Читать книгу: «История без отрицательного героя», страница 2

Иван

Длинная бревенчатая казарма для офицеров располагалась недалеко от конторы. В комнатушке, куда отвёл Владимира дневальный, обнаружились две некрашеные тумбочки, наспех сколоченные каким-то местным умельцем, две узкие деревянные кровати того же происхождения и печка—буржуйка. Пустая койка располагалась слева от окна, а на той, что справа, скинув только сапоги, возлежал поверх одеяла долговязый офицер, с которым ему теперь, очевидно, предстояло делить незатейливый быт казарменного соседства. На взгляд был он постарше Владимира лет на десять.

Владимир с интересом разглядывал необычный антураж; на подоконнике и самодельной полке, прикреплённой к стене, толпились толстые и тонкие книжки. Некоторые неровной стопкой лежали на тумбочке.

Познакомились, и пока его новый знакомый возился с большим прокопченным чайником, Владимир рассматривал всё его книжное богатство. Странная это была смесь. Рядом с Пушкиным и Достоевским ютились труды по паталогоанатомии и математике, горному делу и астрономии, которые не просто так стояли рядом, а были заложены закладками из газетной бумаги на разных страницах.

Этот высокий человек, неловко гремевший чайником, сутулившийся не по-военному, совсем мало соответствовал представлениям Владимира о тюремной зоне. Они немного посидели за чаем, и Владимиру пришлось рассказать свою нехитрую биографию. Иван почему-то рассказал меньше; он здесь – уже два года, бывший студент.

Скоро прошла неловкость любого первого знакомства, и Владимир, соблюдя приличия, сказался усталым, оно и действительно так было, и повалился отдыхать. Нары, сколоченные из грубых досок, были жестковаты, матрас, набитый сеном, припахивал плесенью. Однако после утомительной тряски на грузовике счастьем было бы и на простую лавку повалиться.

– Свет не помешает? – вежливо испросил Иван.

Владимир в тон ему ответил, что про такую ерунду можно не спрашивать. Иван поставил коптилку у изголовья на табуретку и повалился на свою койку, прихватив какую-то книжонку.

Хороший мужик, точно подружимся, решил Владимир.

– У вас тут тоже стреляют? – поинтересовался Владимир, щурясь на огонёк коптилки, который в полумраке казался ослепительно ярким.

– Почему решил? – спросил лейтенант.

– Я когда в посёлок прибыл, так сразу на начальников попал. Еменгулов, как мне показалось в голову раненый.

– А! Третьего дня уголовники напали. Трахнули по башке дубиной.

– Это как?

– Собственно мало, что известно. Он их всех умудрился завалить. Кого ножом, кого – пулей. Больше ничего не рассказывают.

– И часто тут такое?

– Нет, не очень. Хотя и случается, всё-таки – зона. Уголовники, бывает, ссорятся с немцами иногда до крови.

– А другой начальник по госбезопасности всегда такой странный?

– Семёнов? – загадочно усмехнулся лейтенант, – так, значит, по душам успели поговорить? Присесть, наверное, предлагал?

Владимир начал думать, что бы это значило.

– Ты куда сел на диван или на табуретку? – ухмыляясь, прищурил глаз Иван.

Владимир не сразу догадался.

– Ну, табуретку приставил поближе к дивану и сел, – буркнул он растерянно.

– Правильно, – с довольным видом похвалил Иван.

– Правильно?! – возмущённо встрепенулся прозревший Владимир. Вот, значит в чём причина столь странного поведения подполковника, – у вас тут, стало быть – проверка на «вшивость». Это всех тут так «проверяют»?

– Да, ладно, не кипятись, не всех одинаково, но – похоже. Тебе ещё повезло, – самый простой вариант попался…

– Что это всё значит?

– Не мучайся особенно, всё – просто. У Семёнова это вроде экзамена души. Рядом сядешь, значит, дурак, далеко сядешь, значит, – трус и мелочь. Человека сразу видно по тому, как он сидит и как здоровается. И первое впечатление часто оказывается самым верным, хотя и не всегда. Если в том встречаются редкие особенности, то они, как правило, чем-то весьма интересны. Ты, стало быть, всё правильно сделал, а по сему – не беспокойся. Теперь ты, так сказать, первое время будешь на хорошем счету, а это – важно. Но будь с ним поосторожней, он милость на гнев меняет моментально, а гнев на милость – никогда.

– Зачем ему моя душа?

Иван поглядел на него, приподняв голову над подушкой.

– М-да, действительно, – сказал он, – ладно, спать давай, – и отвернулся.

Завтра же напишу рапорт, чтобы на фронт отправили, зло решил Владимир.

Берёзовское поселение

Наутро он начал выполнять обязанности. Работу поручили не трудную, но скучную. Сидя в тёмной конторе, приходилось переписывать обветшалые регистрационные карточки. Разбирал и подшивал накопившиеся накладные на различные «материальные ценности». Помогал ему в этом старый сухощавый немец в круглых сильно плюсовых очках из числа переселенцев – бывший бухгалтер, который, обладая в том солидным опытом, делал работу намного быстрее и лучше. Ганс, показалось, даже обрадовался, когда Владимир, быстро сообразив, что – почём, сбросил на него всю эту писанину.

Владимир за нескольких дней перезнакомился с офицерами. Многие нарочно заходили в контору, чтобы поглядеть на новичка. Выяснив «как звать?» и «откуда родом?», сразу по секрету сообщали, что Владимиру повезло с назначением. Должность по учёту считалась козырной, после которой обычно скоро следовало повышение по службе и в звании. Затем новые друзья приглашали как-нибудь вечерком «посидеть», намекая на выпивку. Тем первое знакомство и ограничивалось. Однажды Владимиру пришлось поучаствовать в офицерских посиделках; папиросный дым коромыслом и самогон. Не понравились ни самогонка, ни разговоры. Но согласно ритуалу стал он теперь своим парнем. Не мямлил, не стеснялся. Баек сам хотя и не травил, но чужие – слушал и вовремя веселился.

Немцы-переселенцы, голодные и измождённые ежедневной непосильной работой, испуганно глядели на любого человека в погонах. Люди как люди, пригляделся к ним Владимир. Трудно было поверить, что они способны кого-нибудь предать или убить. Многие из них имели среди охранников и «хороших» и «плохих знакомых». Как, впрочем, и наоборот. Конечно, в душу к каждому не залезешь. Сегодня он от тебя взгляд прячет и лыбится, а завтра придёт случай, так он схватит автомат, да в тебя же очередь всадит.

Владимир в первые дни любил развлечь себя болтовнёй на немецком языке со старым Гансом. Поначалу это забавляло, но потом Владимир стал тяготиться этим вынужденным соседством. У Ганса оказалась дурная привычка бормотать полушёпотом текст, который предстояло написать. Сама по себе привычка, вроде бы, безобидная, не на что сердиться. Однако радости в том было мало, бормотание либо раздражало, либо навевало сон.

Этот престарелый Ганс имел счастливый для своего рода деятельности талант, – умел кропотливо и настойчиво выполнять нудную бумажную работу. Когда Владимир сам пытался так же внимательно складывать цифры и переписывать бумажки, уже минут через десять к горлу подступала тошнота, и голова начинала кружиться. От этого цифры путались, и приходилось несколько раз пересчитывать «столбики», из-за чего тоска становилась вовсе невыносимой. Ганс подсчитывал всё только один раз и всегда безошибочно, даже находя в том для себя странное для простого человека удовольствие.

Как выяснилось, до войны Ганс работал в бухгалтерии огромного завода, где его ценили за необыкновенное умение считать в уме и запоминать цифры. С началом войны органы госбезопасности «брали» его на всякий случай прямо с рабочего места раза три, но затем отпускали по ходатайствам дирекции. Но всё равно после известного указа Сталина безобидный старик был арестован и оказался в Берёзовском поселении, где ему теперь предстояло трудиться под «контролем» младшего лейтенанта. Какой, к чёрту, тут может быть контроль? Дилетанта послали контролировать испытанного профессионала.

Однако старого бухгалтера это нисколько ни смущало. По его разумению это составляло обычный порядок вещей. В его натуре стойко укрепилось предположение, что любой начальник нужен только для того, чтобы быть строгим и всех ругать время от времени для поддержания общего порядка. Тогда и дело пойдёт. Но не более. Чем меньше начальник знает и вмешивается в непосредственную работу, – тем лучше. За годы своей службы при советской власти он ни с кем не ссорился и не высовывался понапрасну. Поэтому был любому начальству всегда угоден и удобен, за что его ценили. Однако далеко по службе он не пошёл, может быть, по мягкости характера. Но, скорее всего, дело было в другом. К представителю немецкой нации, свободно разговаривающему на языке далёких предков, высокие начальники относились с опаской, и в должности повышать не торопились; как бы чего не вышло. Затем вовсе отправили этого немца от греха подальше.

Тем не менее, Ганс к своему нынешнему положению относился безропотно. При всех своих злоключениях оставался он убеждённым коммунистом с большим партийным стажем, свято верившим в мировую революцию и в скорое общее коммунистическое счастье на земле. Владимир, хотя и сам был по-военному воспитан на лозунгах политпросвета, но иногда сам не зная почему, слегка смущался от этой его слишком по-детски беззаветной веры.

Начальник зоны Еменгулов порядки установил суровые, за проступки наказывал просто; за одного – всю бригаду. Тогда порядок поддерживался естественным образом; сами же трудармейцы друг за другом следили. Случалось, доносили друг на друга, пытаясь выслужиться, чтобы пристроится поближе к кухне или больничке. Однако блатные следили за этим усердием и могли заточку в бок сунуть тому, кто уж слишком ссучился.

Еменгулов не брезговал собственноручно вдарить кому-нибудь по скуле для порядка. Силищи в его коренастом и суховатом теле водилось, как у быка. Если бил со старанием, то провинившийся, затем, едва поднявшись на четвереньки, долго выплёвывал окровавленные осколки зубов. По понятиям этот мордобой считался правильным и справедливым, и поэтому его боялись, хотя он никого без особой нужды всё-таки старался не обижать. Со всех спрашивал работу одинаково строго. Поэтому работягам казалось легче выполнить, что полагается, чем оказаться избитыми в кровь.

Владимир вечерами успел написать несколько писем на фронт старым друзьям по училищу. Хотя некоторые из писем не отослал, поскольку, перечитав их с утра, обнаружил, что слишком откровенно жалуется на судьбу. Впрочем, и на другие письма он не очень надеялся получить ответ. На всякий случай он по правилам оформил «прошение на фронт» и решил ждать результатов.

Потянулись дни, которые стали бы скучными, если бы Иван не подсунул Владимиру пару книг из своей библиотеки. Книги эти он выменивал в районе на тушёнку. За одну банку у изголодавшихся людей можно было выручить целый мешок всякой бумажной всячины. И – в старинных переплётах, и довоенных изданий. Некоторые книги были уже без первых или последних страниц; у прежних хозяев на самокрутки разошлись. За несколько лет у него накопилась солидная библиотека. Много книг растащили у Ивана друзья офицеры тоже на разные бумажные надобности. Иван по поводу этого вандализма переживал, но смирился со временем. Всё равно, пополнялась его библиотека скорее, чем расходовалась. И книги тем, кто просил, он всё-таки выдавал, иногда скрепя сердце.

Сначала Иван подсунул старенький потрёпанный томик «Робинзона Крузо», потом – «Сквозь тайгу» Арсеньева, и мир для Владимира раскололся надвое. Реальность была скучна и обыкновенна, а романтический вымысел был наполнен волнующими событиями, красивыми и отважными людьми, жаждой жизни. В отсутствии других развлечений в зоне сладкое чтиво особенно захватывало. Иногда, начиная одну книгу утром, Владимир уже заканчивал её к вечеру и брался за другую. Владимир таскал с собой книги на дежурство либо за поясом, либо за пазухой и, если только условия позволяли, спешил украдкой, чтобы начальство не заметило, «приложиться» к строчкам. Иван намеренно подсовывал ему книгу за книгой так, чтобы не ускользало ощущение «развлекухи».

За этим незаметно прошли первые недели его службы в Берёзовском лагере.

Однажды, возвращая Ивану томик Джека Лондона, Владимир заметил:

– Слушай, а то наш «кум» подполковник Семёнов похож на…

– На «Волка Ларсена», – засмеявшись согласился Иван, и на следующий день вручил Владимиру «Преступление и наказание» Достоевского.

– Это ты это меня для чего воспитывать вздумал? Это же очень скучно, я в школе читал, – попытался отмахнуться Владимир.

– В школе, скорое всего, ты совсем не то читал, – усмехнулся Иван.

– Как это, не то?

– Теперь увидишь, – заинтриговал Иван.

Владимир пожал плечами и решил довериться. Тем более, что простая романтическая событийность, которая поначалу была сладка, честно говоря, стала слегка приедаться от бесконечных повторений одного и того же в разных вариациях; всегда – только любовь на фоне борьбы только хороших людей только с плохими на фоне тяжёлых жизненных обстоятельств. Всё это понятно, только на истинную жизнь похоже лишь в первом приближении.

И тогда друзья поспорили почти до ссоры.

Дело было вечером перед отбоем. Владимир дочитал и заявил, что «ерунда всё это» и даже слегка хлопнул увесистым томиком по столу перед удивлённым Иваном.

– Чего ерунда? Достоевский ерунда?

– Ну, и что…

– Достоевский?!

– Что ты заладил! Достоевский…, Достоевский, – вслед за Иваном распалился Владимир, – ты сам посуди, этого Раскольникова даже жалко. Убил, понимаешь, старуху – процентщицу. Экий молодец! Так это же убийца кровавый, мерзавец, палач! Таких нервных сук давить надо, а не сопли разводить вокруг содержания его богатого внутреннего мира! Да, где твой Достоевский такого убийцу видел?

Иван озадаченно хмыкнул и начал пространно мямлить про «модификацию морали», про творческие методы в литературе. Владимир не стал долго это слушать:

– Я понимаю, – подразумеваешь разницу в развитии, – он постучал пальцем себе по лбу, – только не убеждай меня в вещах очевидных, Иван. Напридумывал твой Достоевский лишних проблем, которые сейчас мало кого волнуют. Да ещё пишет так длинно и скучно. Может, в его время всё это вызывало интерес у таких же, как и он, сумасбродов, а сейчас всё проще и быстрее. Эпоха не та, и люди изменились. Сейчас, если ты вор, предатель, убийца, значит – враг. Достоин – лишь общенародного презрения и смерти. И зачем тут ещё какую-то философию разводить, если дело и так яснее ясного?! Отстал от жизни твой Достоевский. И вообще, правду ли он пишет? Сам посуди, нормальный бы грабитель барахло бы продал и дал дёру. Потом всё бы прокутил и опять – на дело с топором. А этот всё ходит и мается. Всё это, знаешь, не по жизни. Если ты нормальных уголовников не видел, так сходи, посмотри, вон у нас в зоне целый барак. Где ты там Раскольникова сыщешь?

Иван больше не стал спорить на эту тему. Но видно было, что он, хотя и удивлён таким напором необычных откровений, но, вместе с тем, не сильно ими обижен.

Изольда

Порядки лагерной жизни для Владимира скоро стали превращаться в привычки. Сидеть в конторе было тоскливо, и он с охотой брался за разную случайную работу. Однажды, подменяя прихворнувшего офицера, ему поручили участвовать в регистрации трудармейцев, прибывших с очередной колонной.

Людей, перемёрзших от мучительных переходов и переездов на конных подводах, согнали на плац перед конторой на только что выпавший снег и начали по одному загонять в контору. К началу зимы холодина завернула всерьёз с морозцем и пронизывающим ветром. Переселенцы, те кому повезло уцелеть после этапа, толпились, то и дело налегая друг на друга, чтобы скорее попасть в тёплое помещение, чтобы потом оттуда скорее попасть в кое-как натопленный барак. У самых перил конторы перед входом едва не разгорелась драка. Охранники в дублёнках и тёплых валенках с матерщиной расталкивали полуживых людей, махая винтовочными прикладами. После нескольких вскриков тех, кому досталось, наконец, воцарился порядок. Люди стали по одному заходить в контору, не оттесняя стариков и женщин.

В конторе, восседая напротив обледеневшей с краёв двери, словно на троне, за огромным дощатым столом, встречал переселенцев немолодой уже старшина, обритая голова которого сильно походила на сырую картофелину с большими растопыренными ушами. Он сидел, сжимая карандаш узловатыми пальцами потомственного крестьянина, ставил галочки в списке. Боком у стены стоял длинный стол. За ним, поближе к полыхающей от набитых сосновых дров чугунной печке пугающе восседала комиссия, в которой кроме Владимира были ещё два рослых офицера. За отдельным столом сидел начальник лагеря майор Еменгулов.

Процедуру эту и «комиссию» придумал сам Еменгулов. Особых забот у комиссии не было, – только сидеть и глядеть. Заходя внутрь помещения, трудармейцы, скользнув взглядом по обстановке, конечно, робели от комиссии и, случалось, отвечали на простые вопросы невпопад. Но после комиссии каждому трудармейцу каким-то волшебным способом становилось ясно, что делать и как дальше жить. Еменгулов всё правильно рассчитал.

Внутрь пропустили молодую женщину в стареньком демисезонном пальто. Она размотала складки широкой шали с головы. Владимир глянул в её лицо сначала мельком, а потом с интересом. Несмотря на смертельную бледность и усталость, на холод, разъедающий тело до кости, в чертах её лица чувствовались красота и достоинство, точнее – порода. В чём причина этого впечатления, на этот вопрос Владимир вряд ли нашёлся бы, что ответить. Ведь люди очень часто незаметно для себя пользуются ощущениями, источников которых не понимают. Иногда только живописцам удаётся обнаружить нечто в положении губ и глаз, и жестов, выдающее главное в человеке. Но, пожалуй, это слишком малая толика, открывающая природные тайны общения человеческих лиц.

Старшина, набычившись, упёрся взглядом в список перед собой.

– Фамилия! – напряжённо буркнул он.

– Баум Анна, – тихо ответила женщина.

– Какие родственники с тобой?

– Мама умерла на этапе.

– А остальные?

– Отец у меня русский, только мама – немка, поэтому только меня и маму взяли, отца оставили на свободе.

– Подробности не интересуют. Вали на медосмотр, после получишь свой номер! – старшина кивнул в сторону противоположной двери, за которой производили медосмотр, и поставил жирную галочку в бумагах, – следующий!

Женщина проследовала в соседнее больничное помещение. Ни на кого не глядя. Словно не было вокруг неё никаких людей, никаких лиц, а вместо них – только несчастные для неё обстоятельства, которым невозможно не подчиниться.

Владимир вдруг поймал себя на импульсивном желании тут же вскочить и сунуть старшине кулак в морду. Но затем, разглядев суровый вид торжественно неподвижных товарищей офицеров, смутился этих своих мыслей и стал размышлять. И скоро, как и хотел, пришел к очевидному выводу, что грубость в данном случае, видимо, неизбежна, а значит – оправдана, если способствует ускорению всей процедуры. Скорее это не грубость, а необходимая военная суровость, решил он, – умение работать с людьми. Можно было представить, как должны сейчас мёрзнуть люди, ожидая своей очереди в колоннах за пределами вожделенной тёплой конторы. По этому спокойному и здравому разумению он теперь даже позавидовал способностям старшины, поскольку чувствовал, что сам так не смог бы «дело вести». Если входить в сочувствие к каждому, разводить долгие беседы, тогда вся очередь перемёрзнет.

На очередной вызов к столу подошёл худой ссутулившийся старик, у которого руки были перемотаны разноцветными тряпками вместо варежек. Доходяга, решил Владимир; три – четыре болванки за день перенесёт и коньки отбросит. Зря его сюда притащили. Хотя он так и подумал, но теперь ему не хотелось расставаться с удобной для себя мыслью о необходимости военной суровости, которая так мало вязалась с видом этого тщедушного создания. Впрочем, этот старичок и в любом другом месте долго бы не протянул. Не живёт, а мучается. Так зачем ему длить страдания. Жизнь должна принадлежать молодым и здоровым. Вся природа так устроена, значит, есть в том высший смысл.

Так подумал Владимир, и сразу отлегло от души. Сразу затих червячок сомнения, а, может, и не было его вовсе.

Дело спорилось, поскольку старшина умело пресекал все попытки переселенцев что-либо объяснить или пожаловаться. До тех пор, пока в контору не ворвался невысокий кудрявый паренёк в залатанной телогрейке и ногами, перемотанными разноцветными тряпками.

– Фами.., – начал было старшина.

– Я Боря Шуман! – гаркнул хлопчик, тараща глаза, – Дело в том, что я не немец…, я еврей!

– Не орать! – хриплым басом приказал готовый ко всему старшина.

Но не получилось. Боря Шуман продолжал наседать, казалось, у него в животе взорвалась граната, а слова он выкрикивал в пустоту, как разлетающиеся осколки, убеждая, что произошла чудовищная ошибка. Он успел выпалить, что его папа был настройщик роялей в Одессе, которого знал сам Шаляпин. Так папе кличку дали «немец», поскольку настройщик роялей выглядел педантом. Тогда и все члены семьи скоро тоже стали «немцами», раз папа немец. Теперь спросили, где тут немцы, и взяли всех только из-за клички.

– Разберёмся! – хмуро буркнул старшина.

– Да! – обрадовался хлопчик, – правильно, я же объяснял, я же писал, я даже товарищу Сталину писал! Дело в том, что я страшно обожаю товарища Сталина! Это учёный! Это великий учёный! Он всё видит и всё понимает!

И опять начал махать руками. Старшине пришлось грохнуть кулаком по столу.

– Тебе чего, пистон вставили?! Хватит орать, говорю, разберёмся! Иди туда, раздевайся на медосмотр.

Боря отпрянул от стола и быстро полез за пазуху.

– Да, да! Вот тут я всё написал, прошу послать в органы, я всё написал…

Он достал исписанную мелким почерком бумажку, давно потерявшую первозданную свежесть. Окинув взглядом лица охранников и членов комиссии, он осторожно продвинулся боком мимо стола и положил её почему-то перед Владимиром.

– Я страшно обожаю товарища Сталина! – уверил он его с верноподданническим поклоном.

Владимир растерянно кивнул и прижал бумажку ладонью к столу. Некоторые офицеры на это хмыкнули в кулак.

– Быстро! – сказал старшина так, что Боря с перепугу тут же начал скидывать штаны. Обнаружилось, что под штанами и рубашкой Вася для тепла обложен мятыми газетами, перевязанными засаленными медицинскими бинтами.

Старшина хотел позвать следующего, но замешкался, удивлённый доселе невиданной разновидностью исподнего белья. Он встал, подошёл и выдернул одну из газет.

– «Правда»…, – прочитал он название газеты, – Ты, что, дурак! Тут же портреты товарища Сталина печатают.

– Так, – то ж не заметно… Я ж только для тепла ликом к телу привязываю…, – это он сказал, вытягивая очередную газетку откуда-то из «мотни».

Два рядовых охранника, присутствующие при процедуре, не выдержали и в один голос заржали. В принципе за такое отношение к верховному главнокомандующему страны можно было бы и под расстрел угодить. Однако, как себя идиотом не считать, если всерьёз разбираться в тайном смысле одежды еврея Бори Шумана. Поэтому, не удержались от дружного хохота и товарищи офицеры.

– Хорош, балаган разводить! – приказал Еменгулов.

Смех мгновенно прекратился.

– Ещё раз увижу, – пойдёшь в карцер! – старшина для острастки звонко шлёпнул газетой Борю по давно не бритой щеке, из которой кудрявые волосы пробивались словно перья. Судя по тому, как тот сжался, били его на этапе уже не в первый раз. Он начал поспешно отрывать газеты от тела, стараясь выказать приятное начальству усердие. Однако всё это он демонстрировал, глубоко кланяясь в спину старшине, который, зажав мятую газету в руке, направлялся на место. Присутствующие во главе с комиссией опять загоготали во весь голос. На этот раз криво улыбнулся даже Еменгулов.

В этот момент в дверь пропихнули молоденькую девчушку. Первый момент она с испуганно взирала на развеселившихся охранников.

– Как звать?! – привычно сказал старшина, когда стало чуть потише.

– Изольда Браун.

– Иди на медосмотр, – старшина поставил очередную галочку.

Изольда растерянно осматривалась, не двигаясь с места. Бледное лицо её стало ещё бледнее, когда она заметила Борю со спущенными штанами.

– Я не буду тут раздеваться!

Офицеры загоготали пуще прежнего.

– Раздягайся быстро! Чуешь?! – старшина, ощущая весёлое одобрение скучающих старших офицеров, решил покуражиться с дурой.

Изольда не шелохнулась.

– Скидавай лапти, мать твою! – насупив брови, гаркнул старшина, и сально добавил, – а портки – я тебе потом сам помогу!

Охранники опять заржали. Владимир заметил, как дрогнули губы у Изольды. Она стянула с ноги валенок и изо всех сил швырнула его в лицо старшине. Старшина едва успел пригнуть голову.

Девчушка озиралась вокруг с отважным отчаянием обречённого на смерть. Воцарилась общая растерянная тишина. Старшина молча подошёл к девчушке, замахнулся туго сложенной газетой, которую отобрал у Бори Шумана, но не ударил. Не посмел. Она не сжалась.

– Ах ты сука, – исподлобья неуверенно зыркая по сторонам, промычал старшина, не зная, что делать; то ли всё случилось слишком быстро, то ли из-за этих серых глазёнок, которые так жгли, лишая его должной уверенности.

В наступившем безмолвии все как по команде обернулись на Еменгулова. Тот сидел с каменным лицом.

– Давай в карцер её, – строго определил Еменгулов, – к утру образумится.

Старшина махнул рукой, дюжий охранник поспешно схватил Изольду за шиворот и поволок за дверь. Она даже не пыталась сопротивляться, повиснув в его в волосатой лапе, как котёнок. У порога охранник остановился.

– В «холодный», или как? – озадачился он. Это «или как» прозвучало в его устах с грубоватым малороссийским акцентом, похоже на «или како».

Варианта было два. Если – в «холодный» сарай, значит, – могла быть смерть к утру или через несколько дней от обморожения, как минимум, – от воспаления лёгких. Но была ещё и тёплая гауптвахта.

– Сейчас есть кто-нибудь на «губе»? – осведомился Еменгулов.

– Вроде, нет, – неуверенно ответил охранник.

– Вроде, или – точно?

– Точно, – нет, – уверил один из офицеров.

– Что ж, повезло… Тогда тащи её в «иликаку»! – разрядил обстановку Еменгулов.

Опять загоготали. Старшина уже беззлобно поднял валенок и швырнул вдогонку девке, которую отправляли на тёплую «губу». Поддаваясь общему настроению, невольно улыбнулся и Владимир.

Через минуту старшина продолжил регистрацию, словно ничего не произошло.

Владимиру было и весело, как от щекотки, и тоскливо. «Будешь с людьми церемониться, – всем навредишь!» – вспомнил он наставление подполковника Семёнова. Всё, конечно, правильно, только зачем именно ему, Владимиру Журавлёву, надо в этом участвовать. По уму, вроде, всё выходило правильно, а с другой стороны – хоть волком вой. На фронт, на фронт надо проситься! Завтра опять рапорт напишу, отчаянно решил он, оно, глядишь, как-нибудь получится.