Читать книгу: «Erika. Криминальное чтиво по-нашенски», страница 4

Пёс кромсал и кромсал моего обидчика. Рвал, грыз, пилил, всё глубже и глубже врезаясь Карлосу в промежность. Кровища хлестала, брызги (слюна пса вперемешку с кровью бандита) разлетались по сторонам. Я почувствовал что-то липкое на подбородке. Проведя по нему, обнаружил на руке багряные разводы. Тупо смотрел я на испачканную ладонь под ужасный аккомпанемент: клацающие челюсти, рычание, чавканье. А тут ещё завалившийся Карлос, дёргаясь на полу, словно его било током, начал вопить. Как он орал! Этот хрипяще-завывающий визг-вой шокировал меня едва ли не больше, чем само зрелище кастрации человека собакой.

Оборвав писанину, я вырубил ноутбук и вынырнул из описываемого 1994 года. Да, пожалуй, теперешняя моя жизнь и милее, и проще! За ужином мне кусок в горло не лез, и вовсе не из-за Карлоса, кромсаемого бультерьером. Носились, гогоча, друг за другом дети. Из кухни в гостиную, туда-сюда, радости полные штаны! И самый маленький за братанами неуклюже пытается топать. Старшему скоро семь, среднему стукнуло недавно четыре. В таком возрасте можно получать кайф, просто бегая друг за дружкой.

А куда несусь я?!

Самый маленький член нашей семьи залился горькими слезами. Ещё бы! Когда тебе год от роду, мамин запрет на копание в мусорном ведре превращается в трагедию вселенского масштаба. А какого масштаба трагедия ждёт меня завтра утром? Наверное, не такого большого. Поковыряв кое-как макароны, я поплёлся к рабочему месту.

Заперся. Законопатился. И только лишь оживил ноутбук, как получил идею. «Тринадцатый» – это хорошо, но я не о том пишу, нужно отложить. А сейчас требуется вернуться ещё на десяток лет раньше, в середину восьмидесятых. Точно! И я занырнул с головой в новый текст:

ИНТЕРВЬЮ С ДИВЕРСАНТОМ

«Сенсация! Настоящая стопроцентная сенсация, я жду тебя. Сенсация! Если не мирового масштаба, то минимум – всесоюзного! На меньшее не согласен. Сенсация, я тебя сотворю! – в сознании журналиста дребезжит вкрадчивый голос его учителя, гуру Шри-Вана. По кругу идут заученные фразы ежедневной полуденной медитации. Слова этих фраз его и не его. Слова, прилетев из глубин космоса, отражаются от корочки мозга и улетают обратно. – Сенсация, я давно живу мечтой – открыть тебя. Сенсация, о которой заговорит вся страна, приди!»

Я снова писал и писал, попутно прикидывая, что и гротеск, и чёрный юмор (в разумных пределах) тексту всё же не повредят. Чёрный юмор, гротеск – пусть станут они солью и перцем для моего рассказа, сделают вкус его насыщенней, ярче. Сладко пьянящее чувство творческого полёта вновь овладело моей душой. Боясь спугнуть его, я почти не шевелился. Бегали лишь зрачки, да мелькали кончики пальцев. Часы летели. Сюжет закручивался в спираль. Кировский журналист Егор Шельдман, позабыв наставления гуру, готов был вцепиться в горло ветерана Великой Отечественной, у которого брал интервью.

У Фёдора Алексеевича взгляд был холодный, как сталь. Шельдман же просто кипел. Собеседники (скорее соперники!), бычась, играли желваками. Словно заграничные боксёры на церемонии взвешивания, буравили глазами один другого. В дуэли взглядов напряжение возросло так, что между ветераном и журналистом разве что молнии не сверкали. Тут взрывоопасную тишину неожиданно нару…

Вдруг неожиданно всё померкло. В одно мгновение: свет в комнате и экран с буквами. Я невольно зажмурился, затем открыл глаза, заморгал. После яркого света глаза никак не могли привыкнуть. Вынув беруши, я услыхал барабанящий о подоконник дождь. Повернув жалюзи, чтоб пустить в комнату тусклый свет уличных фонарей, приоткрыл окно. А затем посмотрел на часы. Полночь. Четверть первого, если быть точным. Завтра утром (то есть уже сегодня) мне уезжать на «объект», на суточное дежурство. До выхода из дома оставалось ровно шесть с половиной часов.

Первая мысль была: это провал! Всё кончено. Эти гады вновь вырубили электричество. Ноутбук слишком древний, аккумулятор его уж лет пять, как подох, и работать ноут может лишь от розетки. Но даже если свет сейчас прямо включат, если восстановится оборвавшийся на полуслове компьютерный текст. Что я там написал? Ведь это опять не рассказ, а чуть ли не начало романа! И ведь классно идёт. Но, чтоб осилить его, даже в таком гоночном темпе потребуется месяц. Да не один. А мне нужен просто короткий рассказ. Двенадцать страничек. К утру!

Вторая мысль: а где дети? Заглянув в полумраке в гостиную, обнаружил жену в окружении трёх сыновей сопящими на расправленном диване. Они сделали всё, чтобы мне не мешать: целый вечер они не шумели. Для детей это маленький подвиг, поверьте отцу трёх мальчишек. А я… Кулаки сжались в бессильной злобе. Как найти выход? До утра время есть. Нужно пробовать! Буду строчить рассказ на планшете. Включился экран, и я обнаружил: заряд батареи – 6%. Врёшь, не возьмёшь! Быстренько, почти на ощупь, отыскав провод зарядки, сунул его в розетку и… Вот дурень, совсем заработался! Откуда возьмётся зарядка, если тока в розетке нет?

Я принялся рыскать по дому в поисках налобного фонаря. Русские не сдаются! Надену фонарик и стану писать, как писали писатели древности – от руки. Налобник вскоре нашёлся, но по известному всем закону он мерцал, освещая лишь сам себя. Батарейки сели! Не страшно, можно вытащить батарейки из детских игрушек. Только… для чего собственно мне фонарь, если в прихожей ждёт своего часа целая коробка свечей (тех, что из гаража), а в кладовке почём зря пропадает подаренный тёщей подсвечник?

Действовал быстро, но аккуратно. Старался не потревожить домашних. Вскоре кухонное пространство осветилось пламенем от пяти свечей. Дело за малым: теперь всё что мне требуется – это тетрадь. Но как ни старался, ни одной более менее чистой тетради найти я не мог. Страницы пестрели зарисовками юных живописцев: машинки, самолётики, корабли. Вспомнил: на подоконнике возле принтера томится в тесной обёртке целая пачка «Снегурочки». Разорвав бумажные узы, выудил белоснежный лист. Подумалось: жаль, пишущая машинка, принесённая из гаража – электрическая, а то бы я сейчас…

Яркая вспышка на миг ослепила. Держа в руках чистый лист А4, застыл я на месте, словно памятник первопечатнику Гутенбергу. Свет дали, ура! Но заводить ноутбук не хотелось. А ну как электричество снова «кончится»? Тогда весь труд пропадёт. Машинка. В коридоре всё ещё ждёт своего звёздного часа настоящая пишущая машинка! Машинописный текст от выключенного тока с бумаги уж точно не испарится. Так в чём же дело?

Я заспешил. Приготовления отняли минут двадцать. Драгоценное время! Но оно того стоило. В центре кухонного стола разместилась она, ERIKA. Оттёртая влажной тряпкой, похорошевшая и, кажется, готовая благодарить своего освободителя. Чуть поодаль, за машинкой поставил я статуэтку ракеты с красными буковками СССР. Я знал, зачем её приволок. Я «помнил» теперь, где «видел» этих собак-космонавтов – Белку и Стрелку. Часы «Командирские» надел я на правую руку (не как президент; я уже говорил, что всегда так носил). Слева белела пачка бумаги. Справа дымила кружка с кипятком и пакетиком зелёного чая. Взглядом окинул кухню. Люстру решил не включать. В мерцающем свете живого пламени знакомые вещи обрели неизведанные очертания. Я словно переместился в пространстве и времени. На этот раз в посёлок Торфяной, в шестидесятые годы. И хоть я тогда ещё не родился, но в подробностях «помнил», что там стряслось.

ERIKA ждала, и я протянул руки к машинке.

В ту ночь, самозабвенно стуча по клавишам, я не подозревал, что не смогу остановиться ни следующим утром, ни через неделю. Что после недостающего рассказа (который закончу как раз к утру), выплеснутся на бумагу другие произведения. Они попрут из меня одно за другим ещё и ещё, так что к осени получится целая новая книга. Слова польются из меня, словно всё это время строчки копились внутри. Я заброшу таксование, уйду из охраны, возьму, чтобы выжить, новый кредит, поставлю на карту всё! И стану строчить, строчить, строчить…

Книги и гонорары. Фильмы, снятые по моим книгам и гонорары. Дипломы, премии, интервью и… гонорары, гонорары, гонорары. Всё это лишь маячило вдалеке, где-то там, во тьме, за окном, за дождём. Ну, а тогда, в ту сырую тёмную ночь была только ERIKA. Стуча по её клавишам, я посматривал на покоцанную маленькую ракету с Белкой и Стрелкой. Мне слышался за окном лай собак. И, усиленный рупором, вещал из моросящей мглы монотонный голос: «Сдавайтесь! Вы окружены, сопротивление бесполезно! Сдавайтесь…»

Как Белка и Стрелка
Рассказ, напечатанный в ту ночь на пишущей машинке ERIKA

Монотонный голос, усиленный рупором, вещает из моросящей мглы:

– Сдавайтесь! Вы окружены, сопротивление бесполезно! Сдавайтесь! Вы окру…

Грохот автоматной очереди обрывает говорящего на полуслове. Над неспящим посёлком Торфяной повисает звенящая тишина. Даже собаки, безудержно надрывавшие до сих пор глотки, разом смолкают.

По пустому тёмному зданию школы ещё гуляет эхо выстрелов. Воздух учительской пронизан дымом пороховых газов. Здесь таятся, прислушиваясь и приглядываясь, двое: молодой парень (чуть за двадцать) и мужчина (под пятьдесят). Одинокий тусклый фонарь робко подсматривает из-за окна; дальше – мокрая тьма, хоть глаз выколи. В полумраке учительской проступают силуэты мебели: столы, стулья, шкафы. На ближнем столике (кроме тощего брезентового рюкзачка) модный сувенир – новенькая фарфоровая статуэтка, ракета с красными буквами «СССР». Из иллюминаторов ракеты выглядывают, улыбаясь, самые знаменитые собаки на свете – Белка и Стрелка⁴.

Установившуюся тишину нарушает лишь отчётливое тиканье настенных часов в виде деревенского домика, за дверцей которого прячется кукушка. Часы висят между багровеющим вымпелом «Победителю в социалистическом соревновании» и портретом Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущёва.

Тик-так, тик-так, тик-так… Да затяжной осенний дождь всё сильней барабанит по жестяной крыше. Из разбитого окна противно сквозит. Эти двое очень похожи, как могут быть похожи лишь сын и отец. Худые остроносые лица, светло-русые волосы, голубые глаза. У старшего разве что морщин больше, а волос меньше. Усталые взгляды их в полумраке блуждают. Оба они в мокрых фуфайках и грязных кирзачах. Старший шепчет:

– Тебе патроны, что ли, девать некуда? Почитай, половину магазина им подарил; ещё и обозначил нас! В окошко это пока не высовывайся.

– Достали они уже со своим «сдавайтесь», – молодой опускает дымящийся ствол ППШ с круглым магазином. – Давай прорываться как-то; ещё не поздно, ещё есть шанс.

– Мозговал уж и так и этак – не выскользнуть нам.

– А чего высиживать? Ментоны местные лишь подкрепления из Оричей ждут или даже из Кирова. Если здесь останемся, самое долгое до утра протянем, а дальше – всё одно трындец. Так надо рискнуть! – желваки ходуном ходят на скулах молодого. Весь он – словно сжатая до предела пружина, пальцы судорожно впились в деревянный приклад.

– Не трындец. Лошадей не гони, Коля-Николай. Лучше дай отцу покумекать.

Мерно раскачивается маятник. Стрелки настенных ходиков медленно отсчитывают время. Минута, другая… Отец вспоминает, как, отбывая в лагерях, годами мечтал о «большом деле», как тщательно разрабатывал план ограбления глянувшейся сберкассы на окраине Кирова. Получилось же не «дело», а ерунда, мелочёвка. Ещё и шуму столько сотворили! А после – улепётывание от погони (почти удачное!), нырок в это пустое здание школы, чтобы отсидеться до утра. И вот… Длинная стрелка, наконец, указывает точно вверх. Маленькая дверца резко распахивается и выпорхнувшая птичка одиннадцать раз повторяет своё «ку-ку». Где-то вдали вновь начинает лаять собака, ей вторят прочие поселковые псы. Вскоре к ним присоединяется всё тот же нудный голос:

– Сдавайтесь! Вы окружены, сопротивление беспо…

Тут внутри молодого что-то щёлкает, «пружина выстреливает», и, подлетев к разбитому окну, он орёт что есть мочи:

– Русские не сдаются, сука-а-а!

Гремит выстрел с улицы. Одиночный. Молодой падает, как подкошенный. У старшего ёкает сердце, дыхание перехвачено. Но тут же его сын шевелится, а затем и шипит:

– Дулю с маслом! Врё-ё-ёшь, не возьмёшь!

Отец переводит дух. Слово «сука», извергнутое парнем полминуты назад, всё ещё коробит сердце. Сколько раз толмил обалдую: не материться, а проклятое слово и вовсе забыть. Как об стенку горох! Но главное – сын невредим. И вновь тишина, а затем – сводящее с ума:

– Сдавайтесь! Вы окружены…

Парень тихонько подползает к отцу. Сидя на полу, привалившись к холодной стене, они долго задумчиво разглядывают раскуроченный пулей циферблат настенных часов. Часы не тикают, стрелки встали, маятник замер. Кукушка больше не выпорхнет из своего домика. Время «остановилось». Отец шепчет:

– Вот мы и остались без часов. Впрочем, зачем они нам теперь? Э-эх, а хорошо бы время и в самом деле остановить, чтоб завтрашний день не наступил никогда. Просто сидеть здесь тихо. Сидеть, сидеть… Лишь бы отстали все, лишь бы никто не трогал…

– Вечно сидеть тут? Не-е-е, – сын ухмыляется, зажмурившись, будто от удовольствия. – Если мечтать не вредно, то я бы лучше на ракете улетел – вон как эти… Белка и Стрелка. Унёсся бы ввысь. Тогда ищи-свищи.

Чуть заметная улыбка трогает губы отца: «Это ж надо придумать – как Белка и Стрелка!» А сын, не открывая глаз, продолжает:

– Представь. Вот летят по космосу две собачьи души. Земля со всем своим говном где-то далеко внизу. Мимо проносятся звёзды и эти, как их там, метеоры, кометы. А они всё летят – две эти сучки, Белка и Стрелка. Выше, выше… Как думаешь, скоро человека в космос запустят?

– Похоже, недолго ждать осталось, есть у меня такое предчувствие… – улыбка сползает с отцовских губ. – Так значит, говоришь, русские не сдаются?

– Ну да, – от неожиданного поворота сын открывает глаза, смотрит вопросительно.

– Сдаются русские. Я – русский. И в своё время я сдался. Как миленький. Сам. Просто поднял руки, когда увидел направленный на меня фашистский шмайсер, – отец, отложив карабин Мосина с отпиленным прикладом, показывает раскрытые ладони, затем для наглядности чуть поднимает руки.

– Но… Пап, ты же рассказывал всегда по-другому, – взгляд парня словно ощупывает лицо собеседника, проверяя, не врёт ли.

– Конечно, рассказывал. Как все. Сражался до последнего патрона, ранили, потерял сознание, очнулся у фрицев в плену. Много нас таких очнувшихся было – почитай, пять миллионов, и ни один добровольно не сдался, – губы мужчины кривит горькая усмешка.

– Какие пять миллионов? Это ты «голосов» по радио наслушался!

– Думаешь, брешут буржуи проклятые? А вот рассказывали ещё: мол, в одном только Киевском котле окромя меня ещё шестьсот тысяч красноармейцев пленили. Трудно поверить, да?

За окном теперь тихо так, что, кажется, слышен плеск волн Быстрицы – речушки, текущей неподалёку. Молчит матюгальник, четвероногие друзья заткнули пасти, даже дождь перестал капать. Видать, решили все отдохнуть до утра. До утра. Отец продолжает:

– Я был вторым номером в пулемётном расчёте, ты знаешь. Молодой, горячий, чуть старше тебя теперешнего. Комсомольский билет в нагрудном кармане, а в голове – твёрдая вера в Сталина, в коммунизм. Тем утром у старинного городка Лохвица, что между Киевом и Полтавой, мы отбивали атаку за атакой; приказ дали: чего бы ни стоило – удержать рубеж. Мы и держались как могли. Боеприпасов – выше крыши. Еле успевали ленты пулемётные вставлять да воду для охлаждения заливать; «Максим» чуть не докрасна раскалился. Потом командира пуля насмерть сразила. Да, много нашего брата солдата в тот день полегло, к полудню никого живых в поле зрения не осталось. Я слышал, что вдали где-то и справа, и слева ребята отстреливаются, но из тех, кто рядом был, все погибли. Вскоре и меня ранило.

– Ну да, ты рассказывал.

– Рассказывал… Только ранило меня не так сильно. Царапина, осколок по шее чиркнул – даже бинтовать не стал. И сознания не терял. Больше скажу – приготовился к геройской смерти. Немцы как раз притихли – наверное, обедать ушли. И я, развернув пулемёт, написал на его железном щите собственной кровью: «Русские не сдаются!» Затем вновь направил ствол на фрицев в ожидании последнего боя. Решимость переполняла меня: «Умираю, но не сдаюсь!» Иллюзий не питал. Понимал: конец близок. Гранату приготовил, чтоб себя с немцами подорвать, всё честь по чести, как положено. А дальше снова бой. Я стрелял, в меня стреляли. Грохот, дым, пыль… Тот рыжий фриц появился неожиданно, из-за поворота нашей траншеи. Вырос гад, словно из-под земли! Я как-то заметил его в последний момент, гранату схватил. А он на меня дуло наводит, хенде хох, мол, ну и так далее. Спокойно так говорил, улыбнулся даже. Ну, я и отложил гранату, руки поднял. Сам не знаю, как вышло.

В глазах сына немой вопрос. Мужчина шепчет:

– Спросишь меня, что, может, я не захотел вот так умереть ни за что; может, я это за-ради вас с мамкой сдался, чтобы смочь когда-то вернуться к вам? Тебе же только два годика стукнуло, когда война началась… Или может, у меня план вдруг созрел как-то вырваться, грохнув фрица рыжего, чтобы продолжить борьбу? Так я тебе отвечу: не было ни того, ни другого. И про вас я тогда не вспомнил, и про то, чтобы вырваться, даже не думал. А просто очень хотелось жить; струхнул, наверное. В голове лишь одно крутилось: только бы немец надпись мою пафосную не увидел, а то засмеёт. «Русские не сдаются!» – кровью на пулемёте! А тут я с поднятыми руками. Мне повезло: пулемёт был направлен в другую сторону, и он не увидел.

Но фашист тот всё же надо мной посмеялся. После, когда к своим меня доставил, показал мне пустой магазин. Патроны у него в бою кончились, вот и взял меня, вооружённого, в плен с помощью хитрости голыми руками. Понятно, настроение моё от таких известий не улучшилось. Ох, и ржал же рыжий гад надо мной, словно конь перед выгулом.

А потом меня к немцам в тыл повели. Мамочка дорогая, как я переживал! Проклинал себя за минутное малодушие. Очухался и решил смывать позор. Прикидывал: вот сейчас брошусь на караульного, выхвачу автомат и открою огонь! Не получится? Тогда просто кинусь на фрица и задушу гада! Нет, убьют раньше, чем смогу прикончить хоть одного из них… Пока строил планы, привели меня в свинарник, да только хрюшек там не было. Двадцать четыре красноармейца; я, стало быть, двадцать пятый. Все такие же очумевшие, потерянные. Но от сердца чуть отлегло. Мне ж до того момента казалось, что это я один такой трус, предатель, изменник – в плен сдался, а остальные все герои: либо воюют, либо уже головы сложили за Родину, за Сталина. Да чего там, меня-то хоть во время боя взяли, а некоторые из пленных и пальнуть по врагу ни разу не успели, сдались организованной толпой.

С утра пораньше выстроили нас в шеренгу во дворе и приказали спустить портки. Дико было стоять с голыми шишками перед немчурой. Жирный фельдфебель долго прохаживался, придирчиво осматривая через монокль наши хозяйства. Не по себе стало. Какого хрена они задумали? Но обошлось, скомандовали одеваться. Оказывается, евреев выискивали таким вот макаром: обрезанных, стало быть. Затем дознавались, есть ли среди нас политработники, комиссары. Грозились, если не выдадим – каждого третьего расстрелять. Тут один парень вперёд и шагнул: я политрук, говорит, стреляйте, сволочи. Ну, его и увели в сторонку…

– Что, так сам и вышел?

– Ага. После собрали нас да и впихнули в колонну. Жрать к тому времени уже шибко хотелось, а наипаче того – пить. Стоял сентябрь, но днём ещё сильно пекло. А колонна та была – я таких в жизни больше не видывал: от горизонта впереди до горизонта сзади. Ни конца, ни краю. Русские не сдаются? Тысячи, тысячи, тысячи сдавшихся в плен. Казалось, дай такой массе оружие, направь на Берлин – никакая сила не остановит. Но вместо этого – всего несколько легковооружённых фашистов гнали нас, словно безбрежное стадо баранов. Гнали на убой.

Пыльными полевыми дорогами неделю по жаре. Днём мы умирали от жажды, ночью тряслись от холода. Отстающих, упавших стреляли на месте. Пытавшиеся выскочить из строя в сторонку, чтобы картошки с поля копнуть, падали, сражённые пулями. Лишь вечерами, встав у реки на карачки, напивались мы, словно верблюды, а потом падали без сил, чтобы с первыми петухами продолжить этот путь в ад. С каждым часом, с каждым километром я слабел, как и все. Мысль о побеге уже не приходила; я еле переставлял ноги, всё чаще думая о том, чтобы выйти из колонны – пусть лучше застрелят. Но шёл. Шёл и думал: вот если бы меня успели грохнуть там, у пулемёта, до того, как я руки поднял. Это была бы смерть в бою, смерть героя. Я бы ушёл с чистой совестью. Ну, а сейчас умру предателем Родины, добровольно сдавшимся врагу. Пятно, которое не отмыть…

Так оказались мы в лагере под Житомиром. Огромный квадрат, огороженный колючкой, посреди бескрайнего поля. А внутри – битком тысячи бывших красноармейцев. Наспех сколоченные деревянные вышки, пулемёты, немецкие овчарки, норовящие откусить тебе руку по локоть. Фрицы довольные, сытые. До сих пор один из них, как наяву, перед глазами стоит. Помню его: длинного худого ефрейтора, жующего толстый бутерброд с сыром. Мы встретились взглядами, находясь по разные стороны от колючей проволоки. Мне показалось, будто в глазах немца мелькнуло что-то человеческое: жалость, сострадание? Жестами стал просить еды, но… мне только показалось. Тут же стало лицо его невозмутимым, безучастным, и он, отвернувшись, ушёл. Но этот длиннолямый ефрейтор хоть не издевался, как другие. Некоторые надзиратели, смеясь, кидали нам в толпу немного хавки – картофелину или кукурузный початок – чтобы посмотреть, как бьёмся мы за добычу. И бились на потеху немцам, как варвары, как звери. Мы дрались друг с другом даже за картофельную ботву!

– Про это ты не рассказывал, пап… Может, не нужно?

– О многом стыдно вспоминать, но нужно. Именно сейчас… Так вот, я думал, что откину копыта в этом лагере максимум через неделю. Но продержался до ноября. А там помог случай. Ночи уже стали совсем холодные. Сырость, слякоть, голод, болезни. Люди дохли, как мухи. Ежедневно десятки, нет – сотни трупов. Могильщики не справлялись, и меня, среди прочих, определили в штат зондеркоманды, дали маломальский паёк. Мы рыли неглубокие братские могилы неподалёку от лагеря, на опушке. Закапывали тела, принесённые из-за колючки. Я собирался окочуриться в самое ближайшее время: либо от трупной заразы, либо от изнурительного труда. Представлял, как и меня зароют в одной из этих канав. Но как-то заметил, что немцы подрасслабились, хуже приглядывать стали за нашей труп-командой. Однажды по-тихому ушёл в лес. Так и не знаю: хватились меня или нет? Искали или плюнули: мол, далеко не уйдёт, сам сдохнет?

В общем, к следующему вечеру вышел я на окраину деревушки, где не было немцев. Ну, дальше в общих чертах ты знаешь: как старушка местная выходила меня; как староста, оказавшийся «нашим человеком», к партизанам переправил. Тут я ничего не выдумывал. До февраля 43-го партизанил. Отряд наш перемещался по Украине и Белоруссии, по Брянским лесам. Ну, да там всё рядом. Поезда немецкие под откос пускали, старост и полицаев ликвидировали, на мелкие гарнизоны фашистские нападали. Всё как обычно, – мужчина, на минутку примолкнув, проводит ладонью по гладкому стволу карабина. – Стволы наши – ты знаешь, откуда. Как новенькие! А, почитай, восемнадцать годков в схроне пролежали. Да мне ещё не один такой тайничок партизанский известен, при желании можно целую роту вооружить.

– А ментоны, они разве про тайники партизанские не в курсах?

– Хм-м… Все оружейные схроны по инструкции должны были состоять на учёте НКВД. Но инструкция, она и дана, чтобы её нарушать. На бумаге одно, а на деле… Так вот, о партизанстве. Честно скажу: в ту пору мне отличиться не раз довелось. Не одного и не двух фашистов отправили на тот свет вот эти самые руки, которые поднимал я 15 сентября 1941 года, сдаваясь в плен. Командир отряда к награде представил. Медаль «За отвагу», не хухры-мухры! Другой на моём месте, может, и загордился бы, но на душе у меня по-прежнему лежал камень. Камень позора. В ту пору я часто прикидывал: «Ну, погибни я в бою под Лохвицей смертью храбрых – кому от этого было бы лучше? Да, сдался. Но выжил и продолжаю сражаться, и есть от меня польза!» Однако всё же корил себя за то, что не хватило духу подорвать себя с фрицем. Я мстил немцам и их пособникам за свой позор, пленных не брал, на поднятые руки внимания не обращал. Хотя вру, был один случай…

Отец обрывает себя на полуслове. Вслушиваясь, подкрадывается к окну и, осторожно вытянув шею, смотрит во тьму. Тут и до ушей сына доносятся звуки: хруст сучка, шорохи, а затем и приглушённые голоса вдали. Сын шепчет:

– Похоже, до утра они ждать не собираются.

– Надо легавых окоротить. Так, давай в соседний класс, живо!

Гулкое эхо быстрых шагов разносится пустыми чёрными коридорами. Влетев в класс, они бросаются по углам. Притаившись у окон, оценивают обстановку. Отец кивает. Звон бьющегося стекла режет мглу, и густой ночной воздух рассекают веером пули. Грохочет автомат сына, бухает карабин отца. Всполохи пламени освещают злые гримасы на худых лицах. Эти двое бьют по ближайшим, расположенным метрах в семидесяти кустам. Дав несколько неприцельных очередей из ППШ, разрядив карабин, отец с сыном тихонько крадутся обратно в учительскую. Ответных выстрелов нет. Шорохов в кустах больше не слышно. Усевшись на ставшие «своими» места на полу, они перезаряжают оружие. Знакомый голос, усиленный рупором, но на этот раз не монотонный, не нудный. Его обладатель явно выведен из себя – срываясь, он нервно орёт, словно лает:

– Эй, там, в школе! Значит, не спите? К вам обращаюсь я, капитан Штырёв. Я участковый здесь. Вы вторглись на мою территорию. Что ж, это плохо для вас! И вот вам информация к размышлению, чтобы ночку скоротать! Как только начнёт светать, вы должны сложить оружие и выйти с поднятыми руками! Ровно в семь ноль-ноль начинает трезвонить церковный колокол; если к этому моменту не сдадитесь – штурм! Долго вы не продержитесь, противопехотных гранат у меня здесь целый ящик! Чтобы школу вместе с вами разворотить, хватит! Это моё последнее предупреждение, следующий разговор будет другой! Слышали? В семь ноль-ноль! Всё!

Отец с сыном смотрят на тощий брезентовый рюкзачок, из-за которого вся заваруха, затем переводят взгляды на раскуроченный циферблат. Значит в семь! Интересно, сколько до срока осталось? Часа три, четыре? Слышится шёпот:

– Надо сдаваться, сын…

– Ну, сдадимся, и что?! – парень обрывает отца, сверкая глазами. – Лично мне – всё одно вышка. Тебе-то, может, и есть смысл. Тебе, может, червончик от силы впаяют, переживёшь как-нибудь. А на мне кассирша висит! И инкассатор – он же, гнида, похоже, не выжил! Так что сам и сдавайся… тебе не привыкать. Однажды на войне ты руки уже подымал!

Отец шепчет тихо, устало:

– Не однажды, Коля-Николай, не однажды. Не забывай про мой второй плен.

– Ты хочешь сказать… что и во второй раз сдался… добровольно?! Ну, ты даёшь! Что за ночка признаний…

– Когда же ещё я признаюсь, как не сейчас? Кому поисповедуюсь, как не тебе? – отец стирает капельки пота со лба, долго трёт виски, прежде чем продолжить. – Фрицы со своими пособниками плотно обложили наш партизанский отряд 13 февраля 1943 года. Трое суток уходили мы с боями по лесам сквозь метели, пытаясь прорваться к своим. Бросали амуницию, боеприпасы, затем и раненых. Не вышло. В то утро мы вновь напоролись на вражеский заслон, и я понял: этот бой точно последний. На тот момент от нашей партизанской бригады осталось в строю лишь три десятка боеспособных или, как у нас говорили, активных штыков. Вот только «активными» нас можно было назвать лишь с о-о-очень большой натяжкой! Измотанные, голодные, промёрзшие, с минимумом боеприпасов.

Да-а-а, в то утро решил я, что теперь-то уж точно конец. И подумалось мне, что не зря всё же я в плен под Лохвицей тогда сдался: сумел ещё с фрицем повоевать и свой вклад в нашу будущую Победу приумножил. Но, размышлял я, отстреливаясь от наседавших немцев, ежели в первый раз оказалось «не зря», значит, может, и во второй будет так же? Короче, когда нас совсем припёрли, взрывать я себя не стал и пулю в рот не пустил. Оружие бросил и давай орать: «Их капитулирен!» – сдаюсь, стало быть…

– И они тебя пощадили!?

– Обычно фашисты нашего брата партизана в плен не брали. И чего я только не наплёл фрицам, чтобы меня на месте не кончили. В уши нассал им: мол, владею информацией ценной. Мне повезло, конечно, сдаться немцам, именно немцам, а не полицаям, не западенцам, не казакам. Часто ведь за партизанами гонялись карательные подразделения предателей, и уж от них точно пощады не жди. Фрицы же решили с казнью повременить. Сразу не грохнули – появился шанс выжить…

Да, сын, ты прав: во второй раз подымать руки проще. Знаешь, кто однажды черту перешёл… При первом же удобном случае, на третий день плена я попытался смыться. Понимал, что если бежать, так чем раньше – тем лучше, шансы выше. Словили. Пустить в расход собирались, да ограничились тем, что отметелили так, что сутки с полу подняться не мог. После (чего и ждал, и боялся) стал слабнуть: простудился; да и кормёжка – одно название. То картофелину гнилую на целые сутки дадут, то миску супа – чуть тёпленькую водицу с листом капусты, а то и вовсе голодом морили. В общем, здоровье на такой диете я потерял быстро, о побеге в обессиленном состоянии не могло быть и речи…

В битком набитых запечатанных вагонах-скотовозах отправили нас в Германию. Неделю ехали в холоде, голоде, жажде. На улицу не выпускали, кому приспичило – ходили под себя. В одном лишь нашем вагоне человек десять издохло, но и трупы выносить не позволяли. Так и ехали, словно, в большом холодном сортире, только ещё и мертвецы под ногами. Благо погода стояла прохладная, трупы не сильно воняли. Ну, а дальше стало чуть легче. Отправили работать на шахту. И там, конечно, кормили погано, но всё же кормили. И там от изнурительной работы, болезней, бомбардировок наших союзничков во множестве гиб наш брат узник. Но всё-таки большинству удавалось как-то выживать.

А потом меня отправили в концлагерь за саботаж. Я ж им там, на шахте, оборудование слегка подпортил. Думал, что если сбежать не удалось, так хоть это зачтётся. Не зачлось! Множество раз в последующие годы я размышлял: если бы меня загнали в газовую камеру Аушвица – а это могло произойти, задержись наступление наших войск на денёк-другой, тогда хотя б остался я навсегда «жертвой нацизма». Не героем, но и не изменником. Но Красная армия наступала слишком быстро, и нас освободили.