинг побег…
Куманджеро не было в зале кабачка, и Контов не слыхал, как он ушел.
– Что, обманул он тебя? – засмеялся Андрей Николаевич.
– Оммануть не омманул, а все-таки как будто так и не следует…
– Увидитесь еще… на одном корабле поедем…
– Знаю, говорил он… А ведь какой привязчивый, желтая морда! Теперь что же, Андрей Николаевич, мы будем делать? Выпить разве да опять спать завалиться? Эй, прислужащий!
Негр понял, что хотел показать ему несколькими своеобразными жестами этот иностранец, и притащил виски.
Андрей Николаевич только плечами пожал, но не сказал ни слова. Он поспешил пройти в свою комнату и переменил костюм. Митинг интересовал его. В своих скитаниях по штатам Контов никогда не упускал случая побывать на таких собраниях.
Он воображал, что все они являются истым выражением гражданской свободы, упивался казавшимися ему необыкновенно смелыми речами ораторов и даже не замечал, что эти речи в огромном большинстве случаев состояли только из трескучих фраз, обильно приправленных патетической жестикуляцией. Перед тем как перебраться на американский материк, Контов побывал и в Берлине, и в Брюсселе, и в Париже, и в Лондоне. В берлинских пивных ему пришлось слышать ораторов социал-демократической партии, призывавших немецких рабочих к ожесточенной борьбе с капиталистами; в Брюсселе Контов бывал на сходках рабочих, совершенно спокойно обсуждавших условия еще предстоящих только стачек. На этих сходках мирно говорили один после другого представители из рабочих и их хозяев-капиталистов. Крайние мнения как-то странно уживались друг подле друга, и Контов с удивлением поглядывал на полицейского инспектора, мирно похрапывавшего в то время, когда оратор с кафедры призывал свою аудиторию чуть ли не к террору. Собрания парижан поражали Контова обширностью поставленных на их обсуждение вопросов. Пылкие французы не ограничивались своими профессиональными или даже национальными интересами, а поднимали мировые вопросы и с восхитительной легкостью раздавали направо и налево то порицания, то одобрения могущественным государствам Европы.
В Лондоне Контову приходилось присутствовать на митингах под открытым небом. Здесь англичане поражали молодого русского своей крайней несдержанностью. Он привык думать, что островитяне Северного моря – самый корректный народ в мире, что ко всякому мнению они относятся с величайшим уважением, и вдруг ему пришлось увидеть, что в собраниях этого «корректного народа» наиболее убедительным аргументом частенько являются палки, камни, кулаки, пускаемые в ход тогда, когда не побеждает слово…
В северо-восточных штатах великой американской унии митинги отличались от английских лишь тем, что в качестве аргумента выставлялся нередко револьвер и выстрелы глушили выводы речей, неугодных собранию ораторов.
Теперь Андрею Николаевичу предстояло побывать на митинге американского Запада.
Для Контова этот митинг представлялся особенно интересным потому, что на нем должны были обсуждаться некоторые внутренние русские дела.
«Что они могут здесь знать о нас, о нашей жизни? – размышлял не раз Контов. – Ведь Россия здесь для них вполне terra incognita2. Даже в их учебниках географии, по которым учатся их дети, нагорожено столько нелепостей, что уши вянут… Читать можно только ради того, чтобы вдоволь посмеяться над несообразностями… И вдруг эти невежды, эти мнимокультурные люди собираются произносить свой приговор над Россией!»
Контову становилось и грустно, и смешно, когда он раздумывал на эту тему. Слова Куманджеро, отговаривавшего его от посещения митинга, только подзадорили Андрея Николаевича. Он решил идти и выслушать все, что будут говорить.
«Стерплю, смолчу, – думал он, – но все-таки хочу знать, в чем провинилась перед всеми этими господами моя родина!»
Наскоро умывшись и переодевшись, он спустился вниз.
Иванов не терял времени: как ни коротко было отсутствие Контова, а графинчик с виски был почти пуст.
– Эх! – сокрушенно махнул на него рукой Контов. – Оставайся ты лучше да спи!
– А что?
– Как что?.. Пьян…
– Я-то? Да разве я могу быть пьяным?
– Все-таки оставайся… еще на неприятность с тобой нарвешься…
Иванов помотал головою.
– Нет уж, я с вами! – не совсем твердым голосом возразил он. – Как я вас без своего глаза отпустить могу? Не ровен час, приключится что, а не то изобидят… Кто за вас заступится?
Контов, не слушая Василия, поспешил выйти из гостиницы. Иванов, допив оставшееся в графине, последовал за ним. Идти приходилось порядочно далеко – совсем в противоположную часть Сан-Франциско. Русские шли не торопясь, гуськом. Впереди шел Андрей Николаевич, старавшийся не обращать внимания на своего спутника, двигавшегося несколько поодаль за ним. Иванов шел твердо, не качаясь, но настроение его было самое радужное. Он всю дорогу бормотал себе под нос и даже принялся было петь русскую песню, но оборвал, вспомнив, что хотя в Америке и полная свобода, но американские городовые общественную тишину охраняют от всяких покушений на нее даже ретивее русских. Поэтому Иванов ограничился лишь тем, что по-русски выбранил вслух и свободу, и полицию, конечно, американскую, и вместо пения принялся бормотать сам с собой.
Так они дошли до обширной поляны, посреди которой стоял огромный деревянный балаган, расцвеченный множеством флагов и флажков. Перед балконом была поставлена эстрада, на которой поместилось несколько чернокожих трубачей и барабанщиков. Когда они кончали свой оглушительный концерт, на эстраде появлялся ходивший с ними по улицам долговязый парень в цилиндре и фраке и произносил коротенькую речь, в которой восхвалял ораторов митинга. У входа в балаган толпилось множество самого разнообразного люда: белые, цветные, черные. Все они страшно галдели, смеялись, гоготали, перекидываясь приветственными восклицаниями, бранились. Внутрь балагана допускали за плату, правда, очень небольшую. Тем, кто платил, предоставлялось право сидеть на скамейках; когда все места были заняты, пускали уже без платы всех, кому только угодно было пройти. Контов, а за ним Иванов ухитрились, несмотря на страшную давку, пробраться в первый ряд и занять места на одной из передних скамеек. Прямо перед ними была устроена высокая эстрада, на которой стояли наскоро сколоченный из досок стол, а за ним такая же скамья. Это были места для президента и устроителей митинга, ораторов и особенно почетных посетителей.
Здесь Контов увидел людей, одетых чуть не в лохмотья. Только двое янки из северо-восточных штатов были одеты в сюртуки, наглухо застегнутые под самым подбородком, и в традиционные высокие, как труба, цилиндры. Кое-кого из остальных Контов знал или скорее видел в той гостинице, где он остановился в ожидании отхода пакетбота к берегам Японии. Тут были двое золотоискателей, про которых говорили, что они в Клондайке в несколько недель стали чуть не миллионерами и в несколько дней спустили свое богатство во всевозможных трущобах Фриско. Теперь они снова были бедняками, но это вовсе не мешало всему Фриско относиться к ним с уважением, ибо оба золотоискателя уже объявили о своем намерении возвратиться в Клондайк и найти там такое месторождение драгоценного металла, что новой добычи могло бы им хватить уже не на дни, а на недели веселой жизни. Последнее еще более возбуждало к ним почтение, ибо многие из коммерческих предпринимателей Фриско заранее были уверены, что большая часть добытого молодцами золота непременно попадет в их карманы.
Рядом с золотоискателями сидел за столом свирепого вида мужчина в шляпе с огромными полями. Это был один из богатейших гуртовщиков, сгонявший на бойни Фриско многие тысячи голов рогатого скота для отправки его на судах в разные уголки и Америки, и противолежащей Азии. Далее сидели арматоры, то есть хозяева товарных пароходов, лесовщики, банкиры, содержатели бесчисленных игорных домов рядом с пасторами и благочестивыми представителями религиозных общин. Все эти люди были между собой в наилучших отношениях. Их непринужденный хохот то и дело покрывал гул голосов. Они нещадно дымили сигарами и трубками. Около золотоискателей и гуртовщика стояли стаканы, из которых они то и дело прихлебывали, звучно смакуя каждый хлебок.
Они, эти богатые, не обращали ни на кого никакого внимания, и на них тоже никто не взглядывал. На скамейках разместились пастухи, золотоискатели, матросы, сплавщики леса, силачи-скваттеры – все пришлый люд в этом удивительном городе. Горожан не было заметно – они были, но они как-то затерялись в этой шумной, бесцеремонной толпе. Ни черных, ни медно-красных, ни китайцев совсем не было видно – эти прямо боялись появиться среди всегда враждебно настроенных против них белолицых. Однако Контов, оглядывая зал, заметил в первых рядах, совсем близко от себя, несколько японцев. Они были одеты очень чистенько, в европейское платье. Их манеры выдавали в них людей лучшего общества, чем собралось в балагане, а молодцеватая выправка, высоко поднятые головы, привычка держать руку у бедра прямо показывали, что эти люди принадлежат к числу военных. Трое из них были серьезные, сосредоточенные пожилые люди, один типичный старик с безобразно изрытым оспою и опухлым лицом, а четверо – совсем молодежь, веселая, приветливая, с блещущими смехом, черными, как угли, глазами.
В числе последних Контова поразил один юноша. Ничего японского в чертах его лица не было, и только едва заметный желтоватый отлив кожи выдавал его происхождение. Юноша был высок ростом, широк в плечах, волосы на его голове были не жесткие, черные, торчащие щетиной кверху, а волнистые, русоватые, старательно расчесанные и приглаженные.
«Метис, наверное! – почему-то подумал Андрей Николаевич, разглядывая этого желтокожего юношу. – Европейская кровь так и брызжет под этой желтой кожею; что он – японец, это несомненно, что он военный, также… Вот с кем интересно бы познакомиться!»
Страшный гвалт перебил мысли Андрея Николаевича.
Митинг начинался.
Собранию предстояло выбрать председателя, и тут вдруг вспыхнули страсти. Одни голоса требовали председательского места для пастора, другие выкрикивали имена золотоискателей из Клондайка. Каждый выкрикивал своего кандидата, и собравшиеся никак не могли прийти к какому-нибудь соглашению. Разгоревшийся спор внезапно для всех разрешил гуртовщик. Он поднялся со своего места, энергично постучал по доскам стола рукояткою револьвера и голосом, каким он привык покрывать рев стада, заорал:
– Джентльмены! Вам нужен председатель, и вы не можете избрать его. Я предлагаю в председатели себя. Кто не согласен с моим предложением, прошу встать, и мой браунинг, – потряс гуртовщик револьвером, – моментально убедит, что по этому вопросу двух мнений быть не может!
Гвалт на мгновение стих, и вслед за тем вся эта бесновавшаяся толпа вдруг разразилась неистовыми рукоплесканиями. Бесцеремонная выходка понравилась всем этим людям, уважавшим в другом только смелость и силу. Единогласное избрание гуртовщика было обеспечено, и он, как ни в чем не бывало, занял пустовавшее дотоле председательское место.
Воцарилась тишина, митинг начался.
