Читать книгу: «Сказки деда Игната», страница 2

ГОРЕ ЛУКОВОЕ, СЧАСТЬЕ МАКОВОЕ

Идем по лесу. Дед Игнат впереди. Что-то напевает шепотом. Подбираюсь поближе:

– … Еще не сыро. Спозаранку

Прогулка манит за порог…

Сентябрь стелет самобранку

Из желтых листьев у дорог…

Заметив мое внимание, старик умолкает, стесняется. А я в недоумении: никогда прежде не слышал его стихов. Делаю вид, что не подслушивал. Дед, покосившись в мою сторону, бормочет под нос:

– Грибы растут еще без спроса,

Еще не выцвела листва…

Туман плывет в долине косо.

Еще хватает волшебства…

– Это что за гриб? – спрашивает дочка и тут же смущается, – перебила старика. И не знает к кому из нас обратиться. Я добродушно улыбаюсь и подмигиваю: спрашивай, мол, у деда, я не обижусь.

Дед Игнат берет неизвестную мне поганку, пристально рассматривает.

– Мокруха, можно и взять. Но давай что-нибудь получше поищем.

Оленька отходит в сторону, находит еще один гриб. Несет деду.

– А это мухомор. Только маленький, потому и точек нету. – Оленька роняет гриб, ладошки вытирает о бока. Старик нагибается и мухомор поднимает:

– Гриб ядовитый, но полезный, – кладет мухомор в ведро. Дочка недоумевает:

– Ты его кушать будешь?

Я ей поясняю:

– Дедушка лекарство из него сделает.

Дед Игнат добавляет:

– От ревматизма растирку наведу.

Ольга шепчет по слогам новое слово:

– Ре-ма-тизм.

Я слышу, улыбаюсь, снова разъясняю:

– Ревматизм – это когда спина болит.

– Вот-вот, поясницу ломит.

Идем дальше. Дочка вдруг останавливается, хихикает:

– Дедушка, а ты что? Пополам сломаешься? Как палочка?

– Ах ты горе мое луковое! Зачем это я ломаться буду? Я ж не старый еще!

– Старый! Старый! – дразнится без зла.

– Вот чего еще выдумала? С чего такие глупости?

– Ты сам сказал, что тебя ломит.

– Это да, это бывает. Ломит – значит болит.

– Понятно.

Дед взял да и выбросил мухомор, пробормотав что-то про то, что мазью проще и быстрее лечиться. А мне попалась сыроежка, но, впрочем, червивая. Я остановился. Лишним я себя не чувствовал, но и, казалось, потеряйся я сейчас в лесу, эти двое не сразу и заметят.

– Пап, идем.

– Ага, сейчас. Догоняю уже.

– Дед, а сказка будет?

– Так уже была. – старику повезло, он срезал пару подберезовиков, еще совсем свежих, крепких.

– А еще! – Оленька не отступала.

– Еще? Вон под тем кустом тебе еще.

Там, куда указал дед Игнат, действительно оказался гриб.

– Ну, отец, ты будто сам их тут сажал.

– А как же?! Старый гриб бросишь, место приметишь, на другой год растет.

Оленька нас перебивает:

– Дед, ты обещал.

– Ну, раз обещал… вот там еще пошурши. Что нету? Бывает. А когда же я обещал? Старый стал, не помню.

– Не старый… – ластится внучка.

– Поди пойми тебя: то старый, то не старый… про что хоть обещал-то?

Я заступаюсь за дочку, придумываю на ходу:

– Про горе луковое!

– Да-да, – подхватывает Оленька.

– Не знаю я такой сказки. Отродясь не слыхивал. – старик лукавит, все свои сказки он сходу сочиняет. Теперь же упрямится.

– Будет тебе сказочка, но как домой воротимся. Про горе луковое и про счастье маковое. А пока не зевай, вон чуть было боровик не подавила.

Оленька смотрит под ноги, но ничего не видит. Я тоже ничего не нахожу. Старик не выдерживает, подходит к нам, разгребает листву: под ней действительно растет боровик.

Действительно, «грибы растут еще без спроса…»

АНУКА-ВОИН

Мне кажется, да и не мне одному, что мы – взрослые люди – такие серьезные, очерствевшие вдруг, навсегда забываем язык детей. Словно иностранцы заучили мы слова, даже говорить смогли, но понимать не научились. Лишь только в старости, наигравшись в свои взрослые скучные игры, отчего-то впадаем в детство…

… Оленька сидит за столом и рисует. Стол высокий, она маленькая, локти почти на уровне плеч, подбородком вот-вот уткнется в рисунок. Я оставляю чтение, ищу глазами, чтобы такое подложить на стул. Ничего не нахожу и заново беру газету. Погружаюсь в чтение.

Заходит тесть. Оленька оборачивается к нему и улыбается. Возникает контакт. Слова им не к чему, у них свой особый язык. Оба получают удовольствие от взаимных улыбок. Какие-то крохи перепадают и мне, заражаюсь общим весельем.

Старик указывает Оленьке подняться, сам садится на ее место, внучку сажает себе на колени. Проблема с высоким столом решена. Чувствую укол ревности и стыда.

– Что ты рисуешь? – Старик щурится, я несу ему очки. Оленька отвечает не сразу, продолжает рисовать. Но вдруг останавливается и вместе с дедом рассматривает рисунок, словно выполненный не ее рукой.

– Дед, это… – и тут полная восторга шепчет с широко раскрытыми глазами, – это Анука!

Дед качает головой:

– Что же это за зверь такой, и где он водится?

Девочка бьет несильно старика карандашом по носу:

– Это не зверь. Это такой мой солдатик!

Я оставляю газету, разбирает любопытство. Заметив мое внимание, дочка говорит еще тише:

– Это папка тебя так называет…

Покраснев от смущения, прячусь за газетой.

– А ну-ка, как он меня там называет? – дед спрашивает достаточно громко, чтобы я услышал. Оленька раздражается, дует на указательный палец – знак говорить тише. Тесть, будто опомнившись, кивает и закрывает рот ладонью. Дочка продолжает ябедничать:

– Он – кивок в мою сторону – тебя Анукой-солдатом называет.

Дед смеется, я не могу сдержаться тоже. Девочка обижается: наш взрослый юмор ей не понятен. Дед Игнат первым справляется со смехом:

– Что же это значит? Уж ни Анику-воина ли ты рисуешь?

Дочка сидит с открытым ртом, но нужных слов для объяснения не находит. Тогда она просто сует деду свой рисунок.

– Ну, дела. А что же я такой страшный получился?

Оленька смеется:

– Ты не страшный, это Анука такой.

– Вот оно что! Расскажи-ка по сути. Что да как?

Девочка грызет кончик карандаша. Замечаний ей делать не решаюсь, Оленька думает. Фантазия у нее отменная, нелогичная. Мне с ней не тягаться. Я завидую.

Отложив карандаш, Оленька, приняв какое-то внутреннее решение, начинает свою собственную сказку:

– Жил-был солдатик. – Смотрит на свой рисунок. – Он был… ну такой вот весь… – Не находит подходящего слова, машет листком.

– Несуразный? – подсказывает дед.

– Нет, он был суразный. Но еще храбрый. Он потом в принцессу влюбился.

Действительно, в настоящей любви без храбрости не обойтись. Старик сомневается:

– Так уж прям и влюбился?

– Ну конечно! – девочка знает слово любовь, но объяснить его значение не может. Мне и самому это не по силам. Оленька краснеет.

– Он пошел в чистое поле. Там все было хорошо. Там было чисто.

Дед Игнат картинно хмурит брови:

– Что же он в поле-то делал? Пахал али сеял?

– Картошку копал! – мой юмор не к месту, мне быстро дают понять это.

– Он собирал цветики, – как малышу разъяснеет мне дочка, – принцессы цветики любят. Солдатик цветики соберёт и дарить будет.

– А красивые цветочки?

Оленька поджимает губы. Берется за карандаши, рисует, показывает деду:

– Вот такие.

– Такие? – сомневается дед Игнат, но после соглашается, – такие хороши.

Но Оленька вдруг меняется в лице, бросает листок на пол.

– Что это ты?

– Это не солдатик!

– Как так? – удивляется дед.

Оленька вот-вот расплачется, голосок у нее дрожит:

– Он страшный. Деда, пусть это будет не солдатик! Ну, пожалуйста! – Оленька с мольбой смотрит в глаза старику. Дед растеряно шепчет:

– Пусть. Пусть его. – Он нагибается, чтобы поднять листок с рисунком.

– Кто ж это будет?

– Чуда-Юда! – и вот она уже смеется, спрыгивает с колен деда и убегает от наших ненужных расспросов на кухню к матери.

Возникает неловкая пауза, за газетой прятаться неприлично. Старик смотрит пристально:

– Мне кажется, Сергей, ты ей мало времени уделяешь. И Анука этот еще… выдумал же.

– Да я бы мог, конечно… – развожу руками. Что я мог, и сам не знаю. Старик смягчается:

– Стыдно мне за тебя. Чего сидишь? А ну марш к дочери!

Поднимаю руки вверх, голову опускаю на грудь и иду искать Оленьку.

Старик, оставшись один, смотрит на детский рисунок и смеется.