Читать книгу: «Метаморфозы греха»

Посвящается Матвею Кимелёву, инициатору создания этой повести.

Он вступал в то смутное, сумеречное время, время сожалений, похожих на надежды, надежд, похожих на сожаления, когда молодость прошла, а старость еще не настала.

Иван Сергеевич Тургенев, «Отцы и дети»

Пролог

История, которую я собираюсь поведать, произошла в провинциальном городе Ж. – типичном представителе российской глубинки, не известному широкому кругу лиц за его пределами. Однако именно на таких городах и стоит Святая Русь, а их жители составляют основную массу её населения. Было бы глупо думать, что это титан на глиняных ногах и золотой головой – скорее, наоборот. Ведь где была бы голова, если не ноги?

Провинциальный город Ж недаром когда-то называли городом авиаторов, ибо в центре его жизнедеятельности был (да, собственно, есть и поныне) завод по выпуску летательных аппаратов, преимущественно вертолётов. Сие предприятие в годы так называемого «застоя» поставляло винтокрылые машины для Советской армии, а в «тучные» 90-е, когда они стали вдруг не нужны, перешло на выпуск более актуальной продукции – изделий типа «машинка стиральная». Когда подобного добра стало поступать из сопредельных азиатских стран в количестве, как выразился один мой знакомый, «хоть жопой жуй», вновь стали актуальны винтокрылые машины. Что и спасло завод от дальнейшего запустения и преобразования в какой-нибудь торговый центр или автостоянку. Справедливости ради, спасло далеко не полностью, и баркас под названием АО «Улётный завод» до сих пор качает океан с романтичным названием «Рыночная экономика». Эдакие приливы и отливы всё время ощущают на себе рядовые рабочие, у коих давно появился иммунитет к этой, с позволения сказать, «морской болезни».

Однако тот завод не единственная достопримечательность, имевшаяся в том славном городишке. Недалеко от цехов по производству фюзеляжей и несущих винтов раскинулись две площади, не дотягивавшие по размерам до Красной, но по значению бывшие не менее важными для местных жителей. В праздничные дни оные прогуливались по набережной вдоль местной речки, из-за своей чистоты справедливо наречённой «Говнотечкой». Причём некоторые индивиды даже не стеснялись купаться в упомянутом отстойнике человеческой жизнедеятельности. Неподалёку от сих заповедных мест располагался парк, в котором по тем же праздникам развлекалось население панельных террариумов. Разумеется, потребляя горячительные напитки, сладкую вату, запивая весь сыр-бор пепси-колой. И просто культурно отдыхая. Из прочих достопримечательностей можно отметить другой парк, частично занятый огромным торговым центром и церквой, два стадиона, два дворца культуры, один из которых сначала облюбовали бомжи и наркоманы, а немного позже застройщики, строящие который год там неизвестно что. Прочие архитектурные объекты настолько заурядны даже по меркам провинциального города, что говорить о них значит лишь понапрасну тратить время.

Касаясь же до размеров, то путешествие из одного конца в другой займёт примерно такой же путь, какой занимает обычное путешествие от дома на работу в каком-нибудь крупном полисе. Сопряжённая со спальными районами промзона, именуемая в узких кругах «зоной отчуждения», действительно походила на таковую тем, что люди здесь практически не жили, и серым небом даже при палящем солнце. Многие здешние строения доживали свой век, постепенно сливаясь с окружающим ландшафтом. Место это было неприятно ещё и тем, что, вступая в его черту чистым, вызывало затруднения остаться таковым по выходу из «зоны», не наткнувшись на грязь и мусор. Или же не покрыться пылью с головы до пят в знойные и сухие летние деньки. В общем, «зона» по праву считалась местечком неприятным. Никто туда особо не стремился кроме незатейливых хозяев железобетонных конструкций, построенных в ряд, которые сами владельцы нарекли «гаражами». С вечера пятницы по вечер субботы они находили здесь отдушину от серой действительности, ибо одно только нахождение на территории этого уютного уголка вселяло какое-то странное чувство эйфории. До кучи подогреваемое горячительным. Сложно передать это чувство тем, у кого нет вожделенной железобетонной коробки.

Как и в любом другом городе, пусть даже небольшом, в провинциальном городе Ж. имелись школы. Школ насчитывалось ровно десять, отличавшихся преимущественно внешне. Две из них пользовались репутацией «элитных» – седьмая и десятая, так как занимали в различных городских соревнованиях в размерах собственного тщеславия первые и все остальные места. Элитными они считались ещё и потому, что позволить себе обучение там могли далеко не все из-за существования разнообразных «взносов». На новый принтер, евроремонт учительской и прочих кошерных вещей. Сама их бытность находилась за гранью понимания о «бесплатном образовании», оставшимся у некоторых великовозрастных родителей. Когда как более продвинутые граждане полагали нахождение своих чад в стенах учебного заведения за некую услугу, вроде смены унитаза. А за качество услуг приходится доплачивать, как и за красный цвет бумажки, выдаваемой на память. Что преимущественно выливается в содержание целой армии репетиторов. Из дополнительных расходов можно также вспомнить оплату выпускного вечера и прочих торжественных попоек, наём фотографов и далее по списку. Попытаюсь объять необъятное, сделав очевидный вывод – подобное удовольствие доступно не каждой семье, поэтому в основном «некаждые» семьи находили себе пристанище в этих двух «статусных» заведениях.

Из остальных школ можно выделить две – вторую для умственно неполноценных и девятую, речь о которой пойдёт ниже. Сначала стоит отметить удивительную деталь – изначально девятая школа находилась на месте второй, то есть занимала её здание и сопряжённую территорию. Но по мере разрастания поступающего контингента переехала дальше – на отшиб, к самой границе с «зоной отчуждения». С момента постройки до переезда на отшиб населением города принималась за «элитную» в плане качества обучения. Однако по означенной выше причине – разрастание контингента учащихся, постепенно «попсела» и превратилась в место, куда уже в наше время старались спихнуть отстающих и детей, не уживающихся в коллективах других школ. Причины на то у каждого имелись разнообразные. В основном то была ярко выраженная «индивидуальность» ученика, благодаря которой его дрочили в коллективах «обычных» детишек со всей детской ненавистью, имеющую неиссякаемый источник в прекрасные отроческие годы. И причина обратная – чадо само пыталось всех построить по собственному разумению, неизбежно вызывая конфликты в классе, драки и т. д. Крайние выражения рассматриваемого явления вытекали в уголовные наклонности субъекта, попытки жить по каким-то там «понятиям» с попытками их навязывания коллегам по учебному процессу. Всё перечисленное кроме самого субъекта и нескольких его «приближённых» никому не нравилось, поэтому таким личностям обычно приходилось менять школы как известные резинотехнические изделия.

Но существовала девятая школа, где подобные индивидуумы находили себе приют от злого мира, не желавшего жить по дебильным «понятиям» и совершать действия, граничащие со статьями административного, а то и уголовного кодекса. Иногда подобные действия означенных личностей приводили не только и не столько к смене учебного заведения, сколько к переезду в государственный заповедник с трёхразовым питанием. Говоря менее художественно, на нары, где к таковым относились со всевозможной любовью. Происходил переход данной публики в девятую школу помимо либерализма руководства школы, кстати, наречённой неизвестно за какие заслуги «лицеем», ещё и по причине индифферентности основной массы школьников к подобным ротациям. Конечно, пока ротации их не касались. А когда касались, то из-за всеобщей атмосферы «недоносительства». Лишь некоторые осмеливались сказать вслух о факте притеснения родителям, после чего те становились раза в два больнее и в три обиднее. Основная масса продолжала смотреть на зрелища сквозь пальцы, когда некоторые «примкнувшие» к извергу или извергам смотрели на унижения как гиены, иногда принимая посильное участие. Если им, конечно, разрешали. И только единицы могли ответить мучителю или чего больше вступиться за беззащитного…

Внимательный читатель задаст резонный вопрос: почему автор сначала пишет об отличиях школ чисто косметических, а потом специально делает акцент на конкретной школе. Отвечу, что на ярмарке тщеславия под названием «российское образование» всё отличие заключается в близости или отдалённости от кормушки, в то время как внутренние процессы в них примерно одинаковые. Акцент же на девятой школе делается нарочно, однако не из-за какой-то эфемерной «специальности». Наоборот, её типичность скоро представится читателю. Но потому что в ней оставило память по себе центральное лицо настоящей повести.

Семье Фёдорович Надеждинский с виду был неприметным мальчиком, ничем не отличавшимся от миллионов таких же, как и он, шестнадцатилетних отроков. Рост средний, волосы тёмно-русые, глаза карие, телосложение насильно откормленного дистрофика – в целом, ничего удивительного. Такие не привлекают внимание противоположного пола, не привлекают внимание сверстников, пребывая большую часть жизни в одиночестве или в обществе таких же неудачников и задротов, как и они сами.

С ранних лет Сеня избрал путь замкнутости, не чувствуя нужды в окружающем мире, будучи погружённым в какие-то свои думы и мечты. Однако, как действие порождает противодействие, так и замкнутый ребёнок породил к себе внимание со стороны некоторых ровесников. Дело развернулось ещё в детском саду. Тогда через некоторое время игры в дочки-матери Женя завёл себе узкий круг общения, в котором и пребывал до первого лета в своей уже сознательной жизни. Первого лета, проведённого вне стен этого замечательного учреждения для детей. К сожалению ли, к счастью ли, но многих своих товарищей по детскому саду он видел в последний раз. В первый раз маленький мальчик столкнулся с такой вещью, как разлука. Правда, в ту пору полностью осознать, что это такое, он ещё не мог, ведь близился сентябрь, а значит новые знакомства, новая обстановка.

И вот первое число – очередная годовщина начала Второй мировой войны, и вместе с тем ознаменование нового этапа в жизни длиной в целых девять лет. Это была его собственная война, со своими победами и поражениями. Первые четыре года прошли незаметно, можно даже сказать, пролетели. Конечно, тогда создавалось ощущение их бесконечности из-за схожести каждого последующего дня на предыдущий. По инерции в новой среде обитания Сеня почти ни с кем не общался, а если и общался, то в основном по делу. «Скукота, – скажет читатель, – каждый это проходил, может быть проявлял себя более активным и инициативным карапузом в плане покататься после школы с горки на портфеле или подёргать девочек за косички». Всё это, мол, давно схавано и высрано. Пожалуй, сюжет стар как мир, однако без подобного разжёвывания дальнейшие события потеряют свою остроту. Посему продолжим.

Пятый класс, новые учителя, занятия по разным кабинетам. Поначалу непривычно, да и новые лица несколько смущают, но прав мудрец, говоривший, что человек привыкает ко всему. Так произошло и в тот год. Вскоре новые лица стали старыми, все ко всем привыкли, одним словом, рутина. Но так ведь не бывает, чтобы молодой человек ни с кем не общался и вёл образ жизни схимника. Разумеется, и Сеня это понимал, но общался он преимущественно со своими уличными приятелями, с которыми лазал по деревьям, играл в бирюльки, ковырялся в говне вперемешку с песком, то есть играл в песочнице, зимой делал снеговиков, приделывая им первичные половые признаки. И вообще отлично проводил время. Благодаря родителям, особенно папе, научился материться ещё лет в шесть, приводя в недоумение мам своих приятелей различными речевыми этюдами.

Многие события с высоты сегодняшнего дня кажутся наивными, а переживания глупыми и недостойными внимания, но жизнь в ту пору казалась в целом проще и лучше, нежели теперь. Она не думала останавливаться, и Семён начинал заново открывать для себя своих одноклассников. С ними, в основном мальчиками, он проводил перемены за разговорами ни о чём, стоял рядом, когда те выкуривали первые сигареты, занимался безобразными, с точки зрения учителей, выходками, однако смешными и остроумными с точки зрения их инициаторов.

Не стоит, правда, идеализировать то время, ибо и среди детей случаются ссоры, потасовки и в целом недопонимание из-за всякой мелочи. Сеня с приятелями становился старше и в какой-то момент потерял интерес к прежним товарищам, собственно, как и они к нему. Всё течёт, всё изменяется, изменился и сам Семён. Всё цвело и пахло. Всё как у всех.

Часть первая. Школьная пора

Мы все учились понемногу,

Чему-нибудь и как-нибудь…

Александр Сергеевич Пушкин

«Евгений Онегин»

Глава 1. Алёна Дмитриевна

Девятая школа при всей типичности выделялась всё-таки одной удивительной деталью – она избрала себе роль эдакого заповедника мамонтов отжившего столетия, живых свидетельств ушедшей эпохи. Таким человеком, в частности, была Алёна Дмитриевна Калашникова. С виду определить её возраст вызывало затруднения – складки жировой массы скрывали внешние признаки давно, очень давно прошедшего бальзаковского возраста. Немногочисленные, хотя довольно крупные бородавки придавали ей сходство с огромной жабой, отвлекая всякое внимание на себя. Характером, вернее, норовом Алёна Дмитриевна была крута, поэтому если нечто шло наперекор её убеждениям или просто вызывало хотя бы мнимый повод, то неминуемо вспыхивал пожар. И счастлив был обидчик, коль услышал лишь отборную матерщину в свой адрес. Случались прецеденты, когда немолодая, но полная сил женщина могла выписать «каналье» хорошую пощёчину по одной щеке или звонкую оплеуху по другой. Однажды, будучи в нетрезвом состоянии и при паршивом настроении, на вопрос одного смельчака, пьяна ли она, Алёна Дмитриевна решила «разыграть сценку». Представив себя Наполеоном Бонапартом, а обидчика Кутузовым, отступающим от Бородина, она гналась за ним, крича на весь бельэтаж, что тот-де «одноглазая змея» и «позорный боров». И только старательная уборщица с мокрой тряпкой смогла остановить энергичного полководца, организовав для него собственное Ватерлоо. Конечно, если бы Алёна Дмитриевна добилась своего, то никто не стал бы спускать выходку на тормозах. Однако неудача в одном сменялась удачей в следующем, и ссылка на остров Святой Елены сменилась на дисциплинарное взыскание. Очередное.

По профессии эта замечательная женщина значилась педагогом, точнее, учителем русского языка и литературы. Как она им стала, история довольно тёмная, поросшая слухами и домыслами. Вообще же из её прошлого до начала работы в учебном заведении известно преступно мало, особенно рядовым посетителям «лицея». По одной из версий, папа будущего педагога служил полковником МВД ещё во времена «застоя», поэтому прикрывал молодую студентку в университете. Патрону, конечно же, не сильно нравилось активное пьянство дочурки при параллельном потреблении различных интересных веществ всех доступных расцветок, форм и агрегатных состояний. Но любил он её особенной любовью, найдя в ней замену почившей жене. К тому же, в отличие от нас, слухам страж правопорядка не верил, справедливо полагая их наветами от недоброжелателей. И лишь некоторые личности из преподавательского состава знали её истинную историю от «а» до «жо» …

***

Тогда выдался особенно дрянной октябрьский денёк. С утра шла мерзкая морось, которая пробирала случайного прохожего до костей. Провинциальные дороги, вернее, направления зияли воронками, будто бы город недавно подвергся ковровой бомбардировке. И все они до краёв заполнились грязной водой, размывшей их глиняные своды и превратив всё в уродливое месиво. Вообще же провинциальный город Ж. в глубокой осенней депрессии представлял собой печальное зрелище – серое небо, дождь. Про то же, что творилось под ногами, в приличном обществе лучше промолчать. Если коротко, то весь город заболел осенней хандрой, краёв которой не виднелось.

Алёна Дмитриевна проснулась в тяжёлом чувстве: голова была что твой чугун, ноги ватные, руки же при малейшей попытке сделать какую-либо манипуляцию опускались. Ноги свесились с измятых простыней, нащупав на полу батарею пустых и не совсем бутылок. Вообще же квартира более походила на пункт приёма стеклотары, когда полы покрылись слоем липкой смеси из грязи, пыли, сигаретного пепла и разлитых производных этилового спирта. Со стороны её хоромы напоминали логово каких-то алкоголиков, бежавших из ЛТП. Посидев на кровати с полчаса в состоянии полузабытья, несчастная женщина всё-таки продрала глаза, протёрла рот тыльной стороной ладони от следов вчерашнего веселья, встала и двинулась к уборной.

В последнее время подобный исход вечера и начало трудового дня для неё стали нормой. Пьяные шабаши проходили в «нехорошей квартирке» с частотой раза два-три в неделю и обычно заканчивались ночными стычками с полицией или приводами в ближайший околоток. Так как местным представителям правоохранительных органов подобный «порядок» вещей изрядно опостылел, то беснующимся алкоголикам порой нехило перепадало дубинкой по голове. На удивление, броня их черепных коробок оказывалась на зависть крепка, и обыкновенно весь макабр заканчивался блюющими на карачках телами. Или того хуже – под себя. Осквернив изолятор временного содержания, вонючие алкоголики засыпали в луже собственных испражнений с довольными ухмылками на лицах. Вернее, тем, что от них оставалось. Алёна Дмитриевна единогласно признавалась предводителем всей шайки-лейки, её знаменем и символом, ведь пила и веселилась она больше всех и лучше всех. Стоит отметить, что компашка имела непостоянный состав, зависевший от контингента местного кабака «Стоп-сигнал». Чаще всего там проглядывались черты сантехника Кузьмича, токаря Николаича и какой-то лысой образины, которую все почему-то называли Сержем. Всем было крепко за сорок, причём не только в плане возраста. Все они являли миру ни больше, ни меньше люмпенизированных индивидуумов, пропивавших свои и без того скромные заработки в означенном заведении. Когда-то их знали как порядочных пролетариев, имевших семьи и друзей, но в девяностые они вдруг оказались никому не нужными. Ни родным предприятиям, ни родным семьям, ни родной стране, канувшей в лету вместе с теми предприятиями и теми порядочными людьми. Теперь то, от них оставшееся, пропивало редкие деньги, и вместе с ними остатки печени и человеческого облика.

Совершив необходимый туалет, а именно прополоскав рот, отмыв волосы от остатков рвоты и стряхнув песок с кожаного плаща, Алёна Дмитриевна надела мятую шляпу и двинулась к выходу. Едва она переступила порог подъезда, как немедля оказалась в луже, поэтому и без того далёкие от идеала чистоты чёрные кожаные сапоги стали ещё и мокрыми. Просеменив метров десять, маленькая пухлая рука нащупала в кармане помимо шелухи от семечек старый ключ. Массивные сардельки открыли дверцу, и после длительных телодвижений с некоторым удобством туловище устроилось на велюровом кресле старой вазовской «шестёрки» цвета «охра». Машина значилась восьмидесятого года выпуска, неновая, конечно же, однако неплохо сохранившаяся. Достав из бардачка начатую пачку «Мальборо», Алёна Дмитриевна зубами вытащила сигарету, взяла лежавший на торпедо «Крикет» и подкурила. Далее вставила ключ в замок зажигания и завела мотор. Оставив его прогреваться в одиночестве, стремительно стареющая женщина впала в глубокие раздумья. Жизнь постепенно затухала в ней, все мечты канули в прошлое, осталось только доживать собственный век. Спустя какое-то время она очнулась от состояния лёгкой дрёмы, воткнула передачу и тронулась в путь.

Салон «жигулей» наполнился вонючим перегаром, из-за чего пришлось откинуть форточку, чем не преминула воспользоваться мерзкая морось в компании холодного ветра. На дороге иногда мелькали случайные авто, а на тротуарах случайные пешеходы, закутавшиеся в плащи и куртки и куда-то решительно спешившие. Часы на «торпеде» показывали одиннадцатый час, что означало настолько же близкое, насколько неминуемое начало урока. Алёна Дмитриевна переключилась на третью передачу, прибавила ходу и свернула к своему рабочему месту. На горизонте всё отчётливее обозначались черты знакомого здания. Она сбавила ход и свернула на территорию школы. Не выключая двигатель, так как еле работавшая печка была лучше холодной улицы, толстые дрожащие пальцы опять нащупали пачку. Снова щёлкнул «Крикет». «Да, ещё один грёбаный вторник», – с этими словами Алёна Дмитриевна заглушила двигатель и вывалилась в недружелюбное пространство.

Урок уже начался, когда тяжёлая одышка раздалась раскатистым эхом в коридоре – 9 «А» незамедлительно умолк. Как только Алёна Дмитриевна переступила порог кабинета, все как один протянули: «Здравие желаю!» Из-за резкого скачка амплитуды звука в её ушах раздался звон, словно на Пасху. «Вольно», – ответила утомлённая жизнью дама. Дама в пику шутникам сделала несколько шаркающих шагов и с грохотом рухнулась на стул. С первой парты подле учительского стола разразился громкий кашель, виной которому был тяжёлый вздох, обдавший двух девочек резким запахом перегара вперемешку с желудочным соком. Через минуту раздался оглушительный храп. Старое тело в неснятом пальто в такт настенным часам принялось издавать громкие звуки, похожие на звук работы тракторного дизеля. Девочка, оправившись от газовой атаки, покачала кракена из стороны в сторону, приговаривая шёпотом: «Алёна Дмитриевна, просыпайтесь, урок уже заканчивается», не возымев абсолютно никакого эффекта. Вместо него из противоположного конца класса в ответ на обидную безразличность встал Семён Надеждинский, крикнувший как можно громче: «Рота, подъём!». Рота с большим объёмом лёгких и печени поперхнулась, храп перешёл в глухой старческий кашель. Наконец командир роты опомнился и, переходя на крик, взорвался:

– Надеждинский! Горлопан хренов! А ну, доложить по форме, какое задавалось домашнее задание!

– Выучить-с наизусть отрывок из романа Евгения Онегина «Александр Пушкин», то есть наоборот, и рассказать ничуть не хуже, чем выучить-с, – вытягиваясь по струнке, отчитался Семён.

– Тогда с вас и начнём, мосье – откинулся на стуле и уже спокойнее продолжил преподаватель.

– Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог, – нараспев принялся за подражание голосу Алёны Дмитриевны нахалёнок с нотками иронии и фарса.

– Дальше… – продолжил учитель, томно облизывая губы. Её возбуждала декламация стихов, особенно поэтов Золотого века, особенно Пушкина. Вкупе с похмельем классические строки расслабили Алёну Дмитриевну, поэтому откровенная шалость прошла мимо ушей. Напротив, ей вспомнилось что-то из репертуара Магомаева. Впрочем, шалость вызвала ничуть не более улыбки и смешков у аудитории.

– Дальше я не учил.

–Какого ху… то есть по какому праву, вы, сударь, не учили дальше! – почти переходя на привычную лексику, завёлся педагог.

– Потому как считаю-с вашего Онегина праздным декадентом, вредящим делу рабоче-крестьянской борьбы против класса эксплуататоров! – прокартавил Надеждинский.

– Объяснить!

– Что тут объяснять. Шастал он, значит, по балам, крутил шашни с Татьяной и ходил на стрельбище с Ленским, вместо славного труда на благо общества. Одним словом, стрелять эту контру надо! – докончил красноречивый монолог молодой разоблачитель Онегина.

– А тебе и завидно, говно! – уже ничем не сдерживаясь, кроме ремня на потрескавшейся коже, изверглась «пиковая дама».

– Моя зависть никак не оправдывает его похоти, – раскраснелся как в крематории юный обличитель-авангардист.

Раскалившись подобно руде в доменной печи, Алёна Дмитриевна в то же время онемела. Видимо, этот чувственный спич запустил в действие какие-то заржавевшие шестерни в её голове. Неловкую паузу перервал звонок. «Сию минуту из кабинета вон!» – обдала она сидящих за первой партой девочек слюной. Все быстро взяли в руки по ранцу и организованно покинули помещение, благо происходило подобное не впервые.

После лёгкой встряски языка с подкожными складками похмелье будто бы рукой сняло. Чувство складывалось такое, словно кто-то приложил положительный импульс ей под зад. Было оно неприятным, правда, каким-то новым, во всяком случае в последнее время. В тот день требовалось отсидеть ещё три урока, но назло трудовому договору Алёну Дмитриевну обуяла какая-то тоска. Вспоминались ей эпизоды из бурной молодости, когда она сама слыла той ещё оторвой, правда, не испорченной жизнью, имевшей мечты, чувства и прочие атрибуты молодости. Молодости… На этом месте тягостные думы прервались, уже знакомая нам рука начиркала мелом на доске домашнее задание, натянула на себя чёрное пальто и шляпу. На удивлённые взгляды семиклассников она смогла лишь выдавить невнятное: «со звонком уйдёте. Чао, буратины». Кабинет обычно она не запирала, ибо ничего ценного кроме исписанных тетрадок и пару томиков Достоевского там не лежало.

Она дошла до двери своей «ласточки», открыла переднюю дверь, грохнулась на сиденье, снова взяла пачку и закурила. Сразу же почувствовалась какая-то хроническая усталость, как снежный ком становившаяся всё больше за последние годы. «Хоть что-то новое, точнее, новое старое, я ведь сама такой же была, правда, более умной. И ирония у меня имелась почти как у Оскара Уайльда, а у этого Надеждинского больше похоже на Задорнова. Баловство…» С этой мыслью она завела двигатель, докурила, выбросила сигарету и тронулась в сторону «Стоп-сигнала».

Мадам Калашникова добралась до «кабаре», как ею именовался прокуренный кабак с дешёвым пойлом, припарковала «шестёрку» у кустов, в которые ходили мочиться посетители, когда у туалетов ближе к ночи образовывались очереди. Постоянный посетитель, составлявший хорошие барыши владельцам сего чудного заведения, в тот дождливый день выглядела не по обыкновению задумчивой. «Что-то случилось, Алёна?» – дружественно спросил бармен, по совместительству владелец «кабаре». «Может быть и случилось, не знаю ещё», – задумчиво ответила Алёна. «Как обычно?» – продолжил бесплодные попытки зачать разговор бармен. «Нет, Русланчик, сегодня только пиво. Налей мне кружку тёмного». Удивлённый Русланчик налил пол-литра тёмного, после чего пухлая рука взялась за ручку и направилась к дивану со столиком в тёмном углу зала.

В такой же странной задумчивости днём учительница, а вечером буйная алкоголичка, отпила несколько больших глотков. Внезапно навалившаяся усталость взяла своё, и задумчивая посетительница рухнулась на стол, заснув мятежным сном.

Глава 2. Сон Алёны Дмитриевны

Белая «девятка» съехала с неглубокой лесной колеи на большой пустырь. Пустырь прилегал к реке и являлся естественным продолжением береговой линии. За «девяткой» ехали две «пятёрки» зелёного цвета и одна «шестёрка» красного, причём издалека кавалькада напоминала итальянский флаг, особенно с перестройкой в ряд на открытом пространстве. У местных глухой пустырь с густой порослью по периметру имел известность под названием «кричи-не кричи». «А докричаться не сумеешь», – прибавляли некоторые. Именовалось оно так по причине частых криминальных разборок, порой с автоматной стрельбой в финале в лучшем случае по колёсам. Доблестная милиция обычно старалась обходить упомянутое место стороной, ибо под пули лезть никто не хотел, к тому же некоторых сотрудников специально просили не участвовать. Кавалькада остановилась примерно посредине пустыря и стала кого-то дожидаться.

– Мальчики, сходите погуляйте, нам нужно пошептаться, – разверзлась репликой грузная девушка в чёрном плаще и шляпе.

– Этот прапор точно не кинет? – спросила сидевшая рядом на заднем диване мадам с высушенной кожей, напоминавшая шарпея.

– Точно, мой батя имеет с ним давние связи. Вместе учились в институте, пили из одной бутылки, щупали одних и тех же девок. В общем, не разлей вода. Только этого прапора на третьем курсе попёрли за то, что он взгляд положил на одну институтку, когда она уже на кукане плотно сидела у одного препода. Короче, подрались. Ну и после ему и говорят: пути у тебя два – или привод оформляем и сядешь годика на два, или иди в армейку на тот же срок. Уже в армии решил карьеру строить. Видимо, жизнь ничему не научила, поэтому на старости лет ходит с прапорскими погонами. Ну и нам стволы толкает по оптовым ценам. Кооператор! – на последнем слове рассказчица затряслась скрипучим смехом.

– А где он товар берёт, «коммерс» этот? Точнее, кто ему даёт? – задала вопрос дама с кожей крокодила.

– Говорят, с консерваций ворует, может достать что хочешь: от «Макарыча» до «Шилки». После удачных сделок бабки делит с гарнизонными начальниками, конечно, ворует, сука, ну и поделом ему. В нашем деле чем меньше знаешь, тем дольше живёшь.

– Алёна Дмитриевна, кажется, едут, – сказал один бык с полопанными ушами, бросая окурок наземь.

– Ладно, хорош трепаться, пора начинать.

С другой дороги выехал один «бобик» и две «буханки». В каждой «буханке» было человек пять вооруженных АК-74 солдата, в «бобике» же сидели два человека в фуражках и ещё двое рядовых. Остановившись, четверо кроме водителя вышли. Один из быков Алёны Дмитриевны открыл ей дверь, и она с шумным кряхтением буквально выдавилась через проём. Остальные быки покинули свои транспортные средства и встали рядом. Виновники «стрелки» пошли друг другу навстречу.

– Алёна Дмитриевна, мать моя, добрый день, – с напускной радостью огласился человек в фуражке.

– Добрый-добрый, Валерий Николаевич, – с затаённой усталостью поздоровалась Алёна Дмитриевна.

– Как там ваш старик поживает, на пенсию ещё не собирается?

– Да куда уж ему, перестройщики и к ним в МВД пробрались, в руководство, пытаются выжить его. Ну ничего – он Сталина пережил, их тем более переживёт.

– Точнее и не скажешь, голубушка, но я предлагаю отставить сантименты и перейти к делу. Эй, Левченко, скажи солдатикам нашим оловянным, пусть начинают ящики перетаскивать. Проверять товар будете или доверитесь военной приёмке? – с нескрываемой ухмылкой спросил Валерий Николаевич.

– Конечно, нынче демократия, нужно повышать частную инициативу, – Алёна Дмитриевна взяла из специально раскрытого ящика один снаряженный «рожок» и АКМ. Взведя затвор, она дала очередью по лесу.