Читать книгу: «Нетипичный атом общества», страница 3
Парадоксальным итогом оказалось то, что шайка из-за существенного пустяка разбилась на два лагеря, которые враждовали между собой до середины августа. Междоусобицу затеяли рядовые члены младшего возраста. Ребята постарше от подобной глупости устранились.
Василий просыпался по утрам с тяжелым чувством невыполненного долга и, не выдержав переживаний, перебрался в конце весенней сессии в Коломну, на улицу Зайцева.
Лёшка, неделю попереживав, вздохнул тяжко и взял привычный кнут в руки.
Организация распалась на день рождения последнего царя Николая II, накануне дня пионерии, а со дня битвы при Калке, с 31 мая, начались стычки бывших единомышленников, которые обычно проходили на резиновых дубинках…
Лето 1971 года оказалось последним для пионерского лагеря «Чайка» в Колычёве, а спустя семь лет закроется школа, в которой он размещался…
На главный деревенский праздник – Троицу, заявился в качестве баскака знаменитый гаишник Володя Шилкин, по-богатырски восседая на служебном «Урале». С ним дружили все без исключения водители Егорьевска и его окрестностей. По сути, этот огромный, под стать Константину Маковскому мужичище, являлся добрым выпивохой и использовал служебное положение в алкоголических целях. Всевозможные нарушители поили его круглый год. Выпить три (!) литра водки было для него делом не редким. Больше него могла выпить разве что гигантская Танька Турукина, но это совсем иная история…
Володя въехал на перекрёсток близ барака, остановился у скамейки с сидящими на ней Митькой, Мамонтом и Пиратом, брезгливо оглядел заляпанные грязью брюки с мотоциклом и ни к кому конкретно не обращаясь проворчал:
– Ну и дороги, лужа на луже.
Шкодливый Пират, видя милицейское облачение визитёра, напрягся. Серёжка с восторгом оглядывал богатырское сложение гаишника, а мощный инвалид, без тени робости ответил на реплику:
– Служивый, лужи и ухабы – национальная гордость России. Любой враг застрянет и потопнет.
– Мне тонуть некогда, а вот выпить не откажусь. Как говорится, жизнь в России измеряют не прожитыми годами, а выпитыми литрами.
К скамейке подошёл здоровенный брат Мамонта Володька – водитель ЗИЛ-164:
– Дядя Володя! Кого я вижу!
Шилкин подобрел лицом:
– Наконец-то вижу шофёрскую физиономию. Давай подсуетись насчёт угощения.
– О чём разговор, начальник! В любой дом заходи – нальют без проблем. Пойдём к Константину, вот калитка его, мужик он гостеприимный, всем будет рад.
И они тронулись впятером к входной двери. Пират семенил с робкой наглостью, остальные держались уверенно. Хозяин встретил непрошенных гостей радушно. Когда он вышел из большой передней комнаты, где проходило застолье, полностью занимая дверной проём своим огромным телом, милицейский чин кашлянул от неожиданности и проговорил изумленно:
– Вот это медведь!
Маковский довольно усмехнулся:
– Да ты сам как медведь.
– Я-то медведь, да ты – медведище! Если не считать одноглазого плюгавца, остальные – те ещё мордовороты. Могучая у вас деревня.
Четвёрка потихоньку улизнула, а Володя Шилкин долго ещё сидел за столом с хозяином. Оба друг другу понравились и в знак совпадения взглядов они каждые пятнадцать минут чокались стаканами. Идиллию прервал истошный крик, что в доме между Молокановыми и Королёвыми опился и помер родственник жены Константина Маковского тридцатитрёхлетний Вячеслав Глазов. Праздник скомкался, немногочисленные гости – семья Чайковских, убежали смотреть свежего покойника.
Для деревни дело почти обычное, редкий год, когда на Троицу не случалось жертв. Случалось, даже загадывали, кого настигнет рок в следующий праздник.
Володя, как представитель власти вполпьяна зафиксировал происшествие и поехал докладывать в ОВД.
В суматохе праздника и последующей трагедии, никто не заметил приезд Тани Ивановой.
Тётка полезла на чердак за раскладушкой и матрасом. Как и прошлым летом девушку поселили в южной солнечной комнатке, размером два с половиной на три метра. Стол сдвинули ближе к окну, почти трёхметровой ширины, а раскладушку поставили в северо-восточный угол, чтобы не мешала входной двери. Пока устроились наступил вечер. Часы показывали двадцать минут девятого. Из распахнутого кухонного окна Котелкиных лились громкие звуки музыки. Таня прислушалась. Неведомый ей ВИА исполнял лирическую песню «Девочка и мальчик». Пронзительные стихи Онегина Гаджикасимова и мелодия завораживали.
– Что ты всякую ерунду слушаешь? – Заворчала тётка – лучше бы вкусненького что-нибудь привезла. Дура же твоя мать – отправила девку с пустой сумкой.
– Ой, забыла, – Таня полезла в объёмный, полупустой баул и достала из вороха запасного белья и пары платьев заветную бутылку – вот, мама специально передала.
– Другое дело. О, армянский, да ещё пятизвёздочный. Теперь, вот ещё, девка ты взрослая, стирать сама будешь свои вещи.
– Конечно, тётя Аня…
Вскоре взаимная приязнь Тани и Василия переросла во влечение, которое невозможно стало скрыть от окружающих. Людмилу поедал червь ревности. По вечерам они с Таней держали Василия под руки с двух сторон, когда прогуливались по деревенским улицам, но лишь слепой мог не заметить, кому отдаётся предпочтение. Что касается юной москвички, то её лёгкая влюблённость с каждым днём перерастала во всепоглощающее чувство. Она перестала замечать других ребят и с возмущением отвергла слащавую назойливость Валерки Сёмина, который заканчивал одновременно учёбу в трёх школах – общеобразовательной, художественной и музыкальной и считался парнем, подающим самые радужные надежды в будущем.
Василий сдал сессию через пень-колоду, а прибудь девушка раньше – вообще не осилил бы, настолько мысли о ней вытеснили из головы остальное. Пасти деревенскую скотину он отказывался наотрез. Трудяга Лёшка взвалил на себя двойную нагрузку и сильно отдалился от брата, разговаривая с ним редко и неохотно.
В первое воскресенье июля, когда младшие члены бывшей тайной организации зализывали раны, после грандиозного побоища между собой, произошедшего днём, шестёрка молодых людей, на закате солнца прогуливалась по улице, занимая полностью её ширину. Справа шла Таня в дерзком мини-платье, а левее вышагивали Василий, Людмила, Балон, Галя Безрукова и держащий её за талию Валерка Сёмин, который хоть и был младше неё, но достаточно любвеобилен, чтобы ему позволяли это делать. Путь молодёжи лежал вдоль барака. Вишни только начали созревать, спелые ягоды висели отдельными тёмными точками на фоне бледно-красной усыпени. Молодёжь скользнула заинтересованными взглядами по саду, а сидящая напротив своего огорода тётя Дуся, которая оживлённо обсуждала местные новости со своей подругой бабой Леной Мазуриной, погрозила могучим, почти мужским кулаком, дефилирующей компании.
На другом конце барака, на засадной скамейке, восседал гвоздь последних новостей – Боб, окруженный с флангов Митькой и Пиратом. Бою – личность в деревенских кругах по меньшей мере полулегендарная, стоит отдельного рассказа, но, поскольку такой рассказ уведёт совсем уж в сторону, придётся упомянуть о нём вкратце.
В середине первой мировой войны в женском монастыре Казанской богоматери села Колычёва, появилась юная миловидная послушница. В 1918 году монастырь прикрыли большевики, конфисковав часть ценностей. Другая часть бесследно исчезла. Монахинь выслали в отдалённые места (по слухам в Сибирь). Юница, однако, не пропала, а как грамотейка пристроилась в сельсовете, стала ярой поборницей советской власти, организовывала, а заодно и руководила комсомольской ячейкой. Её заметил бойкий начальник волостной милиции и вскоре женился на ней. Это происходило уже во времена НЕПа. Потом они дружно, по-семейному занимались коллективизацией и раскулачиванием. Подрастала дочь Галя. Милицейский чин завёл себе любовницу и в голодном 1934 году та родила крепенького мальчика. Бывшая послушница, мужа сопернице не уступила, а чтобы привязать к себе окончательно, приложила мыслимые и немыслимые усилия, чтобы забрать малыша в свою семью. Ей это удалось. Так в милицейско-сельсоветской ячейке общества, как тогда говорили, появился малыш, будущий Боб. Детей воспитывали одинаково, но людьми они выросли, не то, чтобы диаметрально противоположных взглядов и привычек, но различие бросалось в глаза. Галя превратилась в суперправильную коммунистку, педагога и директора школы. Из шалопая Боба жизнь сделала великого лодыря, зубоскала и классического нахлебника. Единственно, в чём совпадали взгляды брата и сестры, это неприятие церкви. Галя занимала более непримиримую позицию в этом вопросе (лодырь никогда не отказывался от церковного кагора).
С бывшей монашкой – комсомолкой – сельсоветчицей, к весне 1956 года, после XX съезда КПСС, стали происходить метаморфозы. С ужасом осознав, что сотворили в стране (не без её посильной помощи), она с головой погрузилась в религию. Дети и сослуживцы, после ряда безуспешных попыток вернуть заблудшую в лоно социализма, отступили…
Боб изрядно покуролесил за свою бурную молодость, но помня заветы папы, старался избегать криминала. Не будучи марксистом, но являясь истинным материалистом, не чуждым философии, он накрепко усвоил, что его базисом могут быть лишь дамы полусвета. Среди этих дам, преимущественно волостного, реже уездного масштаба, он отирался не менее пятнадцати лет. Случалось ему пожить за счёт курортных сочинских и ялтинских подруг, а уже совсем недавно, занесло в столичный полубомонд.
Три дня и две ночи Боб провел с комфортом в десятиэтажке, напротив метро Красносельская. Дом с консьержкой, чистота лестничных пролетов, высоченные потолки, какие-то избыточно культурные жильцы, произвели на него такое впечатление, что он сам себя зауважал.
На пьяненькую Аллу, так звали новую, слегка помятую и потасканную жизнью подругу, чарующе подействовал тенороватый бобов баритон и романтичные бакенбарды а-ля Пушкин.
После обеда третьего дня, когда Боб победоносно осматривал с монументального балкона завоёванную Москву от площади трёх вокзалов до Сокольников, Алла с лёгким оттенком раздражения, слегка протрезвев, буркнула:
– Не постелью единой сыт человек, пора бы и делом заняться.
Герой понял, что пора «линять», но никаких эмоций на лице его не отразилось. Он ровным добрым голосом ответил:
– Конечно, Аллочка. Для начала я наведу порядок, уж больно много посуды.
Он хотел сказать не сданной посуды, но вовремя скумекал, что произносить подобное не следует.
Полноватенькая, круглолицая Алла расцвела и принесла две матерчатые сумки, в которые дальновидный ухажер аккуратно разложил двадцать семь полулитровых бутылок.
– Бобик, не забудь бутылки из-под бренди, виски и шампанского.
– Кисонька, вторым и третьим рейсом отнесу.
– Давай в мусоропровод выбросим.
– Что ты, Аллочка, мы же культурные люди, битые стёкла – это такая гадость.
Сданная стеклотара принесла ему прибыль в сумме три рубля, двадцать четыре копейки, и он с воодушевлением помчался в Колычёво, попутно прикупив бутылку «Солнцедара» и шоколадку «Алёнка» в придачу. Шоколадка сыграла решающую роль в дальнейшей жизни Боба. Ей он охмурил бараковскую вдову Лидию Паршкову с двумя детьми и поселился в её семье на всю оставшуюся жизнь.
Забегая вперёд, следует отметить, что пасынки в нём души не чаяли, и он оказался для них, не «вместо отца родного», а нечто гораздо большим по значению.
Сейчас он чинно восседал на засадной скамейке и выкладывал (в основном Митьке) своё негодование по поводу сребролюбия и вздорности известной категории женщин:
– То ей брошку, то серёжку купи, а то шубу запросит и кулон в придачу.
… Фланирующая молодежная компания приблизилась к сидящей троице метров на пятнадцать-восемнадцать. Митьку как током дернуло. Он резко вытянул правую руку, едва не коснувшись наклоненной бобовой головы, в сторону гуляющих:
– Эй, темногривая (Тане) и остальные, причаливайте сюда. Шустрее, шустрее!
Пока молодежь подходила, барачный оратор вещал Бобу, но так, что слышно было на полторы улицы:
– Да ну их этих продажных баб, гораздо проще с ледями. Вся зараза от москвачек. Почему я говорю не москвички?
Потому, что звучит пискляво, а от слова москвачка, за версту отдаёт болотом. Так они и выползли с Болотной площади…
Смеркалось. Пионерский лагерь шумно и бестолково готовился к отбою.
– Что нужно этому хромому? – Шепнула Таня своему кавалеру.
– Не обращай внимания, – успокоил Василий – хохмы свои пробормочет, и мы дальше пойдём.
Боб с Пиратом деликатно улыбались, а одноногий оратор вдруг вознегодовал:
– Не шепчись девка здоровенная. Правильно я сейчас сказал?
– Нет, вы несёте чушь и вздор.
Митька начал «закипать», заёрзал задницей по скамейке, принимая удобное положение и выдал очередную оскорбительную порцию:
– Твоя тётка партизанила в Шатурских болотах (была мобилизована на торфоразработки, застудила женские органы, сбежала и скрывалась в окрестностях Шатуры зимой 1941-42 г., после чего была посажена и провела три года в заключении), а сейчас партизанит около магазинов «Спутник» и «Восток», уменьшая их выручку (продаёт петушки перед входом). Она играет на гитаре и впаривает свой жженый сахар с одинаковым артистическим аферизмом.
Таня с ненавистью глянула на гнусьненько ухмыляющегося инвалида:
– Остряк – самоучка.
– Лучше быть остряком – самоучкой, чем тупым переученым.
Трудно объяснить за что он невзлюбил юную москвичку. Возможно, он сам этого не знал, а, может быть, из-за её злобно-языкастой тётки. Митька подождал, когда стайка молодёжи скрылась за домом столяра-гробовщика Томского и распорядился, тыча указующим перстом в пирата:
– Ты у нас зоркий – проследи.
Генка разве что каблуками не щёлкнул, в знак верности и с гаденькой улыбочкой кинулся исполнять приказ…
Следующим утром Митька с Бобом медленной и уверенной, можно сказать державной походкой направились в сторону интерната. Часы на колокольне только что отбили без четверти восемь. Один шел к своему легендарному колуну, другой – устраиваться на работу. По дороге, солидный Боб (он почти не уступал габаритами Митьке) рассказывал свежий столичный анекдот:
– Встречаются двое приятелей, после десяти лет разлуки, один другого спрашивает: «Как дела?» Тот отвечает: «На работе – как в лесу. Начальник – дуб, подчинённые – пни, документы – липа. Зато дома как в сказке: жена – ведьма, тёща – колдунья, дети – бесенята, соседка – Елена Прекрасная, а муж у неё – Иванушка-дурачек» …
Из очередного санаторного вояжа вернулся Володя Орлов и обнаружил спящую столичную гостью:
– Таня, да кто же спит в деревне перед обедом?
– Здравствуй дядя Володя, так вставать лень, я думала ещё рано.
– Конечно – вставила тётка – прошлындает до утра, а в обед ей ещё рано подниматься.
Девушка по кошачьи изящно потянулась, неторопливо поднялась с раскладушки и направилась к уличному рукомойнику. Водопровода в доме не было, но в метрах двадцати от дома, в южной части огорода, как раз напротив калитки Королевых, высовывалась полудюймовая труба с латунным краном. Хозяева ленились провести воду в дом, поэтому каждую зиму обкладывали трубу игольником.
Таня некстати вспомнила, как прошлым летом окатывала её тётка ледяной водой из шланга, надетого на кран.
Лёжа животом на подоконнике, подперев голову руками, Василий разглядывал умывающийся предмет своей страсти. В то же время из приоткрытого окна, но не высовываясь, также положа подбородок на руки, доглядчивая Людмила в оба глаза ревниво осматривала открывшуюся картину, попеременно переводя взор с Василия на москвичку. Таня интуитивно почувствовала пристальное внимание к своей персоне и не поворачивая головы, сквозь пальцы, как бы умывая лицо, взглянула направо и налево, оценила ситуацию и слегка прикусила губу, чтобы скрыть торжествующую усмешку. Увы, женское сердце не имеет жалости к сопернице.
Через минуту она уже кричала:
– Вася, включи «Червону руту».
Парень с торопливой суетой исполнил просьбу, под неумолчное ворчание матери. Маленький Вовка, которому шел второй год, настойчиво дёргал старшего брата за штанину, стараясь привлечь внимание., а Тамара бубнила:
– Сынок, ты бы хоть покосил, кормить скотину зимой нечем будет. Вот выучишься, тогда и лодырничай, а сейчас какую-никакую пользу принеси. Сдалась тебе эта каланча московская, сама лентяйка, так ещё и тебя с толка сбивает.
– Мам, не нуди. Ты знаешь, что говорил Маркс об идиотизме сельской жизни?
– Он помер давно, а жить-то надо, не пропадать же с голода. Хоть за ягодами сходи.
После обеда, страстно целуясь в малиннике Лохмача, юные влюбленные договорились сходить в черничник за раменской дорогой.
Как взаимная индукция охватывает обмотки трансформатора, так их закружило в вихре всепроникающей любви. Под любыми предлогами стали они избегать вечерней скамейки и многочисленных компаний. Назойливое присутствие посторонних глаз, невольно следящих за ними, злило и раздражало влюбленную парочку, а неприкрыто наглые взгляды Митьки, вызывали в Тане взрывы ярости.
Поход за черникой испортила Людмила, которая как бы случайно наткнулась на сборщиков синеватых вкусных ягод. Она беспардонно собирала лакомство не в бидончик, а в рот, и с перепачканным лицом что-то радостно и без остановки говорила.
Вечером того же дня, на мосту, старом, деревянном, который доживал последние свои часы, произошла битва гигантов. В ней приняли участие почти ровесники – местный Мамонт и наглый москвич дачник Мишка Липаков.
Стокилограммовый нахал Мишка за месяц пребывания в Колычёве, дерзостью и могучими кулаками заставил пресмыкаться перед ним добрую треть деревенской молодёжи. И его вдруг заклинило на идее, что ребятам с Парковой и Перспективной улиц нельзя по вечерам пересекать речку. Он грозно встал на пути весёлой компании, окруженный местными адьютантами. Таня с Василием плелись в хвосте и не сразу поняли происходящее.
– Ну-ка, быдло, быстро развернулись назад!
Могучий москвич стоял, скрестив на животе руки и поигрывая мышцами.
– Ты что, мост купил что ли? – Сдерзил Пират, зная, что поддержку получит.
Серёга Мамонт, хотя и был слегка трусоват, подвинул одноглазого и врезал со всей дури в глумящуюся физиономию. Силы оказались не равны, битва длилась менее минуты. Вначале Мишка пытался оказать сопротивление, но Мамонт, который много сильнее физически и на целый пуд тяжеловеснее, буквально смял соперника и поверг его на бревенчатый настил. Свита москвича разбежалась.
Над грозным приезжим нахалом открыто смеялись во всех концах деревни. Днём он изредка выходил за пределы огорода, дёргано и боязливо озираясь по сторонам, а вечером вообще перестал показываться на улице. Помаясь так с неделю, Мишка сбежал от стыда в столицу, вынашивая коварные планы мести, которые, к счастью, никогда не сбудутся.
Мамонт, аналогично сопернику, испугался, и испугался не меньше оппонента. Зная деревенские нравы, когда в ответ на удар кулаком могут врезать дубиной, а то и вилами пырнуть, он неделю просидел взаперти. Пират выражал денщиковскую готовность ринуться в бой с кем угодно на стороне силача, но такая поддержка мало успокаивала. Он вздохнул полной грудью, когда побитый москвич убрался за деревенские пределы.
Поединщики помирятся после службы в армии и с тех пор станут относится друг к другу с вежливой корректностью…
Вскоре после ретирады Мишки Липакова в Москву, стала стихать, по выражению Василия, война жёлтого и белого одуванчиков. Так он, не без юмора называл враждующие остатки своей бывшей организации.
Роль моста стали выполнять три гигантские железобетонные трубы, поверх которых пролёг гладкий асфальт.
Летом 1971 года вишенник тёти Дуси понёс наименьший урон. Василию стало не до вишен, Лёшка также наплевал на чужой урожай, а прочие мелкие хищники вреда почти не принесли. Единственный казус произошёл со средним Котелкиным – Юркой, который вошел, а вернее влип в историю Колычёва под прозвищем Иваныч. Он полез было по примеру старших за старушкиными ягодами, но невероятным образом повис карманом на заборе и минут десять ерзал и орал от страха. Тётя Дуся снять его не сумела. Пришлось ей бежать за одноглазым отцом семейства. Тот снял с забора и слегка высек потомка брючным ремнём, досадуя, что он так глупо попался, а не на то, что он забрался в чужие владения…
А жизнь продолжалась своим чередом. Великие строители Бочкин и Никитин к тому времени уже создали свои главные сооружения. Регулярные полёты в Алма-Ату начал совершать сверхзвуковой ТУ-144. КБ Туполева и Мясищева вели конкурентную борьбу за тяжелый бомбардировщик, будущий ТУ-160. В Москве, под впечатлением просмотра фильма о собственной жизни, скончался великий конструктор импульсных ракетных двигателей Алексей Исаев…
С конца июля Таня с Василием облюбовали возле гигантского тополя более чем метровой ширины место для встреч наедине. Возле дома Маковских росло два огромных тополя. Влюбленных привлекало дальнее от бараковского фонаря дерево, которое образовывало тёмный уютный закуток, состоящий из собственно ствола и забора, да ещё затенённый жидким сиреневым кустом.
Галя Безрукова вскоре выследила парочку. Она даже вычислила алгоритм их появления в укромном месте и три дня, вернее ночи наблюдала за ними из-за детсадовского забора, вдоль которого рос колючий шиповник. На четвёртый вечер к ней присоединился Пират Степанович. Вначале она испугалась приближающейся тени, но распознав хлюпающего носом недомерка, спросила тихим, ироническим шепотом:
– Тебе что нужно, Нельсон?
– Что и тебе. А ты зачем обзываешься?
– Гордись, дурило, адмирал Нельсон был великим человеком, у него толи руки не хватало, толи глаза и потише давай, а то услышат.
Расстояние до обнимающихся молодых людей не превышало одиннадцати-двенадцати метров, но те настолько были поглощены собой, что вокруг ничего не замечали и даже довольно громко, хотя и вполголоса вели разговор:
– А ты Высоцкого видела?
– Не-а – отвечала Таня – только в кино. Где я могла бы с ним столкнуться?
– Да вы же в одном городе живёте.
– Ну ты сказал! Это у вас половина деревни спит под одним одеялом, а в Москве люди из одного дома, а то и подъезда, друг друга не знают. Вот, Этуша я видела.
– Кто такой?
– Забыл, что ли? В «Кавказской пленнице» Саахова играл.
– А, помню, хороший артист.
Западный ветер нагнал облака, которые закрыли большинство звёзд. Стояли последние тёплые ночи лета. Оба подглядчика сидели на корточках, время от времени разминая затекшие ноги. Генка осторожно и мягко дрожащими пальцами провёл по спине девушки. Галя поёжилась и задвигала плечами:
– Ты чего?
– Всё равно смотреть пока не на что, – прерывисто и волнительно зашептал Пират, зная, что Галя не станет выдавать своего присутствия скандальным криком, а потому провел по легкой тоненькой кофточке ещё разок и не менее эротично.
– А ты ласковый, оказывается.
Воодушевлённый поощрением одноглаз, обхватил будущую торговку сзади, пытаясь своими мелкими руками уцепиться за необъятную грудь. Девица сжала подмышки, заклинила конечности нахала:
– Что тебе надо?
В ответ Генка зашептал ей в ухо, обдавая табачно-семечковым дыханием:
– Тебе жалко, да? Замёрз я, а так теплее.
Галя в любом случае не рассматривала Пирата Степановича, как достойную партию, даже более того, она вообще не считала возможным связать судьбу с местными деревенскими ребятами, но страдая любвеобильностью, редко кому отказывала. Мускулы будущей заведующей магазином медленно расслабились и руки одноглазого молодчика проникли к заветной цели.
– Расстегнуть можно? – Горячая волна потенциальной энергии прошлась по парню.
– Там две пуговички. – Галя тоже задышала глубже обычного.
Генка задрал кофту на спине и неуклюже зашарил руками:
– Не пойму, как они расстегиваются.
Девица сама в секунду освободила грудь от стягивающего лифчика, и та рухнула в руки Пирата стремительно обмякнув. Он зачарованно и недолго помял страдающие гигантизмом выросты женского организма. Потенциал его поник и он, тоскливо тиская соратницу по слежке, стал думать, под каким предлогом удрать.
– Ой, кажется, я чайник на плитке оставил.
Галя стальным шепотом заставила его отказаться от отступления:
– Один-пусто, 9доминошный термин, намекающий на дефект кавалера) если ты сейчас смоешься, ко мне больше не подходи!
Генка грустно вздохнул и приступил к выполнению обязанностей…
В субботу на Парковой улице сыграли долгожданную свадьбу. Тётя Шура Зотова выдавала свою единственную дочь Лиду за соседа Женьку Лыскова. Количество приглашенных ограничивалось тридцатью человеками обоего пола, из-за скромных размеров жилья. Зрителей же и прохожих зевак оказалось в два раза больше. Кого привлекало любопытство, а кого дармовое угощение. На эти цели хозяева готовили вёдра самогонки – и дешевле, и злее.
Часам к пяти торжество выплеснулось на улицу. Гармонист Вася занял подобающее место на скамеечке и под мотив «цыганочки» начались пляски с частушками, в которых литературные обороты и выражения крайне редки.
Заведующая пионерским лагерем срочно придумала мероприятие в дальнем конце парка, на футбольном поле, лишь бы уберечь подростковый слух от матерного народного творчества.
Частушки готовили заранее, чтобы блеснуть ими в нужный момент. Странно, что занимались этим лишь женщины, да девушки на выданье. Они устраивали своеобразное соревнование, или частушечные перепалки между собой, а слушатели и зрители буквально валились от хохота. Иногда и мужчины выдавали свои куплетики, но всегда безнадёжно проигрывали поднаторевшему слабому полу.
Прислонясь спиной к штакетниковому забору, на травке восседал Володька Тарзан, уже махнувший семь стаканчиков без закуски, и заунывно рассказывал Витьке Хитрову историю своей неудачной женитьбы. Балон растерянно слушал. Ему также налили пару стаканов и он, захмелев с непривычки, глуповато улыбаясь, делил внимание между повествованием пьяного Тарзана и дробным плясом под остросоциальные и остросексуальные пропетые стишки…
Таня склонилась к уху Василия:
– Никогда не думала, что в деревне можно услышать такое. У вас так всегда на свадьбах?
– Почти всегда. Если женится или выходит замуж кто-то из местной интеллигенции, то помягче поют, культурнее, а в остальных случаях такое завернут – уши вянут.
Митька ухмыльчиво прислушивался к непристойностям, которые без устали и перерыва выдавали уличные дамы и делился впечатлениями с математиком Петровичем, родным братом директора подсобного хозяйства Фомина, толстячком с обвислыми щеками и брюхом. Он отказался от спиртного домашнего приготовления, но откушал стопочку «Столичной» и с удовольствием закусил кетой. Инвалид не был абсолютным трезвенником, но употреблял в редких случаях и никогда не позволял себе пьянеть. В противоположность ему, рассудительный преподаватель математики без ежедневных пол-литра давно уже не обходился.
– Смотри, Алексей Петрович, два одноглазых в одной компании, – Митька указал на Пирата и Ивана Котелкина – не к добру.
– Тот улыбнулся:
– Знаешь, Дмитрий, в математике есть такое правило, что пятьдесят процентов допускается округлять до ста. По одному глазу они имеют, значит округляем до четырёх.
Сквозь нестройные ряды зрителей к ним протиснулся Володя Мартынов, отец Валерки и местный пассионарий. Когда он выпивал, то становился невоздержанным на язык и поступки, мог надерзить любому начальнику, вплоть до рукоприкладства. Судьба щадила его. За свои слова и выходки он чудом не оказался в тюрьме в сталинское и хрущевское время, а уже при Брежневе к нему, как фронтовику, относились лояльно. Не раз тряс он за грудки двоюродного брата – Виктора Сарычева, директора интерната, со словами:
– Ты же гад всю войну в замполитах при штабах отирался, передовой ни разу не нюхал!
Прежнего директора подсобного хозяйства ненавидел столь люто (тот будучи полковником и комендантом пару раз сажал Володю на гауптвахту), что многократно атаковал его с «кривым стартером» в руках. Стальную ручку для заводки машины у него быстро отнимали собратья шоферы, зная его характер и Сергей Ефимович Бодров оставался цел и невредим.
Володя стал водителем случайно. Призванный в 1943 году, он оказался в далёком от фронта полуголодном Хабаровске. Выстроили батальон на плацу и предложили сделать шаг вперёд тем, кто знаком с автомобилем. Таковых не оказалось. Тогда упростили вопрос до уровня:
– Умеет ли кто ездить на велосипеде?
Двое шагнули вперёд, в том числе и он.
После ускоренного обучения, его отправили через всю страну поближе к фронту, но не на сам фронт, посадили на американский «Студебеккер» и доверили перевозить бесчисленные грузы с армейских и корпусных складов на дивизионные. Война его почти пощадила – ранен он был всего дважды и то легко.
– Привет здоровяки – Володя вежливо протянул руку Петровичу и небрежно Митьке – веселитесь помаленьку?
– На свадьбе грех не веселиться. – Ответил одноногий без тени улыбки (ему не понравилось пренебрежение старшего Мартынова).
– А мне не до веселья. Феде Михайлину дали второй класс, а меня на комиссию не допускают. Вот гады. Алексей Петрович, пузатый ты наш, уважаю я тебя за то, что хоть ты и директор вечерней школы, но в партию не вступаешь.
Василий потянул Таню за собой, желая послушать военного шофёра, они встали в двух шагах от собеседников, причем девушка оказалась лицом к лицу с Митькой.
А Володя продолжал:
–Знаете, почему Бересту звание героя не дали? Я вам скажу.
– Кто такой Берест? – Поинтересовался учитель.
– Замполит из батальона Степана Неустроева, который изначально с Егоровым и Кантария лазил на рейхстаг и знамя крепить помогал к конной статуе Вильгельма. Другие флаги немцы сбросили, а ихний уцелел. Комбат Степан им высказал, что мол, знамя должно висеть над куполом. Кантария с Егоровым снова полезли наверх. Все порезались о битые стёкла. Егоров вообще чудом уцелел – под ним балка рухнула, а лейтенант Берест видать побоялся карабкаться. В итоге героями стали пятеро – три комбата, чьи солдаты штурмовали рейхстаг – Неустроев, Самсонов и Давыдов и два разведчика – Михаил Егоров и Мелитон Кантария. Кстати, через неделю к ним добавили Илью Сьянова, он был старшим сержантом и командовал ротой прикрытия, которая охраняла знаменитую группу.
– Старший сержант ротой командовал? – Удивился педагог.
– Ну да, при штурме Берлина младшие офицеры гибли без счёта, приходилось сержантам командовать. На первом параде Победы знамя так и не пронесли, капитан Неустроев, раненый и обожженный, не мог толком шагать (правая нога волочилась), а обгорелые руки не держали древко…
Частушечницы стали выдыхаться одна за другой и, исчерпав репертуар, уже повторялись. Вася всё наигрывал незамысловатый залихватский мотив. Митька что-то сосредоточенно соображал. Выждав паузу между куплетистками, он, глядя в упор на московскую гостью, безголосо, но с энтузиазмом пропел:
