Читать книгу: «Тойво – значит надежда. Красный шиш», страница 24

– А, может, ты отпустишь меня? – предположил Мищенко. – Мы бы смогли столько дел наворотить, если бы работали в одной команде. Да, мне бы стоящих людей! Не то, что эта финская шваль! Уголовщина сплошная – ни идеи, ни понятий.

– Нет, не отпустишь, – сам себе ответил он.

Тойво отложил лопату и подошел к Василию. Встал над ним и посмотрел в глаза, словно пытаясь что-то в нем разглядеть.

– Ну, что смотришь? – немедленно отреагировал тот. – Ненавидишь? О, да – ненавидишь. Но толку-то? Дело, как говорится, сделано.

Антикайнен резким движением ухватился за подгоревший воротник полупальто Мищенко, развернулся и потащил его за собой.

– Эй, куда? – просипел бандит, когда одежда задралась и сдавила ему горло.

Тойво доволок его до ямы и спихнул вниз. Вдруг, словно что-то вспомнив, охлопал себя по карманам, досадливо сморщился, а потом оглянулся вокруг.

«Черт!» – подумалось ему. – «Зеркало-то не взял!»

Он подошел к телу застреленного им бандита и нехотя проверил его карманы. Ага, уголовники без дамских зеркалец не бывают – им постоянно осматривать себя нужно, чтобы, как бы так выразиться, все «по понятиям было». Он также поднял с тела немного денег, как раз для еды. Кушать не хотелось, но питаться было нужно. Без еды легко можно сделаться беспомощным. У Мищенко, поди, с наличностью дела обстояли лучше, но прикасаться к нему он брезговал.

Тойво вернулся к яме и расположил зеркало в ладони так, чтобы видеть лицо Василия. Тот поднял голову и тоже посмотрел на отблеск глаз Антикайнена. Отображения из-за ночной темноты получились нечеткими, но кое-что все-таки разобрать было можно.

– Ну, что смотришь, сволочь? – прошипел он и нашел в себе силы усмехнуться. – Это кто же тебе так лицо располосовал? Мама твоей девки?

Тойво не ожидал увидеть в зеркале то, что он увидел. Он был готов лицезреть монстра, демона, чуждую этому миру тварь, либо же, вообще, ничего – то, что не отражается вовсе. Но, как выяснилось, Антикайнен оказался неправ в своих предположениях. На него смотрело обычное человеческое лицо обычного человека.

«Господи, что же это такое?» – мысль в совершенном отчаянье словно ужалила его мозг. – «И это твое творение, Господи? Это – человек? Тогда кто же такой я?»

«Вся жизнь – это познание самого себя» – всплыл в голове блеющий голос Пана. – «Тойво – значит «надежда».

Где-то в безбрежном космосе колебался Самозванец, своими щупальцами заползающий в этот мир. Мищенко, его помощники – финские уголовнички, революционные вожди, церковные боссы, их безмозглые и бесчувственные стражи, да мало ли кто еще – вот что такое эти щупальца. Их отличительная черта – лицемерие. 50 раз этот порок упоминается в Библии, больше чем иные другие. Конечно, Библия редактировалась, каждый раз чуть-чуть и каждый раз под какую-то цель и даже под какого-то конкретного человека, но вряд ли о лицемерии в ней говорилось изначально меньше. Наверно, больше.

«Дух же ясно говорит, что в последние времена отступят некоторые от веры, внимая духам обольстителям и учениям бесовским, через лицемерие лжесловесников, сожженных в совести своей».¹¹⁵

Ну, да не время размышлять.

Тойво подтащил какие-то полугнилые доски, собранные с кладбища для вывоза на свалку, и побросал их сверху на Мищенко. Сразу же, не обращая внимания на вопли Василия, начал закапывать яму. Террорист заголосил уже вовсе не как человек, ужас могилы сдавил его тело, напрочь изгнав из него разум. Несколько раз Антикайнен прерывался, трамбуя землю ногами и бросая в нее камни из кучи.

Он весь подчинился задаче: сделать могилу такой, чтоб ее нельзя было бы определить. Мищенко выл и визжал, но его голос раздавался очень глухо, словно бы из-под земли. Разве на самом деле так быть не должно?

Тойво устроил небольшой холмик, потому что весной земля просядет, а летом она может просесть значительно. Впрочем, песчаная почва, рассыпаясь, изначально заполняет собой все пустоты. Так что никаких трещин и обвалов быть не должно. Это место прорастет травой, елка наберет силу и рост, и каждый посетитель кладбища по выходу из оного не преминет справить малую нужду в столь удобном для этого месте. Может, когда-нибудь и скамейку сверху поставят для отдыха, но привычка помочиться под елкой и, следовательно, запах отпугнет желающих посидеть.

Ты знал, Мищенко, что так с тобой будет?

29. Исход.

У Тойво был еще один день и еще одна ночь в гостинице. Продлеваться он не намеревался. Все, что можно было сделать в Выборге после трагедии, сделать удалось.

Закопав Мищенко, он подумал, что у того, в принципе, был шанс уйти без мучений: с ножки ремень, ака жгут, снять и уехать медленно и покойно по кровавой дороге в мир теней. Но Антикайнен надеялся, что до этого не дошло, пусть его сдавит со всех сторон земля, доски и, самое главное – кромешная тьма. Пусть он начнет задыхаться, пусть у него от ужаса лопнут глаза, пусть он слышит, как над ним будут ходить люди. Пусть и после смерти он навсегда останется в диком страхе, словно в отместку за весь тот террор, что нес людям всю свою жизнь.

Если тебя ударили по левой щеке – подставь правую? Нет права самолично судить? Возлюби ближнего своего, как самого себя?

Ну, да – подставить щеку можно, но только для того, чтобы убедиться, что первый удар не был нанесен случайно или в приступе внезапного помрачения. А так как количество щек у человека ограничено цифрой «два», то этого и достаточно. Мищенко старался ударить при первой же возможности, и случилось это даже больше двух раз.

Если сам не в состоянии судить – значит, боишься ответственности. Доверить приговор какому-то постороннему безразличному лысому мужику, или толстой тетке с повадками базарной бабищи – значит, что ничего не значит. Не значит в таком случае Истина совершенно ничего. И против врага твоего приговор может обернуться, и против тебя самого. Это какое настроение у суда сложится. Готов казнить сам – казни, только помни, что с этим придется жить всю жизнь. Готов? Ну, тогда прислушайся к своей Совести. Она не позволит тебе руку поднять, если есть сомнения. А если нет Совести? Тогда беги, сволочь, в суд.

Ближний тоже может быть врагом. Так что вовсе не обязательно с ним миндальничать! Как дал по башке! Точно также, как в некоторых случаях и с собой бы хотел поступить. Всегда любят себя только самолюбивые себялюбцы. Но у них нет совести, пусть они с судами рядятся. Господь не всегда одобряет твои поступки. Иной раз самому стыдно за содеянное. Как дал бы себе по башке!

Тойво больше нечего было делать в Выборге. Ему больше нечего было делать в Финляндии. И в Советской России – тоже нечего делать. Да и на всей Земле, впрочем.

Вернувшись под утро к себе в номер, Антикайнен заказал у портье нагреть воды и доставить себе еды. Под эти цели он отдал почти все деньги мертвого уголовника, оставив себе сущие пустяки, которые могли пригодиться в корыстных коррупционных целях.

Несмотря на то, что ему, вроде бы, не для чего было уже жить, деятельное подсознание наметило цель. Она не была ни нова, ни оригинальна, она была трудно достижима. Отмокая в бане, которая нагрелась вместе с водой, бездумно глядя перед собой, Тойво еще ничего не знал о своей новой задаче. Глядя на себя в банное зеркало, осторожно прикасаясь пальцами к глубоким царапинам, устроенным его физиономии мамой Лотты, он осознавал, что его безысходность и отчаянье достигло своего дна, и дальше уже не опустится. Теперь был только один путь – наверх, к жизни. Пусть к совершенно другой жизни, но, во всяком случае – прочь от смерти.

Когда он вернулся в свой номер, еда уже была готова: обед из трех блюд и, так называемая, «еда с собой» – завернутые в бумажные пакеты бутерброды из ржаного хлеба с красной рыбой, сыром и ветчиной. Хватит, чтобы один раз перекусить в дороге.

Начав есть, Тойво сам себя поймал на мысли: «Дорога?» Ну, да, уходить надо. Только куда и зачем?

Вообще-то, вопрос надо было поставить несколько иначе: «За кем?»

Мищенко вскользь упоминал о людях, что стояли за ним. Уже тогда Антикайнен не переспросил его, потому что знал: за ним стояли не люди, за ним стоял вполне конкретный человек. Только он способен делать правильные выводы из, казалось бы, никак не связанных между собой событий.

Имя этого человека – Глеб Бокий. И ему не место под одним небом с Тойво Антикайненом.

Еще не отдавая себе отчета в том, что решение, как жить дальше, пришло само по себе, он расправился со всем обедом, лег на хрустящие крахмальные простыни и уснул без сновидений до утра следующего дня. Тойво проспал, без малого, сутки, и вышел из гостиницы отдохнувшим и спокойным.

Когда кто-нибудь обнаружит возле могилы девушки мертвеца, сидящего в скорбной позе, отец Лотты и ее брат Лука, конечно, догадаются, чьих рук это дело. Пришлось потрудиться, чтобы именно так казалось со стороны: сидящий о чем-то умоляет, что-то просит. Сдадут Тойво полиции, или нет – это его уже не слишком волновало.

Зима в этом году была суровая, поэтому Антикайнен надеялся, что Ладожское озеро замерзло полностью. Почти всегда самая центральная его часть оставалась мешаниной колотого льда и бурлящей, словно бы кипящей, воды. Именно по краям этой гигантской полыньи производители водки «Смирновской» предпочитали резать большие кубы зеленоватого льда, чтобы потом использовать стаявшую с них воду в производстве своего алкоголя.

Тойво думал перейти границу с Советской Россией по льду Ладоги, тем более, с рельефом берега он был знаком по своему прошлому рейду. Нужны были лыжи, ну а все прочее он нес с собой и на себе. Краткую остановку он намеревался сделать на Валааме, чтобы чуть передохнуть. Уж не откажут монахи из монастыря в гостеприимстве, тем более, что Антикайнен был готов отработать и стол и койку. Зимой, впрочем, как и любым другим сезоном, рабочие руки на архипелаге были нужны.

Единственное смущение возникало оттого, что его появление у монахов не останется незамеченным людьми Специального шифровального отдела товарища Глеба. Но понадобится некоторое время, чтобы информация о нем дошла до заинтересованных лиц. В самом деле, вряд ли существовало телеграфное сообщение между финским Валаамом и Советской территорией.

Перед уходом с гостиницы Антикайнен узнал, что каждый день в Хийтолу с Выборга ходит транспорт – весьма комфортабельное санное сообщение, в чем ему уже через час довелось убедиться самому. А с этого поселка вполне возможно попасть на монастырский поезд, то есть, такие же санные подводы на Валаам. К Валааму до самого апреля вели дороги по льду. Монастырь был богатым, торговал своим производством по всем сторонам горизонта, так что самое оживление поездок туда и обратно наблюдалось зимой, пока стоял лед.

Вся дорога до Хийтолы прошла, словно, в забытьи. С ним кто-то сначала пытался разговаривать, но он отвечал невпопад, либо вовсе – молчал. В поселке он прямиком отправился на монастырский двор и напросился на ближайший поезд. Здесь же скоротал и ночь, в качестве платы за ночлег перелопатив несколько крыш хозяйских построек. Чем ближе весна, тем насыщенней летним теплом лучи солнца, тем сильнее начинает подтаивать снег, выискивая пути для талой воды, которые вполне могли образоваться не с крыши, а в крышу, то есть, внутрь. Да еще и сосульки намерзают, грозя обвалиться кому-нибудь на башку, либо, того и гляди, оторвать карниз или ветровую доску.

Тойво отработал и постой, и билет в один конец на Валаам. Несмотря на его полувоенную одежду народ принимал его за нового соискателя послушания. А нелюдимость и нежелание контактов это предположение только подтверждало. Антикайнен не стал разрушать подобную иллюзию.

На Валааме пришлось задержаться несколько дольше планируемого: разыгралась метель, так что видимость упала до неприличия. А коль такое творилось на самом архипелаге, то вне его было совсем невесело. Как известно, климат на монастырских островах всегда гораздо мягче, нежели в окрестностях. Святое место!

Впрочем, Антикайнен не жалел о своей задержке. Он провел почти целый день возле Гефсиманского скита, присев в укрытой от ветра нише. Тойво пытался молиться, но дело оказалось непривычно сложным – постоянно сбивался на отвлеченные мысли, или, вообще, переставал что-то произносить. Просто сидел и смотрел, как по небу плывут облака, как снежные вихри гоняются друг за другом, как сосны качаются. Единственное молитвенное обращение, которое он постоянно повторял в это время, было простым и понятным: «Господи, прости!»

Однажды мимо прошел толстый монах, вероятно, не из последних в церковном табели о рангах. Он тащил на саночках целую корзину бутылок церковного вина, которое он гнал, как для монастырских нужд, так и на продажу. Вино с этикеткой «Кагор» продавалось на материке по спекулятивным ценам.

– Сын мой, – сказал монах. – Чем тут сидеть, пошел бы под образа, там и свечечки можно приобрести, и поминание на службе или обедне заказать. Цены божеские.

– Иди своей дорогой, – отчего-то ответил Тойво. – Не отец ты мне.

Винодел посмотрел на Антикайнена с укоризной и кротостью, в которых угадывалась ненависть и злоба. Видимо, решив более не связываться, пошел прочь. Бутылки тихо позвякивали в такт шагам.

Тойво уже заходил к иконам, полюбовался на образа, но хотелось, почему-то быть именно под небом, чтобы ни стен, ни крыши. Не нужны ему были ни посредники, ни компания для обращения к Господу. А этот спекулянт почему-то вовсе раздражал.

Горе, занимавшее весь мир, съежилось до уровня его тела. Что бы ни произошло, какая бы ни случилась трагедия, а небо останется необъятным, загадочный ветер – непредсказуемым, дождь и снег – просто останутся. И в горе, и в радости, и в жизни, и в смерти. Со случившейся чудовищной потерей придется просто жить: изо дня в день – считаться с ней, как с объективной данностью, мириться и не пытаться забыть.

Он ушел на рассвете, прихватив чьи-то лыжи. Спер, так сказать, освященное имущество. На секунду Тойво даже пожелал, чтобы они оказались того толстого монаха, но потом решил: такие парни с такими габаритами на лыжах не ездят. Впрочем, какая разница! По легкому морозцу и полному безветрию он ушел на юг, чтобы где-то возле центра Ладоги перейти государственную границу, а уж потом двигать к железнодорожной станции Лодейное поле.

Двигаясь налегке, Антикайнену казалось, что ему чего-то не хватает. Должен был быть груз на плечах, должен стоять жестокий мороз, а за каждым торосом – лежать вражеский дозор. Сейчас же – детская прогулка. Озеро все-таки не промерзло полностью: Тойво заметил марево пара над открытой водой и отвернул в сторону. В самом деле, если везде будет лед, то где в таком случае будут нереститься ладожские нерпы? Ну, не то, чтобы нереститься, а плавать, принимать необходимые их организму водные процедуры?

Тойво дошел в сумерках до берега и с удивлением обнаружил, что это предутренние сумерки. Позвольте – а куда подевалась ночь?

Мышцы тела ныли, значит, он преодолел стокилометровый рубеж за один переход. Идти больше? С такими провалами памяти можно и самому провалиться неизвестно куда. Он попытался сориентироваться по очертаниям берега и сделал вывод: он здесь уже когда-то был, а место это называется Гатчи. Здесь живут полтора человека, да и то не всегда. Однако рыбацкие хижины все-таки были на месте. И, протопив одну из них, можно поспать в тепле пару-тройку часов.

Советская власть пока до этого дикого берега не дошла, поэтому маленькие кодушки вдоль берега еще никто не запирал на хитрые замки. И продукты, из разряда «на всякий случай», все еще оставляли в местах, недоступных мышам.

Тойво не был мышью, поэтому доступ к традиционному в Карелии чаю, сухарям, соли и «сущику» – высушенной корюшке – у него был ограничен только его голодом и совестью. Он протопил маленькое жилище, вскипятил себе чай, размочил хлеб и рыбу, а потом, перекусив, завалился спать.

Опять, к счастью, обошлось без всяких сновидений, и опять Антикайнен проспал до следующего утра. Вероятно, теперь это у него вошло в привычку: отрубаться на двадцать часов, чтобы при просыпании удивляться. Где я? Кто я? И еще несколько десятков вопросов. Ладно, пока ответы возникали в его голове сами по себе, не все еще потеряно.

Он заснул в одиночестве, а теперь возле двери на лавке сидел совсем молодой парень и смотрел на него, как любит смотреть баран на новые ворота.

– Ты чего? – спросил его Тойво.

– А ты? – ответил тот и заулыбался.

Во всяком случае, парень не выглядел ни агрессивно, ни сердито.

– Что в мире творится? – снова спросил Антикайнен.

– Да все по старому, – пожал плечами гость. – Антанта, ГОЭЛРО, продразверстка, продналог, перестройка, гонка вооружений, переселение народов и все такое.

– Ничего, что я разлегся, как собака, на твоей территории?

– Нормально, – махнул рукой парень. – А ничего, что я смотрел, как баран на новые ворота?

– Нормально, – теперь уже Тойво махнул рукой. – Тебя как зовут?

А звали парня Колей. По фамилии, конечно, Иванов. Родом из Самбатуксы. Пришел, чтобы рыбакам кодушки протопить: сейчас корюшка пойдет – надо ее ловить. Путина пуще неволи. Зимой не так ловится, как после схода льда, но сейчас она гораздо вкуснее. Как раз к Масленице для рыбных пирогов – курников¹¹⁶.

Они попили чаю с принесенными Колей из дома калитками¹¹⁷, а потом к Тойво в голову пришла неожиданная мысль.

– Товарищ Коля, – сказал он. – Мне очень нужно, чтобы ты отправил одно очень важное и секретное письмо по указанному мной адресу. Можно на тебя в этом понадеяться?

– Можно, – ответил парень. – Правда, придется для этого в город Олонец на почтамт ехать, но я постараюсь.

– Отплатить мне тебе нечем, но я дам тебе одну вещицу, которую ты запросто сможешь обменять на несколько рублей в военной комендатуре. Или у спекулянтов, которые заплатят подороже, но могут и обмануть.

– Что за вещь? – заинтересовался Коля.

Тойво достал из кармана полушубка свой армейский наган и пару картонов с патронами. Глаза у парня заблестели интересом.

– Надеюсь, что не будешь употреблять его по назначению и на бандитский промысел не пойдешь. Ты, вроде, человек разумный, так что отдаю в обмен на услугу.

– А самому уже не нужен?

– Так обойдусь теперь как-нибудь, – пожал плечами Антикайнен. – Все равно отберут.

У него еще оставался на вооружении старый огромный револьвер, но отдавать его «товарищу Коле» он не решился. Надо будет упрятать пистолет где-нибудь в укромном дупле одинокостоящего дерева перед тем, как выйти к людям. Пусть белки и дятлы стреляют. Придет время – заберет, не придет такое время – значит, не судьба.

– Договорились, – сказал парень и убрал наган в карман. – Где письмо?

– А вот сейчас я напишу, – ответил Тойво, достал химический карандаш и призадумался: на чем писать-то?

Было искушение, на обратной стороне бумаги Верховского, либо военного предписания для постановки на учет в Хельсинки, да попадет этот документ не в те руки – считай, приплыли. Шпион. И письмо не дойдет, и посыльного с этим письмом схватят. А отчеты Седякину, которые он начал, было, писать с первого дня их похода в Кимасозеро, он на второй же день закончил – перепоручил исполнительному и аккуратному Суси. Может, где-то бумажка завалялась, что-то типа черновика? Или использовал ее по назначению, то есть, сделал то, что обычно делают люди с мятыми бумажками в долгом походе по лесам?

Тойво исследовал содержимое своего походного вещмешка и с радостью обнаружил совершеннейший клочок размером пять на пять сантиметров. «Войну и мир» написать здесь не получится, конечно, но пару знаковых слов – вполне.

Антикайнен остро заточил карандаш, послюнявил его и написал: «HP, OBrandt». То есть, поздоровался¹¹⁸ и подпольную кличку обозначил. А потом добавил: «Меня забрали шифровальщики ГБ. Выручай, друг!» Больше писать было нечего, да и негде. «Шифровальщиками» он назвал людей Глеба Бокия – ГБ. Впрочем, если переиначить в Госбезопасность – то смысл не менялся.

На обратной стороне бумажки написал адрес дома на Каменноостровском бульваре Питера и адресат: Отто Куусинен. А кому еще писать? Больше у него не было влиятельных друзей. Пусть знает. А если Тойво ошибается, то и никакого письма не понадобится.

– Эй, товарищ Коля! – вдруг, спросил он. – Грамотный?

– Ага, – гордо ответил тот¹¹⁹.

– Ну, тогда конверт приобретешь и адрес этот напишешь. Только отправь срочной почтой. И не переживай. Я, вроде как, шпион. Но наш шпион, советский. А точнее – красный шиш. Понял?

– Понял, – обрадовался парень. – Не беспокойтесь, товарищ красный шиш, все сделаю, как сказал.

Антикайнену хотелось надеяться, что тот не подведет, но вместе с тем в душе было какое-то безразличие: не сможет он отправить весточку Куусинену, не дойдет письмо до адресата – да и пес с ним! Будь, что будет.

Конечно, так поступать нельзя, надо собраться, настроиться. Надо быть таким, как раньше, но где-то в глубине души было пусто: а зачем? Кому все это теперь нужно? Кому нужен белый пляж и изумрудное море? Кому нужны все эти деньги на счету американского банка?

Может быть, в другое время он бы и не написал такое письмо, потому что спокойно прошел бы в Питер никем незамеченный. Это раньше он был красным шишом, это раньше он чувствовал ситуацию и мог ее обернуть себе не во вред. Это было в той, прошлой жизни, когда хотелось жить. Но это время прошло.

Каждый, право, имеет право на то, что слева и то, что справа.

На черное поле, на белое поле, на вольную волю и на неволю.

В этом мире случайностей нет, каждый шаг оставляет след.

И чуда нет, и крайне редки совпаденья.

И не изменится времени ход,

Но часто паденьем становится взлет,

И видел я, как становится взлетом паденье¹²⁰.

20.Tyrmä.

«За проявленный героизм и неоценимый вклад бла-бла-бла, тыр-пыр-пыр» Тойво Антикайнена наградили высшей наградой Советского Союза тех лет – орденом Боевого Красного Знамени, порядковый номер 641. Ходатайствовал о высокой награде Отто Куусинен, ходатайство поддержал командующий Седякин и лично согласовал товарищ Сталин.

Друг и товарищ красного шиша Куусинен получил загадочное письмо без обратного адреса. Коля Иванов, впоследствии через двадцать лет за другие заслуги награжденный орденом Красной Звезды¹²¹, обещание свое выполнил. Ну, да так было принято в карельских деревнях – держать слово. К тому же, когда пистолет за пазухой – сам черт не брат, мог бы и сам в Питер скататься.

Куусинен искал Тойво, но безрезультатно. Начальник Интернациональной школы красных командиров Инно тоже пытался задействовать все свои связи, но узнали они мало.

Антикайнен был замечен на станции Лодейное Поле, где купил билет в плацкарту до Петрограда. Кто заметил? Да гэбэшники при вокзале, у которых была ориентировка на статного финна. Однако в Питер он не доехал, что другие гэбэшники спрогнозировали. Сошел на станции Волховстрой, где его следы потерялись напрочь.

Может, запутал следы и вот-вот объявится? Но в Волховстрое было отмечено нездоровое оживление чекистов, а также драка, после которой в неизвестном направлении отбыл «воронок» без опознавательных знаков.

Куусинен имел в намерениях привлечь к своему другу внимание: орденоносцев пока еще отстреливали не вдруг. Может, конечно, и спровоцирует это карательную меру, чтобы никто не узнал, но – вряд ли. Тайное всегда становится явным, а всех вовлеченных в это дело гэбэшников, весьма пьющих в силу специфики работы, не заткнуть. Однако они не проговорятся, если греха смертоубийства героя-командира на них нет. Будут помалкивать, гады, потому что – мало ли через их кулаки прошло красноармейских командиров!

На следующий 1923 год, опять же по рекомендации финских товарищей, Антикайнена заочно изберут членом ЦК компартии Финляндии и назначат на должность в партийных структурах, а в 1925 загадочного финна включат в состав Политбюро компартии.

Ну, а что сам Тойво?

Никогда бы не поймали его, если бы не состояние душевного разлада. Разладился – ну что же тут поделать!

Не следовало, вероятно, на базар в Лодейке идти и продавать спекулянту хитрые ремни отменного финского качества. Надо было снова вставать на лыжи, а не сдавать их за треть цены, и идти лесами в Питер. Глядишь, к началу лета бы дошел, питаясь подснежниками и корой, отвоеванной у местных зайцев.

Не нужно было, очевидно, тратить деньги на плацкартный билет до Петрограда, а залезть куда-нибудь на товарняк и мчаться себе в ночь, надувая щеки ветром. А когда нагрянет Вохра, прикинуться товаром, что товарняк перевозит – бревном, или кипой прошлогоднего сена.

Без надобности было слезать посреди дороги в Волховстрое – только деньги впустую потрачены. Выброситься из поезда на полном ходу – и вся недолга!

В общем, потерял бдительность, расслабился. А гэбэшники уже – тут, как тут! Им-то человек не важен, у них приказ – как слово божье. А приказ имеется – задержать любой ценой финна, откликающегося на фамилию Антикайнен, и полное описание физиономии, фигуры, манеры поведения. Бдительность на всех железнодорожных станциях и узлах. Особая – со стороны Карелии, а также Карельского перешейка.

Тойво предчувствовал, что его обложат отовсюду – уж ГБ на то и Глеб Бокий, чтобы решать максимум поставленных задач. Антикайнен был одной из таких. Впрочем, то же самое для Тойво: Бокий был его задачей. Нет, не совсем правильно – товарищ Глеб был его специальным заданием. Пора было к нему подбираться поближе.

В Волховстрое гэбэшники несколько переусердствовали. Откуда-то у них появилась информация, что подлый финн поднял руку на их коллегу, советника по особым вопросам Мищенко. У людей, которых принято называть «силовики» существует негласное правило: они неприкасаемы. Считай: задело одного – задело всех. Принцип многоклеточного организма под названием «государство». А закон – так он завсегда на этой стороне. «Нет повода не доверять сотруднику органов правопорядка, силовых органов, надзорных органов и прочих органов этого организма», – любимая формулировка специальных отростков того же организма. Их еще «судьями» называют.

Вова Ленин определил это дело «машиной». Тоже справедливо – согласно принципам атеизма, дарвинизма и практицизма. Но кто, в таком случае, этой машиной управляет? Каким бы гением Бланк, как его всегда называл Бокий, ни был, сколько бы денег в него немцы ни вливали, но новое государство образовалось самым загадочным образом. Рабочие и, с позволения сказать, крестьяне не могли подмять под себя Российскую Империю. Тогда другие силы, например, китайцы, которых был миллион – только никто этих китайцев не помнит, разве что их зверства. Или белочехи, организованные и дисциплинированные – да что-то не верится в чехов, тем более, белых.

Государство – это раковая опухоль человечества. А гэбэшники – это всего лишь раковые клетки.

Об этом подумал Тойво, когда ему первый раз ударили по голове.

– Если вы намерены забить меня до смерти, то я этому решительно воспротивлюсь, – сказал он, поднимаясь из подтаявшего сугроба, куда его положил подлый удар сзади.

Его окружили человек пять, провели поверхностный обыск, ничего не нашли из колюще-режущего, а также огнестрельного, убрали свои наганы в наплечные и поясные кобуры, а теперь вздумали чуть-чуть поизмываться. Иного и ждать не приходилось: был бы приказ убить – уже давно пристрелили бы, как собаку. А так – повредили немного, потому что оказал сопротивление представителям Закона.

Гэбэшник, приласкавший Антикайнена по уху, криво усмехнулся своим коллегам и, не поворачиваясь, нанес финну еще один удар в лицо. Но до лица кулак не долетел. Тойво, ожидающей нечто такое, отступил в сторону на полшага, перехватил запястье человека, крутанул его руку, что было сил к земле, а потом дернулся всем телом назад. Раздался треск – порвался рукав гэбэшника. Ну, и связки и сухожилия тоже порвались.

Антикайнен дернулся в сторону другого человека, который ничего лучшего не придумал, как ударить «чухну белоглазую» наотмашь. Тойво, опять же, уклонившись, прыгнул обеими ногами на шею гэбэшника, одновременно вцепившись в запястье врага. Тот вполне закономерно завалился наземь, шея его в замке ног не была рассчитана носить на себе чужой вес. Антикайнен со всего роста противника хлопнулся вниз, ловко кувыркнувшись через свое плечо. Гэбэшник от такого ускорения полетел, было, вперед, но рука его все еще была в захвате Тойво. Она, как якорь, удержала тело от дальнейшего движения, только слегка вытянулась. Красный шиш поступил с чужой конечностью, оказавшейся зажатой у него между ног, без всякого почтения – дернул в сторону, сколько силы позволяли. Раздался еще один треск – снова не выдержал рукав врага. Ну, и связки с сухожилиями тоже. Вообще, оторвал бы Тойво эту руку нахрен, да убежал бы к своей пещере махая ею над своей головой, да не было у него никаких пещер на примете.

А случившиеся возле полустанка милиционеры Волховстроя, увидев такое непотребство, что творили парни в гражданских одеждах, спрятались за кустами и начали нервно переглядываться.

«Товарищи! Самая ценная вещь для государства – это милицейская жизнь!»

«Верно, товарищи! Переждем в засаде!»

«Нам, товарищи, базу нужно закладывать. Через каких-то семьдесят лет, наши преемники – внуки, потомственные милиционеры – будут делать что хотят и когда захотят. А нам пока сохранить себя важно!»

«Ура, товарищи! За наш быт, то есть – бить и быть, за нашу коррупцию в рамках закона, за наше завтра!»

А гэбэшники тем временем опомнились, спрятали от греха подальше руки за спину, чтобы их не поотрывал распоясавшийся Антикайнен, а потом достали пистолеты. Чем достали? Неважно. Силой воли.

– Сдавайся, а то пульнем, – сказали они.

– Стреляйте, товарищи, – сразу согласились раненные. – Это что же такое получается! Он нам руки почем зря будет отрывать, а мы с ним цацкаться?

– А бить больше не будете? – спросил Тойво, а про себя подумал: «Теперь точно убьют».

Потом поднял руки над головой и подумал еще:

«На кой черт я тут скакал, как ненормальный? А все-таки какой кайф бить этих уродов, даже зная, что в живых они потом тебя не оставят!»

Внезапно ему сделалось плохо – то ли схлынуло напряжение, то ли нахлынула усталость, то ли кто-то из гэбэшников все-таки приложился ему по болевой точке.

Дальнейшее Тойво помнил, словно во сне.

Его несли, грузили в машину, потом перегружали в теплушку и повезли по железной дороге.

Причем Антикайнен знал, что едут они не в Питер, а на север. Его не кормили и не давали воды, кто-то пинал по ребрам, кто-то прижигал папиросой щеки.

– Зачем? – однажды прохрипел он, потеряв всякое ощущение времени и пространства.

И очень удивился, когда кто-то ответил по-фински «Tyrmä¹²²».