Читать книгу: «Валенки для бабушки», страница 2

Входит бабушка Аксинья, её домик неподалёку.

– Слышала, слышала, как Донюшка на трёх работах управляться собрался. Куда деньги-то складать будешь?

– Басиня, а я тебе новые валенки куплю, как у Рельсы Шпаловны… Ты же такие хочешь?

– Ну спасибо, внучок, дай Бог дожить до того времени.

Бабушка притягивает к себе мальчика и нежно гладит по бритой голове.

– Огород-от не копан ещё? Сидорка ведь заключённых прислать обешшал.

– А вот Баося и пошла за ними, – вмешивается внук и подбегает к окну.

– Идут, идут, – радостно кричит он и пулей вылетает на улицу.

Аксинья ставит табуретку рядом со снохой:

– Я чё хочу сказать-то, Аннушка. Вы не переживайте за малого, что он иногда околесицу несёт. Шалгерасимыч говорит, что это у него после электрического удара, когда он на провод наступил. Пройдёт, мол, заживёт. А сны его, которые он всё время рассказывает, записывать надо бы. Как знать, чем всё обернётся.

– Согласна с вами насчёт «записывать». Только не по себе делается, когда слышишь, например, такое: дяденьку с усами в каменный домик несут… Какого дяденьку? Какой домик? А про грибы вы же сами, Аксинья Евтифеевна, слышали.

– Ну да, – подтвердила бабушка. – Большие, до самого неба. Я ещё спросила: опята, мол, или грузди? А он снова за своё: да нет, их не едят, они из дыма, отравленные.

Со двора доносится шум ребятни, играющей в войнушку на задах огорода. Выделяется звонкий голос Дони:

– Ура, мы победили! Мотайте из окопа, он мой личный, мне могилку вырыли.

Хозяин «окопа» начинает прямо возле ямы барахтаться со сверстником.

Двое заключённых копают землю на огороде. Шалва Герасимович как бы на правах старого знакомого обращается к Фросе:

– Хозяюшка, попить водички можно? Да и полковник вон запарился весь, – кивает он в сторону напарника.

От места «боевых» действий раздаётся плаксиво обиженный голос одного из мальчишек:

– Ты мне рубашку порвал и нос разбил!

– А ты мне верёвочку от крестика, – парирует Доня и начинает безымянным пальцем выписывать бабушкины восьмёрки над переносицей пострадавшего. Слегка прижимает крылья носа. Кровь останавливается, густеет и застывает сосульками над верхней губой.

Оба взрослых подходят к воякам.

– Отставить. Заключаем перемирие, – командует полковник и разводит драчунов.

Фрося протягивает кринку:

– Попейте кваску, а то и впрямь печёт не хуже, чем на Кубани. А вы, забияки, марш на речку – отмываться, изваздакались, как поросята. Носы порасквасили.

Доктор советует:

– Ты не сковыривай сосульки и не мочи пока.

Первым пьёт Шалва, передаёт кринку.

– Спасибо, очень вкусно, – напарник возвращает сосуд хозяйке. Стаскивает зэковскую шапочку, отирает пот со лба.

Внимание Фроси привлекает ровный, длинный шрам. Немного смутившись, заключённый поясняет:

– Память… о гражданской, – он спешно натягивает шапочку, стараясь закрыть изуродованную часть лица.

– Баося! – кричит от речки внук. – Найдите мой крестик, он, наверное, в окоп упал.

Доктор спускается в яму. Крестик успели затоптать в мягкую землю. Он протирает его руками и подаёт напарнику.

– Промой квасом, что ли, для начала.

Заключённый старательно трёт «военный трофей», Фрося льёт остатки кваса ему на руки. Он очень сосредоточенно начинает выковыривать грязь из боковых зарубок на перекладине крестика.

Закончив, загадочно произносит:

– Четыре…

– Что, что четыре?

– Да это я так, Шалгерасимыч, зарубки на кресте четыре. Откуда он у вас? – протягивая находку хозяйке, спрашивает заключённый. – Вы Кубань упомянули… Жили там?

Хозяйка положила крестик в карман халата и неохотно пояснила:

– Жили, в небольшой станице. Дочка маленькой была, когда переехали в Сибирь.

– Переехали?! – переспросил заключённый, недоверчиво глядя на женщину.

– Пришлось, – уклончиво ответила та. – А крестик дочке подарил один человек. Помню, ему пестик подавала, он им по ножу стучал и сделал зарубку.

– А разве можно чужой крест носить?

Фрося смутилась и, как бы оправдываясь, неуверенно пояснила:

– Так получилось, что он и чужой, и не чужой… В общем, долго рассказывать.

У полковника вдруг перехватило дыхание. Сглотнув липкую слюну, хрипло спросил:

– А как ваш папа? А второй ребёнок?

– Сыночка и папу в дороге схоронили – тиф. – Фрося вдруг спохватилась: – Откуда вы знаете про папу и Аннушкиного братика? Мы никогда никому про это не рассказывали.

– А как погоны жгли в печке – помните?

Колени женщины подкосились, она стала заваливаться набок. Мужчины еле успели её подхватить на краю «окопа-могилки».

* * *

Поздний вечер, в хате Сидора укладываются спать. Аня подходит к кровати родителей. Отец ещё во дворе, курит перед сном любимую трубку.

– Ну как, мама, отпустило? Надо бы засыпать могилку, а то ребятишки и впрямь себя покалечат. Ишь чё выдумали – окоп.

– Не засыпать, не засыпать, у нас там оборона.

– Спи, оборонщик!

Анна подходит к кровати сына, поправляет одеяло.

– Засыпать, чтобы не напоминала, а то видишь, как бабушке плохо стало.

Доня не унимается, отстаивая свою фортификацию:

– Это не от могилки. Дядя Халва сказал, что она шрама испугалась у другого дяденьки.

– Ладно, спи, сынок.

Анна вновь села на краешек материной кровати:

– Мама, что случилось? Как ушли копальщики, ты места себе не находишь. В обморок падала. Хорошо, что Шалгерасимыч рядом был. Жара виновата?

Фрося одной рукой сжала глаза и свистящим шёпотом, чтобы не слышал внук в другой комнате, сбивчиво начала:

– Жара ни при чём: я, я во всём виновата. Столько лет молчала, всё собиралась правду рассказать. А правда очень горькая, доченька. Но сегодня всё раскрылось. Нет больше сил молчать. И от отца скрывала, как всё было на самом деле.

* * *

Уже стемнело, когда поручик добрался до хутора. В одном из окошек увидел казачку, кормящую грудью младенца.

– Есть Бог на свете, есть, – вслух обрадовался папаша, что наконец-то угомонится его крохотное сокровище.

Открыл бородатый мужик.

– Ради Христа, покормите малютку. Её маму, мою жену, в санитарном обозе убило. Только покормите, пожалуйста. Потом я уйду, заберу дочку с собой.

– Проходь, проходь, – посторонился хозяин, пропуская гостя. – Поручик, судя по царским погонам… Да ещё и с малюткой на руках. Несладко тебе придётся, благородие, в такое-то время. Дочка, примай пополнение.

Молодая женщина осторожно извлекает из необъятной папахи крохотное тельце. Младенец выпускает изо рта обсосанный краешек рубахи и принимается с новой силой заявлять свои права на существование.

– Божечки ты мой! Её и не обмыли даже… Поприсыхало всё.

Фрося наливает в тазик тёплой воды, споласкивает малышку, заворачивает в большую цветастую пелёнку, лишь после даёт грудь. Тоненькие ниточки губ малышки намертво прикипают к животворящему источнику.

– Покормишь, уложи рядом с Сашком, пусть поспит на сытый желудок. А мы с поручиком тоже что-нибудь сообразим.

Закончив с ребёнком, женщина промывает офицеру рану, плеснув на тряпку немного самогону.

– А я покамест погоны срежу. Неровён час – заявятся комиссары и нас заодно с тобой загребут. – Бородач берёт кухонный нож.

– Лучше моим, боевым – раз уж такое дело… – в голосе поручика звучат трагические нотки.

– Да ты не переживай: были бы плечи – погоны пришьются. Не эти, так другие. Мой зятёк тоже в царской армии фельдфебелем служил. А сейчас с Будённым твоего Врангеля гонят. Вроде как есть за что: большевики обещали землю раздать.

Сделав надрезы, хозяин с треском отпарывает погоны:

– Дочка, разожги комелёк, брось в печку царское прошлое.

Из огромной бутыли опять забулькало. Красноречивое кряканье мужчин подтвердило хмельную состоятельность самодельной жидкости.

– В самом деле, поручик, растолкуй мне, бестолочи: а за что вы воюете, кого защищаете? Николашка отрёкся от престола. Керенский весь подол бабского платья пробздел, когда тикал из Временного правительства. А вы всё гоняетесь за прошлым, как за своей тенью. А разве можно тень догнать? Никак не можно, только если поляжете все. От мёртвых теней не бывает. Дербаните Россию, каждый своё хочет урвать: Врангель, Деникин… Колчак вообще сибирским правителем себя объявил. На Украине то же самое: сколько их, самодельных царьков-батьков развелось! От одного такого, сам сказал, папаха досталась. Из отдельных зёрен снопа не свяжешь.

Все трое подошли к младенцам. Сонные мордашки мерно посапывали, нет-нет да и причмокивая влажными губёнками.

– Ну и куда ты с ней, поручик? У неё теперь братишка есть… А вторую зыбку я соображу.

Гость снимает нательный крест:

– Хозяюшка, дайте что-нибудь тяжёлое – я на нашем фамильном кресте ножом свою зарубку оставлю – четвёртую.

– А как дочку назвали? – спрашивает Фрося.

Гость растерялся:

– Да не успели ещё… Вернее, не успел. Жену Аннушкой звали, пусть будет Анюткой.

Покидая дом, поручик пообещал:

– Я обязательно разыщу вас, заберу дочку.

* * *

Исповедь матери повергла Анну в шок не меньший, чем история с похоронами Евдокимки.

– А перед папой ты в чём виновата? Вы же ему всё рассказали, когда он на побывку в хутор прискакал с подаренным седлом. Или я что-то не так поняла, мама?

– Всё ты правильно поняла, дочка. Мы тогда побоялись сказать, что тебя оставил белогвардейский офицер. Костя-то против них воевал. Кто его знает, как бы он отреагировал? Вот и соврали: мол, красный командир был у нас. Так что, Аннушка, наш огород сегодня копал твой родной… отец. «Враг народа». Когда я очнулась, он умолял меня молчать. Иначе из-за меня, говорил он, у вас проблемы начнутся, затаскают. И он прав: Сидор после службы в военное училище собрался, и вдруг на тебе: родной тесть – бывший белогвардеец, на зоне сидит. Какая уж тут карьера? Не сдюжила я, теперь ты всё знаешь, доченька. Костя, думаю, простит моё враньё насчёт красного командира. А внучок наш пусть ничего не знает, растёт, как рос. Он же Тепереков, не будем его посвящать в наши зигзаги судьбы. А ты, доченька, нам роднее родной, ей и останешься.

– Мама, я сейчас от всего услышанного тоже готова в обморок упасть. Получается, что мой… даже язык не поворачивается сказать… родной отец – предатель, сжёг погоны, нарушил присягу, теперь на зоне…

– Эх, доченька, не всё так просто. Он присягал царю, который отрёкся от всех и всего… А погоны пришивают не к плечам. Главное – твой отец не предал Родину, сменив погоны, в душе сохранил честь русского офицера. Защищая нас, дошёл до Берлина и получил высшую награду – нашёл тебя…

Обе зашлись в надрывно всхлипывающем дуэте, но большая пуховая подушка надёжно глушила звуки душевной бури двух печально-счастливых женщин.

…Нары Шалвы и полковника рядом, разговаривают вполголоса.

– Понимаю тебя, Алексей Иванович. И как поручика, и как полковника Красной Армии. У меня у самого несладко на душе, но зато живы родные, весточки шлют. А ты один как перст, и вдруг как гром средь ясного неба – дочка, да ещё и внучок. Радоваться бы такому счастью! Но вместо этого запретка, колючка, деревянное табу.

– А главное, Шалва, впереди никакой перспективы. Даже освободившись, на воле ничего не светит. Кому захочется вязать свою судьбу с врагом народа? Это клеймо пожизненное.

– Гражданская закончилась, ты остался жив, здоров. Почему дочку не забрал?

– Эх, батоно, батоно! Шалва-Халва, – усмехнулся полковник, вспомнив вкусную кличку доктора. – Для этого нужно было ещё одну главу в книге судьбы выстрадать, выблевать, принять.

Заключённый тяжко вздыхает, опускает ноги на пол:

– Спасибо тебе, Шалва, за шерстяные носки.

– Не мне спасибо. Сидор передал, от своих, он тоже теперь в курсах.

Шалгерасимыч дотрагивается до колена сидящего:

– А тут, я смотрю, не глава, а целая повесть вырисовывается: зять с собакой на поводке водит под конвоем родного тестя. А неродной тесть тоже не совсем свободный – ссыльный-переселенец. Получается, по обе стороны зоны – родня. И тоже как бы без полной свободы. Все под зорким оком закона. Это нам всем ещё повезло, что охранник Сидор – Человек, не изгаляется над заключёнными. Не то что Макар-Шоколадка, гнилой шакал. А ведь оба местные, призывались в армию одновременно. Никчемный человечишко, мнит себя этаким Бонапарт Наполеонычем, получившим полную власть над людьми. Стишки даже пытается сочинять, заставляя заучивать наизусть. В этом, Алексей Иванович, как-нибудь убедишься сам.

Однако не это сейчас волновало полковника. Открывшаяся тайна растревожила душу, обрекла на мучительную бессонницу. Барак с его серым, однообразным бытом уступил место далёким воспоминаниям.

* * *

Крым, 1920 год. На полуостров стеклись мутные потоки разношёрстных остатков белогвардейских соединений. Ставка коменданта Крыма генерал-лейтенанта Якова Плащёва.

– Бардак будем ликвидировать. Пьяниц, насильников, мародёров – вешать, будь то красный, белый либо махновец. Без железной дисциплины мы не сможем отстоять полуостров, как и всю Россию. – Генерал срывает с головы кубанку, резко хлопает ей по столу: – Вешать! И ещё раз вешать! Никакой пощады. Не сегодня завтра Фрунзе, Будённый будут здесь. Тогда и нас вздёрнут. Мне главнокомандующий Врангель присвоил звание генерал-лейтенанта не для того, чтобы я утирал слёзы и сопли. Порядок в войсках – прежде всего.

Он подходит к начальнику штаба:

– Я просил подобрать мне боевого адъютанта.

– Он в приёмной.

– Зовите.

На Стрельцове новенькая офицерская форма, портупея отливает чёрным лаковым блеском.

– Ты что, с выпускного курса юнкеров?

– Никак нет, ваше превосходительство: из окружения выходил, поистрепался, новое обмундирование здесь получил.

– А с лицом что? На офицерской вечеринке бабу не поделили? Или боевое?

– Махновец шашкой задел.

– Хорошо. Назначаетесь моим адъютантом.

Среди населения и военных нет-нет да и проскальзывает ропот: разошёлся Яша-генерал, ни своих, ни чужих не жалеет. Поскрипывают виселицы с казнёнными. В порту распевают частушку: «От расстрелов идёт дым – то Плащёв спасает Крым».

…Вечером комендант спрашивает ординарца, молодого, стройного юнкера:

– Венички заготовил?

– Так точно, ваше превосходительство: берёзовые, с крымскими травками, как вы просили.

– Тогда в баню, пропаришь генеральские косточки.

Кубанку и черкеску Плащёв аккуратно сворачивает и сверху придавливает кинжалом в расписных ножнах.

– А ты что? В одежде в парилку пойдёшь? Раздевайся, на голых задницах нет знаков различия… не тушуйся.

В парилке очень жарко, но генерал берёт ковш и ещё плещет на каменку. В тазу распаренные веники источают густой, целебный аромат. На верхней полке доски так накалились, что, прежде чем сесть, пришлось подложить рукавицы.

– Ну ты скоро там, чего возишься?

Дверь в парилку открывается. Генерал, выпучив глаза, медленно выпрямляется. Имея и без того высокий рост, тут же ударяется о деревянный потолок, обеими руками хватается за голову:

– Ты кто?

В клубах растаявшего пара возникает стройная обнажённая фигура девушки.

– Ваш ординарец, юнкер… Нина… Неволодина.

Генерал медленно слезает с полка:

– Ну, раз не Володина, значит, моя. Мы с тобой вместе ещё с германской, и я ничего не знал?

– Виноват… та… ваше превосходительство. – Девушка вновь вытягивается в струнку, подчёркивая и без того филигранно обточенную фигуру.

Генерал опускается на одно колено:

– Ваше предвосхитительство! Госпожа Неволодина-Плащёва. Отныне и во веки веков.

Девушка тоже опускается на колени и, уже смело глядя на генерала, радостно шепчет:

– Я согласна.

Брачное путешествие молодожёнов началось на борту парохода, уносящего на турецкий берег остатки разбитой Белой гвардии.

Ногазак

Пеший этап по тайге, через перевалы. Вместе с заключёнными идут почти все жители призоновского посёлка. Прощай, Таштагольский район – впереди кусок неосвоенной тайги в верховьях Томи.

Маленького Евдокимку несёт Шалва Герасимович, а несколько заключённых – нехитрые пожитки Сидора, который с собакой на поводке конвоирует колонну. Инвалида Татарникова усадили на лошадь, в собственное легендарное седло.

«Пятьдесят восьмые», идущие рядом с доктором, обижаются:

– Шалва, ты уже долго несёшь, дай другим, не жадничай.

Им тоже хочется прижать к себе ребёнка, чтобы ощутить присутствие домашнего семейного очага, потому что у каждого остались далеко-далеко и дом, и дети, и родные.

Вместе с дымом костров по тайге разносится вкусный смолистый запах варёных кедровых шишек. Гремят закопчённые железные вёдра. От костра блатных потянуло варёным мясом.

К доктору подходит седовласый с алюминиевой кружкой, от которой струится лёгкий аппетитный парок.

– Остудишь, напои бульоном маленького. Сидор хоть и вертухай, но с понятием, за него любой из нас готов мазу держать. Навылет рябчиков насшибал, замутили горячего малость.

– Чем? – искренне удивился Шалва. – Пальцем настрелял? Так вроде выстрелов никто не слышал.

Все засмеялись, изображая пальцами пистолет.

– Зачем пальцем – длинной палкой. Дикий край, птицы не пуганы. Рябчики сидят на ветках, совсем близко подпускают.

На новом месте выбрали склон горы с мелколесьем, там и установили зону. Не очень толстые, длинные брёвна распиливали вдоль на две половины, концы заостряли, вкапывали в землю, а поверху тянули колючую проволоку. Вскоре переселились из палаток в солдатские казармы и бараки. Семье Сидора Теперекова построили дом.

Со временем посёлок разросся, организовали лесоприёмный пункт, позже леспромхоз. Проложили ветку Абакан – Новокузнецк. А так как первой в эти места ступила нога заключённого, новую железнодорожную станцию назвали Ногазак.

Школьников и всех жителей посёлка созвали на митинг по случаю встречи первого пассажирского состава. Паровоз был украшен еловыми ветками и огромным портретом Сталина. Говорились речи, заключённый на аккордеоне исполнил бравурный марш. Семафор вскинул вверх свою железную руку, как бы отдавая честь стройному ряду проходящих вагонов.

Отойдя от насыпи, Анна заметила торчащий из сугроба кончик школьной тетради. Буквы раскисли, но она всё же разобрала подпись: Тепереков Евдоким, ученик первого класса. Раскрыв обложку, увидела расплывшийся от влаги текст и очень-очень жирную двойку.

– Надо же, какая толстая! Прям как наш поросёнок Борька. Только не хрюкает. А, сынок? – Мама поднесла к носу автора «пары» тетрадку и потрясла её.

Мальчик насупился, праздничное настроение от поезда мгновенно улетучилось.

– Ты что, потерял тетрадку? Или она из-за двойки сама в сугроб запрыгнула?

– Я не хотел, чтобы ты расстраивалась. У меня же никогда не было двоек.

– Ну а эта-то краля как к тебе присваталась? – Мама несколько раз ткнула торцом указательного пальца в жирную, нежеланную «невестку».

– Я про тётеньку думал, которая утром к заключённым приставала, а охранник её прогнал. Из-за этого наделал ошибок.

Эта история про то, «как урка на очке спалился», стала настоящей притчей во языцех, гуляя по зонам и пересылкам, служа наглядным примером тому, что никогда нельзя, ни при каких обстоятельствах, «путать рамсы».

М и Ж

Мрачной, серой гусеницей из ворот выползает колонна заключённых. Доня взглядом ищет знакомую фигуру дяди Халвы, чтобы издалека поприветствовать его. Он уже знал, что доктора частенько привлекали к работе в медпункте зоны, когда постоянный врач не справлялся с наплывом больных.

Вот и на этот раз повидаться с любимым доктором не удалось. Зато радостно помахал рукой дяденька со шрамом, который уже несколько раз приходил помогать по хозяйству.

Пропустив заключённых, мальчик продолжил путь в школу.

Вдруг сзади раздался злобный окрик охранника:

– Пошла прочь, дура! Куда прёшь! Отойди, стрелять буду!

До смерти перепуганная баба сильнее прижала к груди укутанного ребёнка и поспешно стала пятиться от колонны, взглядом продолжая утюжить ряды заключённых.

– Пошла, пошла, стерва! Тоже на лесоповал захотела? Можем устроить.

Сидя на уроке, Доня никак не мог отделаться от непонятного ощущения: ему почему-то не было жалко той женщины, которая приехала, скорее всего, к мужу, а её чуть не зашибли прикладом. И ребёночек у неё волосатый какой-то. А в ушах у тётки дырочек нет, как у бабушек и у мамы.

Обо всём этом он рассказал дома. Принялись охать да ахать: мол, как это так всё про ребёночка знает, да ещё и про дырочки для серёжек. Женщину-то мельком, издалека видел.

Доня пожимал плечами:

– У меня в голове всё это уже было… откуда-то.

Небольшой вокзал имел крохотный зал ожидания. Среди редких пассажиров женщина с ребёнком не особо выделялась: те же валенки, свалявшийся полушалок, чёрная длинная юбка поверх штанов, фуфайка в ватных квадратиках.

Тем не менее одна из пожилых пассажирок не стерпела:

– Мамаша, ты бы чуток распеленала ребёночка-то. Не задохнётся он у тебя? Тут натоплено, открой ему личико, пусть подышит.

Женщина молча махнула рукой, вышла на улицу. Здание вокзала и казённая уборная выкрашены в железнодорожный коричневый цвет. На стене сортира броско-вызывающе красуются огромные чёрные буквы М и Ж. Баба воткнула ребёнка в сугроб возле двери уборной и вошла внутрь «М».

Начальник станции не придал бы этому никакого значения: подумаешь – буквы перепутала. Но воткнутый в снег ребёнок вызвал недоумение. Надев форменную фуражку, постояв ещё немного у окна, всё же ради любопытства пошёл к уборной.

– С каких это пор бабы стоя ссать научились? – весело спросил железнодорожник, видя, как пассажирка по-мужски справляет малую нужду.

– Я буквы перепутала, а присесть не могу, в спину стреляет, – не поворачивая головы, пробурчала женщина.

– Не только буквы, ты и ребёнка с валенком перепутала. – Начальник развернул свёрток: – Хорошо придумано: ни жрать, ни пить не просит. Молчит себе в тряпочку лохматый серенький малыш.

Паровозный гудок известил о приближении поезда.

– Ты сейчас у меня тоже заткнёшься, падла! – Навылет, задрав юбку, выхватил из кармана брюк заточку: – Не дёргайся, завалю, как барана.

Железнодорожник медленно пятится к выходу:

– Без моей команды семафор не откроют.

– Вот мы и пойдём, и ты скомандуешь.

В бок железнодорожника смертельным холодком упёрлось остриё заточки.

Впрыгнув в вагон, светясь от счастья, беглец помахал ручкой ухмыляющемуся начальнику. На следующем перегоне заключённого встретил конвой.

– Ну что, Адриано Навылетто, – опер подносит личное дело ближе к глазам. – Правильно я фамилию назвал? С двумя «т». Твой отец – обрусевший итальянец, насколько я помню.

– Всё так, начальник.

– Рад вернуться в родную зону? Или на этап тебя, в другой лагерь? Куда-нибудь на Колыму, например. Будешь там выпрямлять края миски, чтобы баланды побольше вошло. И пахать заставят. Слышал, наверное: новый указ вышел, блатные теперь тоже гнать норму будут.

Оперуполномоченный отложил бумаги в сторону.

– Скажи, Навылет: кроме воли какая ещё была причина слинять из зоны? Без протокола, из личного любопытства хочу узнать, ради чего ты рисковал: ведь сейчас тебе прилично накинут.

Заключённый усмехнулся:

– Было ради чего… Среди братвы – не то в натуре, не то понты… – короче, якобы шаманы-шорцы знают секрет большого золотого кукиша. Собачник Сидор подтвердил, что был такой базар среди местных. Он у нас в вантаже. Фуфло гнать не будет.

– Выходит, ты хотел срубить по-крупному… А насчёт золотого самородка-фиги ты прав: в архивных документах старинных екатерининских приисков есть запись об этом. Но тебе, гражданин Адриано Навылетто, на другой прииск – БУР называется, барак усиленного режима. Не буду гонять «коня» наверх, замнём на месте. Не было никакого побега. Вот так: не всякий опер – сволота и тварь продажная. Молодой ты: может, что и дойдёт до тебя, остепенишься.