Читать книгу: «Молодой Бояркин», страница 29

называлось семьей. В будущем же, при условии, обещаемом некоторыми фантастами, что

детей будут сразу же отдавать в специальные учреждения специально обученным педагогам,

браки исчезнут совсем или они примут чисто символический смысл – чтобы колечко

поносить. Главное, что получит тогда человек, – это свое отдельное жилище – личную среду

обитания. Каждый человек получит возможность по-настоящему быть самим собой, жить

вдумчивей, духовно богаче и полней, потому что получит возможность осуществить свою

потребность быть только с тем, кто ему необходим".

Николай дочитал длинное Анюткино письмо. Она рассказала новости, дошедшие в

Ковыльное из Елкино. Николая огорчило известие, что Игорек Крышин, вернувшийся домой

один, без жены, сильно запил. Игорьку сейчас нужна была поддержка. "Вот еще одна

неправильность жизни, – подумал Николай. – Они, два необходимых друг другу человека,

друзья, живут в разных местах. И сколько набирается этих неправильностей! "

По дороге с автобусной остановки Бояркин случайно встретился с Дуней.

– Придешь? – спросил он на ходу, пытаясь за это мгновение впитать ее глазами.

– Приду, – ответила она.

Со стороны могло показаться, что они просто поздоровались.

На этот раз Дуня пришла к стогу первой.

– Ну, как? Что? – сразу же с тревогой и нетерпением спросила она.

Николай опустился на сено и стал бестолково рассказывать то о том, что перенес сам,

то о написанном сестрой, то принимался сбивчиво размышлять, строить разные догадки. Он

хорошо видел несвязность своего рассказа, но справиться с собой не мог. Дуня с удивлением

заметила, что он сильно раскис. Она смотрела на все уже как бы со стороны, и Бояркина ей

было просто жаль. Николай, еще сегодня утром видевший блестящие слезами Наденькины

глаза и спокойного, порозовевшего во сне Коляшку, тоже смотрел на Дуню несколько

отчужденно и равнодушно. Обсудив главное, они замолчали. Даже в первый вечер, еще

ничего не зная друг о друге, они были более близкими, чем сейчас. И расстались они без

волнения.

* * *

С Романом Батуриным Николая стала связывать странная, отягощающая, но в то же

время и по-особому легкая дружба. Роман все-таки получил от жены письмо с обещанием

приехать и посмотреть, как он устроился. Жена обещала, но срок не назвала. Батурин весь

изождался и после работы не мог провести в одиночестве минуты. Отношения сложились

так, что и после работы Бояркин оставался как бы его подручным, чувствуя странную

обязанность и в обед, и после работы всюду, как на веревочке, следовать за ним. Вообще,

после поездки в город, сам, не замечая того, Бояркин стал склонен к тому, чтобы в каждом

шаге подчиниться кому-нибудь более опытному и как можно меньше думать. А с Батуриным

было просто. Иногда в обед они шли не в столовую, а в общежитие и варили суп. Все это

делалось без каких-либо претензий, взаимных недовольств и даже без всяких слов, что им и

нравилось.

После работы, убедившись в том, что жена не приехала с вечерним автобусом, Роман с

расстройства покупал бутылку не выводящегося из магазина яблочного вина, и они, весь

вечер, попивая его, играли в дурака и не ходили даже в кино. Раньше Бояркин терпеть не мог

такого досуга, особенно карт, но, оказывается, не терпел из рационалистических

соображений, от мысли, что карты – это "нехорошо". Но эта немудреная игра была хороша

тем, что отвлекала от всего мира. Роман играл азартно – с криком, с руганью и если

проигрывал, то злился всерьез. Так же научился играть и Бояркин. Время пролетало

незаметно. Потом был сон. А утром работа. Главное – ни о чем не думать.

В субботу они освободились от работы чуть раньше, и Батурин, разозлившись, что

жена снова не приехала, купил две бутылки водки. С водки они стали пьянеть быстро, игра

пошла вяло, и Роман принялся рассказывать о себе. Женат он был второй раз. У первой жены

остался мальчик, вторую жену он тоже взял с мальчиком. Все они жили в одной

двухкомнатной квартире, только в разных изолированных комнатах. Жены, встречаясь на

кухне, неожиданно сдружились, пацаны стали играть вместе, и оба называли Романа папой.

Иногда вечером они и ужинали все вместе.

– Людка такой доброй стала, – рассказывал Роман о первой жене. – За кого выйдет, так

золотой женой будет. Видно, для того чтобы баба хорошей женой стала, ей надо хоть раз

развестись. Она потом все ценить начинает.

– Как же вы уживаетесь? – спросил Бояркин. – А твоя вторая жена ничего тебе не

говорит?

– Любашка-то? Говорит, почему же не говорит. Она говорит: "Если у тебя появится

тяга к другой – я не возражаю. Я не буду устраивать тебе сцен и не буду даже сомневаться,

что ты меня не любишь. Просто я умею любить по-женски, а ты по-мужски, и я знаю, что,

даже увлекаясь, мужчина не перестает любить свою жену. Бывает даже, что он после этого

любит ее еще сильнее, если, конечно, она не начинает пилить и делаться невыносимой. Вот

все, что она говорит. Но что ты думаешь? То ли она меня околдовала, то ли, как говорят, в

плен взяла, но только вырваться я от нее не могу и "увлекаться" не могу. Да и не хочу. Мне

никого не надо. А ведь раньше-то что было – мрак! Первым кобелем в городе был.

Медалистом, можно сказать.

– Вы, наверное, никогда не ссоритесь, – сказал Бояркин. Ему захотелось узнать как

можно больше о такой семье,

– Теперь редко, а сначала бывало, – продолжал Роман. – Один раз завелся из-за какого-

то пустяка – уж и сам не помню. Доказываю что-то, факты привожу. До слез довел, а ничего

не доказал. Потом, когда помирились, Любашка и говорит: "Только плохой жене не хочется

соглашаться с мужем, только глупая женщина боится превосходства мужчины. Я соглашаюсь

с любым твоим доводом, но я не понимаю, зачем ты злишься на меня? Если хочешь что-

нибудь доказать, то лучше обними меня, прижми, похлопай по чему положено, и я не смогу

спорить…"

Во время этого разговора в общежитии с книжкой в руках лежал Алексей Федоров. Он

злился из-за их выпивки и не разговаривал с ними, но тут не выдержал.

– Знаешь ли, Рома, – вмешался он. – Даже я, старик, позавидовал тебе. Умная у тебя

жена. Я о таких женщинах только от других слышу, но сам не встречал. Тебе же невероятно

повезло. И что ты делаешь среди нас – сплошных семейных неудачников?..

– А ты разве тоже? – спросил Бояркин. – Ты что же, не женат?

– Был. А как дети подросли, ушел. Мою жену можно было терпеть. Мы как-то тяжело

жили. Вроде бы и не ссорились, но разговаривали, как тугие на голову. Да все сдуру.

Молодой-то глупый был. Строил свою жизнь впопыхах, так же вот, как ты. Думал время

коротко, а оно все-таки длинно. Внешне она была красавица, с высшим образованием, с

исключительной памятью, но глупа. Глупа, правда, как-то неприметно для окружающих. В

голове у ней могли быть черт знает какие познания, но она оставалась глупой. Рассуждала

умно, а поступала всегда не так. Правда, вспоминаю я ее сейчас по-доброму – слишком много

времени с ней прожито. А еще раз жениться уже не могу. Бывали, конечно… И бывают, хоть и

не часто, но все не то. Никто из них не пытался вот так, как тебя, Роман, в плен взять, хотя к

стойлу привязать почти каждая не прочь. А ведь требовать от нее того, чего она не понимает,

бессмысленно. И не объяснишь это за один присест – такой женщиной, как твоя жена, надо

просто быть – и все. А нам, мужикам, такую можно только встретить, воспитать такую нам

не под силу. Я бы вот тоже хотел иметь умную женщину. Такую, чтобы ей нравилось, что я,

например, с бородой или, если сбрею, то без бороды; что у меня на руках мозоли, что домой

я прихожу усталый, в пыльных сапогах, чтобы умела она видеть комплименты не в словах, а

и в поступках, в выражении глаз, в жестах, чтобы нравилась ей моя прямота, чтобы поняла,

что живу я так, как считаю нужным, но без зла. Разве это так сложно? А вот попробуй-ка,

найди такую.

"Наверное, и мне придется ждать, когда дети подрастут, – думал Бояркин, слушая

Алексея. – А, значит, надо пока успокоиться, жить так, чтобы быть понятным многим

другим. А жена пусть понимает тебя настолько, насколько способна и насколько ей

необходимо. Ужин сварен, пол помыт, рубашки постираны, будь доволен. Господи, да ведь

это так просто". Бояркин даже повеселел.

Водки оказалось многовато – очень скоро это поняли они оба. Федоров, несмотря на

только что закончившийся доверительный разговор, резко отругал их в ответ на

предложенный стакан и, расстроено бросив книжку, ушел из общежития.

Бояркин и Батурин посидели, поговорили о том, какой хороший мужик Федоров,

покончили с последней бутылкой и перестали держаться на ногах. Бояркин чувствовал, что в

его сознание окружающее прорывается лишь короткими бессвязными кусками. Ничего уже

не соображая, он выволокся в улицу и, вместо того чтобы шагать в свое общежитие,

приплелся к дому Осокиных, открыл ворота и постучал в окно. Потом он обнаружил, что на

него сквозь стекло смотрят пожилые мужчина и женщина – Дунины родители, а сама Дуня

стоит рядом, дергает за рукав и требует, чтобы он сейчас же ушел. Бояркин подчинился и

направился к себе. У клуба его окружили местные парни. Они что-то говорили, но до

Николая доходили лишь всплески голосов. Тем не менее, он что-то отвечал, а потом все

исчезло.

Очнулся он утром на одной кровати с Романом. Невозможно было притронуться к

челюсти, к бедру, ступить на ногу. Сведения о своих вчерашних действиях пришлось

собирать у других. Но никто ничего не знал. Похоже, что он упал после первого же тычка в

челюсть, которого не успел даже заметить, и потом, когда его пинали, не чувствовал уже

ничего. Подобрал его Роман, прибежавший сразу же, как только узнал, что около клуба бьют

кого-то в белом плаще.

– Я тебя часа полтора искал, – рассказывал Роман, взлохмаченный и опухший, –

сбегал уже в твою общагу – там нет. Да и вообще бы не нашел, если бы не белый плащ, –

ночь-то была темная. Сначала думал, что тебя вообще убили. Ты почти не дышал и не

шевелился. Нес тебя, как мешок, через плечо… А выглядишь ты ничего, даже без "фонаря".

– Что-то бока жжет, – сказал Бояркин.

– Скинь-ка рубашку, – попросил Роман.

Бояркин стянул рубашку и увидел с ее тыльной стороны темные пятна.

– Ого-го, – сказал Роман, разглядывая его спину, – можно сосчитать все пинки,

которые ты схлопотал. Как пинок, так и ссадина. И по рубашке можно сосчитать – они там

отпечатались.

– Знаешь что, Рома, кончать нам надо с этим вином, – сказал Бояркин.

– Да нет, так-то ничего, просто мы вчера норму перешли. А этих местных, не знаю,

кто там был, мы можем сегодня на рога поставить.

– Нет, все. Наверное, я сам выпросил. И с вином тоже конец. В алкашей

превращаемся. Поворачивать надо.

Николай решил, что от Батурина надо просто отколоться. Не ходить к нему в

общежитие и все. В одиночку он пить не умеет – может, и сам перестанет. Разве что другой

напарник объявится. Хоть бы уж приехала скорее его жена.

На другой день Бояркин заболел. С утра появилась апатия ко всему на свете, которую

он не мог превозмочь весь день, а под вечер заныли кости и стало больно глотать. Все было

как в тумане. Его состояние заметила вся бригада, и Пингин распорядился, чтобы в

понедельник он на работу не выходил, а как следует закутался и отлежался. Батурин, помня

ссадины на его теле, испугался, но потом стало понятно, что Николай всего лишь застудился,

лежа ночью на холодной земле.

Весь следующий день Бояркин провалялся под одеялом, поднявшись только в обед,

когда Роман принес котлету с рисовой кашей и стакан молока. Потом, оставшись один,

Бояркин вышел из избы и присел на теплом крыльце. День стоял солнечный, и

температурить от простуды было стыдно. Николай, уже в который раз, поймал себя на том,

что смотрит на все окружающее слишком равнодушно. "Наверное, это безразличие не зря

заложено в человеке, – подумал он. – В большинстве случаев смерти предшествует болезнь, и

равнодушному легче умереть. Болезнь несет равнодушие. Точно так же, наверное, и

равнодушие несет болезнь. Так не от того ли я расхворался, что в последнее время как бы

отошел, оторвался от всего?" Он еще немного посидел, вспомнив Нину Афанасьевну с ее

постоянным постельным режимом, пожалел ее и пошел снова на кровать.

Первым после работы вернулся в общежитие Валера-крановщик. Он принес ужин и

пояснил:

– Ромка отправил. Сам завернул в магазин. Велел тебе не есть, пока он не придет.

Валера сбросил сапоги, через голову стащил рубаху, обнажая свои беспорядочные

наколки.

– Слушай-ка, – сказал он нерешительно, – я вот по-разному думаю. Все хочу спросить.

Ты ходишь с десятиклассницей… Так ты с ней того… Ну, в общем, спишь или просто так?

– А тебе какое дело? – спросил Бояркин, чувствуя как закипает.

– Да интересно. Я не знаю, можно ли просто так ходить.

– Можно и "просто так", – ответил Бояркин, вдруг вспомнив, что про Валеру

поговаривали, будто он импотент. – Я, например, хожу "просто так". Ничего иного мне и в

голову не приходит.

– Я понял, понял, – быстро сказал Валера, – я так, случайно спросил.

Бояркину стало неприятна его неловкость.

– Ты выпить не хочешь? – сказал он.

– Да не отказался бы.

– Тогда не уходи. Сейчас Роман принесет. Он "просто так" в магазин не заходит.

Выручишь меня.

Роман принес бутылку водки.

– Мы же договорились… – недовольно сказал Николай.

– Ну, ладно, ладно – покровительственно осадил его Роман. – Это для лечения.

Таежный способ, по рецепту Алексея.

Он пошел, сполоснул под умывальником стакан и почти до краев наполнил водкой, в

которую натряс потом перца из дешевой столовской перечницы.

– Таежный способ, – сказал Николай, – что же, все таежники с перечницами в кармане

ходят? Дай-ка я Валере отолью.

– Нам с Валерой и этого хватит. Валера, готовь посуду – выпьем за его выздоровление.

Нам полезней без перца. А ты пей и не останавливайся. Если не выпьешь – я тебя добью, –

сказал Роман, в шутку показывая свой граненый кулак.

Перед такой заботой трудно было устоять. Николай выпил. Батурин и карты не забыл

прихватить, но игра не получилась. Бояркин сразу сильно опьянел. Часов в девять вечера он

заснул и, поднявшись утром, пошел на работу вместе со всеми. В этот же день он написал

Наденьке, что приехать раньше, чем окончится его командировка, не может. Он передал

привет Коляшке и, еще раз написав "пусть все останется так, как есть", попросил не

волноваться и ни к какой бабке не ходить.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

В один тихий, но прохладный вечер Бояркину захотелось выйти за село. С крылечка

общежития он взглянул на небо и почувствовал легкую тревогу, обычную при приближении

дождя. Ночной дождь всегда тревожен невидимостью и "бесконтрольностью"; тревожен и

тем, что приближает человека к природе, работающей даже и тогда, когда все живое в ней

отдыхает. Николай был в ватной телогрейке и сапогах, одетых с сухими портянками.

Состояние прочной теплоты в это преддождевое время было особенно приятно.

Миновав заброшенный огород с пыльной землей, он перепрыгнул через хлипкую

жердевую загородку и, пройдя немного по низкой молоденькой травке, оказался на трактовой

дороге, опоясывающей село. Солнце давно уже закатилось, оставив на горизонте после себя

рассеянный красноватый отсвет. Над головой в недосягаемой высоте едва виднелись редкие

облака. На ярком горизонте они висели, казалось, над самой землей, хотя и там, конечно, не,

парили недосягаемо. Николай поозирался кругом, не понимая, откуда появится сегодня луна.

"Люди не осознают, что каждую минуту наблюдают космические события, – подумал он, –

вот сейчас наша планета Земля поворачивается относительно звезды Солнца. И этот поворот

мы называем закатом, а для кого-то он сейчас же называется восходом или полуднем. День

или ночь у нас на самом-то деле не наступают. Просто Земля вращается и то выносит нас в

постоянный вселенский день, то заботливо прикрывает нас собой от него, чтобы мы

отдохнули. Как все это обширно! А дальше во Вселенной! Что там творится! Для того чтобы

это вообразить, надо иметь принципиально иное воображение…"

Когда-то Бояркин просто содрогался от "больших" слов. Произнося слова

"бесконечность", он представлял пустое пространство, по которому, ни на что не натыкаясь,

летел его взор, или представлял бесконечность как самое большое число – сколько ни

подставь к единице нулей, их все еще можно будет ставить. "Уж так все устроено, что вокруг

нас сплошные "незаконченности": время, пространство, человеческие индивидуальности", –

снова, но теперь уже совсем спокойно пришла ему в голову прежняя мысль.

"Человеку нужно иметь мировоззрение на уровне таких понятий, как "Земля",

"человек", "природа", "Вселенная". Именно теперь каждому отдельному человеку нужно

осознать себя человечеством. Причем человечеством бесконечным. И с высоты этого

мировоззрения взглянуть на все наши проблемы и беспорядки. Да чего там рассусоливать. Да

этого рабочего, начальника, директора завода или министра надо, как напакостившего кота,

привести и ткнуть носом туда, куда он напакостил. Напакостил – убери. Хоть языком слижи!

Потому что не только тебе это принадлежит Человечеству!

Что же, если человечество бесконечно, – думал Николай, шагая по дороге, с

необыкновенной легкостью уйдя в свои постоянные размышления. – Если оно бесконечно,

то, значит, никакого другого человечества до нас не существовало. Ведь если бы

существовало какое-то человечество еще, то оно бы просто занимало наше место. Выходит,

что мы появились впервые в результате той вечности, которая за нами… Нет, ну это надо

понять – появиться впервые в результате вечного совершенствования материи! Это трудно

вообразить. А существуют ли в этом случае где-нибудь другие цивилизации? Наверное,

существуют. Но Вселенная так безмерна, что при вечном существовании цивилизаций и при

их стремительном вечном освоении пространства они между собой никогда не встретятся. А,

в общем, кто знает…

Если же других цивилизаций до нас не существовало, то это позволяет критически

взглянуть на теории открытой и закрытой Вселенной. А что если возможна еще и третья

теория? Теория, в которой главной движущей силой являются не слепые силы природы, а

колоссально развившийся человеческий разум. Ведь разум – это не что иное, как высшее

достижение развития материи. Так если оно высшее, то почему же оно не может быть и

всемогущим? Конечно, пока что это кажется абсурдом – разве можно остановить или

заставить потечь вспять реку, которая тебя несет? Но, наверное, это только пока. Пусть до нас

Вселенная была открытой или закрытой, а с нами она будет какой-то другой".

Совершенно неосознанно, особенно покончив со своими выпивками, Николай начал с

большим интересом вникать во все окружающее, и этот интерес подталкивался ощущением,

будто все, абсолютно все ему когда-нибудь может пригодиться, что отбрасывать ничего

нельзя, никакие концы обрубать недопустимо. Сегодня он вышел из общежития для того,

чтобы выполнить своеобразный символический обряд прощания с Дуней, обойдя все места,

где они бывали вечерами. И все это было нужно как раз для того, чтобы, даже оставив Дуню,

как можно крепче закрепить ее в себе.

Шаги гулко отдавались по дороге. Николай, догадавшись, что идет к стогу, подумал: а

почему бы и Дуне не прийти за огород. Или почему бы ей ни почувствовать, что он ждет ее.

Сейчас, когда в погоде смутно тревожили какие-то, пока еще не видимые изменения, такое

чудо было вполне уместно. От этих мыслей ноги сами собой пошли быстрее.

Луна показалась не из-за горизонта, как можно было ожидать, а из-за одной

неприметной тучки на небе. Приближаясь к знакомому месту, Николай стал напряженно

всматриваться, принимая за человеческий силуэт то столб, наваленный на жердевую

загородку, то напоминающий шелковое платье Дуни серебристый отсвет луны на сене.

Бояркин прошелся взад, вперед, распинывая слежавшееся сено, которое дохнуло прелой

пылью, и решил подождать десять минут. Минуты показались очень долгими. Николай

осмотрелся – все тут оставалось так же, как всегда.

Луна в эту ночь, словно удвинутая кем-то далеко вверх, была необыкновенно высокой

и маленькой, как горошина. И земля, раскинувшаяся под увеличенным куполом неба,

казалась беспомощно-тихой и мучительно-пустой.

Желтая горошина висела над кроной дерева – в это время Николай и Дуня обычно уже

сидели под стогом. Сегодня комары ели беспощадно. Они гудели у лица, забивая нос и глаза,

как бывает перед дождем, хотя небо было почти чистым. Бояркин комаров не бил, а сдувал

или смахивал, заботясь лишь о том, чтобы они не жгли. Так простоял он с полчаса, потом

обругал себя за глупую надежду и стал выбираться на дорогу, чувствуя, что комариное

облако начало отставать. Уже на дороге он оглянулся, пытаясь запомнить силуэты стога,

заборов, домов, словно наклеенные на темно-синий фон. Уже потом, подходя к переулку,

Бояркин с недоумением взглянул на небо, потому что стало совсем темно, а ведь только что

маленькая, но яркая луна позволяла видеть даже циферблат часов. И вдруг луна пропала – ее

поглотили неизвестно откуда взявшиеся тучи. Неизвестно, что там происходило вверху, как

боролась янтарная луна с наплывающими темными тучами, но на лицо упали холодные и,

должно быть, такие же чистые, как лунный свет, капли. Они были тихие и напомнили ночные

слезы жены. Теперь, в тишине и одиночестве, Бояркина просто передернуло от жалости к

ней. Втянув голову в плечи, он по переулку вышел в улицу. Издали отыскал желтое окно

Осокиных. Видимо, Дуня учила билеты. Он пошел туда и сел на лавочку с другой стороны

улицы. Скоро окно погасло, но Николай продолжал сидеть. "Вот уж, казалось бы, чего проще

– встать и уйти, – подумал он. – А я сижу, как прилип. Невозможно отказаться любить, когда

любится. Когда любишь, то все силы души направлены на то, чтобы любить еще сильнее.

Это очень правильная закономерность, да только опять же не для меня. Все-то у меня не так.

Так люблю я ее все-таки или нет?"

По высоким тополям, под которыми он сидел, неожиданно пронесся бешеный порыв

ветра. Где-то на крыше загремел железный лист, и Николаю вдруг вспомнилось, как стоял он

однажды в роддомовском дворе. Сильным ветром уносило вверх бумажки и поднимало

листы картона… Оказывается, он хорошо помнил даже мельчайшие детали. Но тогда Коляшка

был еще абстрактным ребенком, еще без имени, без чуть кривоватых, ковыляющих ножек,

без сердечка, колотящегося в тесной клеточке тела, без головы-одуванчика. Теперь же, когда

Николай понимал, что такое сын, эта прошлая картина воспринялась глубже.

"Чего это я здесь сижу?" – спросил себя Николай. Он поднялся и зашагал не

оглядываясь. Непреодолимое желание увидеть Дуню, которое было только что у стога,

показалось теперь даже удивительным.

Николай пришел в общежитие и лег. Он долго прислушивался к тому, как ветер

распарывает себя на бревенчатых углах дома, как колотит по крыше, словно перекатывая там

какие-то громадные брусья. Потом в комнате зашипели часы, и прокуковала кукушка. "Ах ты,

механическая душа", – подумал про нее Бояркин, уже забывая обо всем на свете.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

Работа на кормоцехе оживлялась. В полную силу заработали монтажники и электрики.

Высокие бетонные своды весь день освещались яркими вспышками электросварки,

наполнялись шипением газовых горелок, гудением, скрежетом передвигаемого оборудования.

Простоев из-за нехватки материалов не стало, и все работали увлеченно.

Эти замечательные изменения начались с того, что генеральному директору

объединения Котельникову напомнили в обкоме, что строящийся кормоцех, срок сдачи

которого уже не за горами, имеет важное значение не только для предприятий, которым он

имеет честь руководить, но и для всей области. Область нуждается в мясе, для мяса нужен

комбикорм, а для производства комбикорма нужен кормоцех. Котельников морщился, слушая

эти банальные и, как он догадывался, намеренно банальные положения, которых он якобы не

понимает, но и сообщить ничего конкретного о делах в Плетневке не мог, потому что на него

в этом году "навесили" в разных районах области сразу пять подобных объектов. Ими

занимался заместитель, под контролем которого находился трест, конечно же, управляемый

начальником треста – тоже ответственным лицом. Но в обкоме спросили не с заместителя, не

с начальника треста, а с генерального директора. Сразу после вызова в обком разгоряченный

Котельников махнул на все свои неотложные дела и поехал в Плетневку сам.

Появление на объекте черной "Волги", из которой вылез высокий, как Петр I,

генеральный директор, никого не переполошило. Худо ли, хорошо ли, но бригада работала, и

уже поэтому чувствовала себя неуязвимо. Котельникова встретил Игорь Тарасович и провел

по объекту, высказав все, что накопилось. Проработав всю жизнь в управлении, он больше

робел перед рабочими, чем перед начальством. Через пятнадцать минут Котельников понял,

что в обкоме с ним говорили не грубо, как показалось вначале, а даже ласково и что, во

избежание куда более крупных неприятностей, нужно срочно переводить объект в разряд

первоочередных. Необходимо: 1. Обеспечение строительными материалами взять под

личный контроль. 2. Распорядиться, чтобы всем строителям и командированным с

нефтекомбината продлили сроки командировок до окончания строительства. 3.

Распорядиться о прекращении ненужных поездок в город, попытаться организовать привоз

части заработной платы (аванса) прямо на место. 4. Укрепить руководство на объекте.

Прораба Пингина от должности отстранить.

Вот после этого-то визита и началось оживление. В день приезда Котельникова на

объекте не было кирпича, но уже на следующий день вместо обычных красных кирпичей

подвезли машину огнеупорных, и пока Пингин раздумывал, что с ними делать, легковая

машина управления треста привезла для укрепления руководства начальника СРСУ Виктора

Николаевича Хромова, который, не колеблясь, приказал вложить эти кирпичи в стену. Игорь

Тарасович оторопел. Его попросту сразило то, что не по назначению были использованы

дорогие кирпичи, а еще больше то, что из-за большей ширины этих кирпичей из стены выпер

ступенчатый карниз, не предусмотренный никаким проектом.

Командированные с нефтекомбината впервые видели Хромова, которого боялись все

строители треста. Он был маленьким, как обрубок, поэтому носил остроносые туфли на

высоком каблуке и узкие брюки со стрелками. Сами строители привыкли, что он всегда

руководил из кабинета, в котором они бывали только "на ковре", и теперь приглядывались,

каков начальник "на самом деле". Хромову тоже было предписано не выезжать из Плетневки

до самого пуска объекта, и распоряжаться он взялся решительно и властно. В первый же день

его приезда все безропотно работали дольше положенного, сильно устали и после работы

поехали искупаться в Длинное озеро. В общежитие ушел лишь Игорь Тарасович. Хромов

поехал вместе со всеми, но в кабине. И когда на озере он стянул свои брючки, то под ними

оказались вполне человеческие широкие черные сатиновые трусы и белые, как молоко, ноги.

К, тому же, плавал он только "по-собачьи" и боялся глубины. Всем стало ясно, что он не

супермен и что с ним можно сработаться.

Игорь Тарасович пока еще не знал о том, что он работает в Плетневке последние дни.

Он снял, наконец, свою солдатскую телогрейку и на некоторое время активизировался,

разъясняя начальнику по чертежам детали, которых тот мог не знать. Но ни этого темпа, ни

постоянных, более выгодных, но грубых отступлений от проекта, Пингин не выдержал – в

его организме ослабли какие-то нити, он стал ходить тяжело и грузно и, продержавшись без

телогрейки три дня, простыл под ясным весенним солнцем.

* * *

Через две недели после поездки в город Бояркин получил еще одну телеграмму

"срочно выезжай". Конечно же, ничего страшного там не случилось, но надо было ехать,

иначе Наденька могла выкинуть что-нибудь интересное – например, приехать сюда с

Коляшкой со своим большим животом и пойти разбираться с той "бабой", с которой путается

ее муж.

Телеграмму Бояркин получил в обед и, вернувшись, на объект, сразу же сообщил о ней

Хромову.

– Поедешь через неделю, – сказал, как отрезал, тот. – Я сейчас не могу отпускать

рабочих. И так срываются все сроки.

– Так вы же не знаете, зачем мне нужно, – удивленно сказал Николай.

– Я сказал, поедешь через неделю!

Бояркину и самому не хотелось уезжать, но безразличие Хромова взбесило его.

– Да пошел ты к черту! – жестко сказал он, сузив глаза, и швырнул на доски верхонки,

которые, высохнув за обед, пыхнули облачком пыли от цементного раствора. – Если ты так

рассуждаешь, то я бросаю работать сегодня же! Сейчас!

– Убирайся к чертовой матери!

– Чао!

– Вообще убирайся, понял?

– От такого руководителя с удовольствием.

Бояркин тут же решил, что уедет сегодня вечером. Для этого надо было лишь сбросать

в рюкзак свои шмотки и сдать книги в библиотеку. Время еще было, и Николай пошел

сначала искупаться в Длинное озеро. Немного отойдя от кормоцеха, он оглянулся и увидел

Романа Батурина, недоуменно наблюдающего за ним. Роман стоял на лесах с мастерком в

руке, по пояс возвышаясь над еще мокрой кладкой, сделанной до обеда при помощи

Бояркина. Николай ясно представил, какая будет у него сейчас работа, как она закончится

вечером и как все рабочие пойдут "по домам". Этот привычный ход событий для Николая

окончился, и в душе даже защемило. "А, к черту! – подумал Бояркин и с отчаянием махнул

рукой, словно отрубая последние нити. До Длинного озера напрямик было чуть больше двух

километров. Сначала Николай пошел быстрым шагом, потом побежал, и легко, без передыха,

покрыв все расстояние, остался доволен своей легкостью.

На песке, хорошо промытом дождями, загорали десятиклассницы. Все были с

книжками. Очень скоро девчонки уезжали в город, и загар был просто необходим. Бояркин

заволновался, надеясь, что Дуня тоже где-то здесь. Он разделся и сел на раскаленный песок.

Лето было лишь в начале, но все уже напоминало его середину. Не верилось, что такая

высокая трава могла вымахать в этом году. Правдоподобнее казалось, что всю зиму, еще с

прошлого лета, она стояла сухой, а этой весной зеленый сок земли хлынул в ее капилляры, и

трава снова стала тяжелой, колышущейся, шелковистой. Над головой мельтешили бабочки, с

сухим звоном носились мухи, на краткий момент оставляя после себя в воздухе серебристо-

звенящие росчерки. Николай любил лето больше весны, зимы и осени, вместе взятых, Свое

детство он помнил только летним. С самой весны он был стрижен наголо и все лето бегал в

сандалиях на босу ногу, так что когда разувался, то сандалии словно оставались на ногах,

нарисованные загаром. Вспомнив это, Бояркин наметил обязательно купить Коляшке