Читать книгу: «Призрак Збаражского замка, или Тайна Богдана Хмельницкого», страница 2
Самчики, а за ними Меджибож
За четыре часа неутомительной, как ни странно, дороги с неспешными остановками в Житомире, Чуднове и Любаре Максим вспомнил о знаменитом украинском имении все.
Триста лет тому назад на левом берегу реки Случь у села Замчики, название которого не требовало перевода, знатный польский шляхтич Ян Хоецкий основал поместье, ставшее при его внуке родовым гнездом большой мазовецкой фамилии.
Знаменитый архитектор варшавского Бельведера Якуб Кубицкий построил элегантный и в то же время уютный дворец с колоннадой и портиками. Ампирное здание классического стиля, со старинным китайским домиком и ледником с потайным подвалами, дошло до XXI века в целостности и сохранности.
Известный ирландский мастер паркового искусства Джон Маклер в начале XIX столетия устроил вокруг господарского дома изящный английский пейзажный парк с экзотическими деревьями. Маклер сумел на двадцати гектарах так выстроить гроты, беседки, аллеи и дорожки со скульптурами и огромную галерею, что его творение неизменно вызывало у посетителей поместья только восторженные эмоции. Особенно великолепной была длинная аллея из высоких американских лип, оформленная в виде классического готического костела, в соответствии со старинной легендой исполнявшая искренне загаданные желания.
В начале XX века у самого входа в Самчики, потерявшие в своем имени букву «з», был организован небольшой парадный французский парк с цветниками и фонтанами.
Обнесенный ажурной оградой дворец с парками составлял единое гармоничное целое, внутри которого на человека мягко обрушивались покой и умиротворение, которым во все века не было цены.
Более столетия великолепный дворцово-парковый ансамбль являлся культурным центром всей округи, в котором для богатых, бедных и всех желающих работали и играли реальное училище, библиотека, симфонический оркестр и музыкально-драматический театр, постоянно устраивались фольклорные праздники и фестивали.
После ухода с исторической сцены основателей Самчиков Хоецких-Чечелей имение принадлежало известному московскому историку Угринову, а затем промышленнику и меценату Шестакову. Чудесный дворец и парк посещали многие известные деятели российской, украинской и польской культуры. В Самчиках знаменитый адвокат Кони готовил свои эффектные речи, а выдающийся филолог Ушаков писал «Словарь русского языка».
В советское время в великолепном дворце устроили коммунальные квартиры, а затем, слава богу, клуб и библиотеку. В 1960 году Самчики были объявлены архитектурным наследием и были взяты под охрану государства, а в 1997 году Украина объявила их национальным достоянием и заповедником. Дворец и часть парков были реставрированы и обрели былое великолепие.
Максим во время написания книги о замках Украины объехал их все, а в понравившихся ему Самчиках был дважды. Он поражался быстрым переменам к лучшему, которые производила в национальном достоянии преданная своему делу династия потомственных хмельницких музейщиков, но успел только поверхностно осмотреть возрождавшееся на глазах великолепие.
Историк знал, что еще с восстания Костюшко в конце XVIII века, в котором участвовали Хоецкие и Чечели, в имении было два подземных хода. В один, реставрированный, ведший из подземелий дворца в лес, экскурсантов пускали, но во второй, прорытый из старинного ледника к Случи, доступа посетителям не было.
В свой февральский приезд Максим надеялся не только осмотреть архив и библиотеку имения, особенно книгу киевского школяра, но и побывать в обеих подземных галереях. Он давно не боялся ходить по темным как южная ночь подземельям. Как говорил Богдан Великий, смерть найдет виновного и за тысячей замков, а дорогу смелым всегда освещают молнии.
Не доехав десяти километров до Староконстантинова, автобус притормозил у симпатичной остановки с шатровым верхом, на которой большими буквами было написано название местечка – Самчики. Максим спустился по неудобным ступенькам своего ржавого курятника, хотевшего быть транспортным средством, закинул привычную черную сумку через плечо и оставшиеся пятьсот метров до знаменитого имения прошел пешком.
У входа в красивые ворота входившую в них группу школьников чуть не таранила непрерывно сигналившая замацанная иномарка. Растерянные дети жались к своему учителю, который в реве клаксона пытался остановить наезжавшее на них рыло, которое с победным рыком проехало прямо сквозь разлетевшуюся как кегли по сторонам беззащитную группу.
Максим вспомнил прошлогодний рассказ главной хранительницы Самчиков о том, что просвещенные владельцы имения с давних времен давали местным жителям проходить через парки в недалекие Кисели, где на Случи была отличная рыбалка. Многие, особенно дети, сворачивали с вытоптанной парковой дороги в начальное училище и дворцовую библиотеку. В Самчиках неграмотными были только те, кто этого очень хотел. В советское время, когда имение было объявлено памятником архитектуры, новую дорогу на Случь и далее в Кисели провели вокруг парка. Она стала длиннее старой на триста метров, но некоторые местные кугуты, готовые удавиться за гривну, специально ломились через национальное достояние, самоутверждаясь таким способом на этой благословенной земле для всех.
Максим хорошо знал, кто и как рулит некоторыми маленькими селами и местечками, и видел, что эти существа на двух ногах аж пхнутся зи шкиры за наживой и мотлохом, жадно хватая все что шевелится клацающими зубами. Унять их было можно только всей сельской громадой, которой еще не было и в помине, а взывать к совести ворюг, окруженных босвой, босотой, злодиями, шахраями и волоцюгами, означало тут же оказаться в местном околотке, чтобы в лучшем случае быть обобранным до нитки.
Максим вспомнил улицу Богдана Хмельницкого в Киеве, на широких тротуарах которой давно не было места пешеходам, так как они были сплошь заставлены хамскими автомобилями, хозяева которых вели себя в полном соответствии с украинско-русской народной пословицей: «На людях Илля, а вдома свыня, бо посади свинью за стол, она и ноги на стол». Дело хозяйское, что кугутам нравится, тем они и давятся, авжеж, отож и оцеж.
Максим вспомнил слова Богдана Великого о том, що бачили очи, що купували, не повылазили, и перестал думать о плохом, чтобы не расстраиваться перед серьезной работой.
Историк купил экскурсионный билет и не спеша прогулялся по обоим паркам, ожидая, пока хранительница проведет экскурсию, и надолго остановился в Готической липовой аллее, из которой никак не хотелось выходить. Оба фасада дворца с колоннами и львами были по-прежнему хороши, на аккуратной лужайке перед дворцом собирался бить фонтан с ласковыми струями, прилетевшие на тепло птицы щебетали среди ухоженных, но пока еще черных цветников без умолку, а с высокого фронтона скульптурные барельефы в элегантных тогах вежливо протягивали входящим каменные груши. Казалось, именно так как эти удивительные Самчики выглядел райский сад Адама и Евы.
Максим не спеша поднялся по девяти широким ступеням парадного входа и прошелся по Голубому залу, Римской и Красной комнатам. Оказавшись в Японском кабинете с огромным окном от пола до потолка, он представил, как полтора века назад здесь играла польская скрипачка и профессор Петербургской консерватории София Познанская. Представление получилось очень красивым.
К дворцу шла закончившая экскурсию главная хранительница Самчиков, и Максим поспешил ей навстречу. У львов с человеческими глазами он поздоровался со Светланой Григорьевной и с удовольствием передал знатоку своего дела сделанные в Москве копии воспоминаний знаменитого филолога Дмитрия Ушакова о его работе в Самчиках над «Словарем русского языка». Историк рассказал наследственной музейщице о том, что сообщил ей Андрей Доля, ее непосредственный начальник, о хранившейся в дворцовом музейном фонде рукописи киевского школяра и своего возможного предка. Молодая хранительница внимательно выслушала Максима, уточнила его фамилию и тут же уверенно сказала, что рукопись подписана так же – Дружченко.
Когда Максим услышал эти слова хранительницы Светланы, у него непроизвольно задрожали локти.
Московский историк написал заявление и заполнил анкету на право доступа к архиву, получил разрешение на копирование рукописи из фондов филиала Хмельницкого краеведческого музея, взял в бухгалтерии счет, оплатил его в местном отделении Ощадбанка и вернулся во дворец. В маленьком читальном зальчике на четырех исследователей он получил, наконец, в руки дело № 314, опись 2, фонд 1287 ГХКМ.
Максим развязал с трех сторон тесемки тоненькой папки с множеством чернильных штампов и медленно раскрыл дело. Внутри лежали двенадцать больших, слегка пожелтевших и покоробленных листов, покрытых довольно выцветшим почерком. На титульном листе опытный глаз архивиста сразу же наткнулся на фамилию автора – Олекса Дружченко.
Историк опустил дело, попытался успокоиться, но у него ничего не вышло. Автором рукописи действительно был его предок, школяр и кавалерист, отличившийся в русско-турецкой войне 1768–1774 годов, привезший домой жену-турчанку и из вахмистров дослужившийся до секунд-майора.
Рукописи действительно не горят. Через двести пятьдесят лет после написания бумаги предка читал именно тот его потомок, для которого они и были написаны. Максим еще не знал, что его ждет, но почему-то был абсолютно уверен, что держит в своих руках ту самую тайну, разгадать которую стремился последние пятнадцать лет.
Тайну архива и золота Богдана Хмельницкого.
Максим не стал сразу читать рукопись, как бы ему этого ни хотелось. Словно боясь, что заветная папка вдруг растворится в воздухе, он передал ее на сканирование, которое было сделано при нем в течение получаса вместе с распечаткой, сфотографировал листы на смартфон, скопировал сканы на две всегда бывшие при нем флешкарты и только после этого успокоился.
Максим вернулся с папкой за свой стол и опять раскрыл дело номер 314, от которого теперь его не смог бы оторвать никто на свете. Он легко читал не только тексты петровского XVIII, но даже и намного более ранние рукописи XVII столетия, сразу же переводя в голове архаичные, очень перегруженные словами-паразитами и деепричастными оборотами предложения на современный язык XXI века.
Едва он потрогал руками первый лист с сильно истрепанными краями, длинный заголовок на котором содержал множество дореволюционных «ятей» и «еров», как все вдруг мгновенно исчезло, словно и не было никогда, и Максим медленно и неотвратимо стал проваливаться в далекое прошлое.
На первых восьми листах Олекса сложным для человека XXI века языком с обилием устаревших слов, включая «понеже», «оный», «дабы», «токмо», «лепо» и «особливо», описывал шесть приездов в Меджибож и четыре визита в Збараж Богдана Хмельницкого, о пяти из которых Максим никогда не слышал. Оказалось, что в период Украинской революции XVII века в этих замке и крепости находились резиденция и база Тайной стражи гетмана, в которой служили лучшие казаки гвардейского Чигиринского полка и запорожские пластуны-разведчики.
У прочитавшего эти строки Максима опять, как во время разговора с Долей, екнуло в груди – его казацкие предки, о чем он знал абсолютно точно по реестру войска Запорожского 1648 года, служили именно в Чигиринском полку. О Тайной страже гетмана историк знал все и посвятил ей много страниц в своей книге «Богдан Хмельницкий в поисках Переяславской Рады».
Взяв в руки девятый, совсем желтый от времени лист, Максим едва поверил своим глазам. Олекса, правда, весьма глухо и иносказательно, писал об архиве и казне гетмана, упоминая о клейнодах гетмана Украины. Четверть тысячелетия назад предка волновали те же вопросы, что и его далекого потомка, и это было потрясающе! Олекса, как и Максим, был убежден, что архив Богдана Великого не погиб при взрыве Чигирина во время тяжелейшей турецкой осады 1678 года и в свирепом пожаре Киево-Печерской Лавры 1706 года, где хранились документы всего войска Запорожского, как в XVII столетии называлась созданная Хмельницким великолепная украинская казацкая армия.
Олекса писал, что при разборе библиотеки и бумаг владельцев Самчиков, магнатов Хоецких и Чечелей, он обнаружил попавшее туда неведомыми путями письмо знаменитого командира Тайной стражи Максима Гевлича своему гетману из Лондона, куда он был послан по чрезвычайно важному делу. На письме, датированном 12 сентября 1656 года, 27 сентября была сделана надпись, в которой Олекса уверенно узнал руку Богдана Великого. Гетман приказывал своим четырнадцати витязям срочно вернуться из Англии на Украину и прибыть в Збаражский замок для выполнения важнейшего государственного задания, подготовив в нем к его приезду «то, о чем было говорено на той раде в Субботове».
Олекса не приводил в своих записках содержание этого письма, которое, конечно, скопировал с разрешения Яна Чечеля, имея, очевидно, для этого веские основания. Он только написал, что гетман в середине октября 1656 года выехал из Меджибожа в Збараж «с полным береженьем, обозом на восемнадцати подводах и всем Чигиринским полком».
Что должны были приготовить к его приезду в Збаражском замке командир Тайной стражи с лучшими воинами? Конечно, тайник для архива и личной казны великого Богдана! Очевидно, Олекса думал так же, как и Максим, и на последнем, двенадцатом незаконченном листе рукописи писал, что после окончания работы в Самчиках поедет в Меджибож, а затем в Збараж, надеясь выяснить, чем закончилась встреча гетмана с его геройскими характерниками, как называли в XVII столетии казаков с необычайными боевыми способностями, самой простой из которых было поймать летевшую в воина стрелу рукой.
Максиму было ясно, что его предок Олекса пытался найти архив, регалии и казну Богдана Великого! Ох, эти Дружченко, упертые до нестямы! Московский историк дочитал бумаги предка до конца, несколько минут сидел недвижимо, а затем вернулся к началу и прочитал их еще раз, медленно и внимательно. Чувствовалось, что в некоторых местах Олекса буквально молча кричит, стараясь донести что-то очень важное для своего будущего неведомого читателя. Что еще было в письме характерника Максима Гевлича и резолюции на нем Богдана Великого? Максим еще долго не завязывал тесемки на архивном деле № 314, словно ожидая от него какой-то важной подсказки.
Короткий февральский день закончился, и за большими дворцовыми окнами было совсем темно. Максим с трудом выпустил из рук заветную папку и сдал дело Светлане Григорьевне, попросив ее, если можно, показать ему второй подземный ход из хозяйственного ледника к Случи. До конца рабочего дня было еще полчаса, они вышли из дворца и прошли пятьдесят метров до хозяйственной постройки начала XVIII столетия, сохранившейся в целости и сохранности. Снег, который в эту зиму завалил все украинские земли по крыши домов, уже сошел, но к вечеру поднялся северный ветер, пронизывающий насквозь, и за две минуты на воздухе историк и хранительница успели продрогнуть.
Светлана привычно открыла огромный замок на очень низкой старинной двери, от которой вели вниз двадцать две крутые ступеньки, включила свет, и Максим вслед за ней спустился в огромный ледяной зал, в котором когда-то хранились всевозможные шляхетные припасы. По выбеленному полу они прошли к небольшой двери у дальней стены, на которой висела табличка со строгой надписью «Посторонним вход запрещен, опасно для жизни». Первый, реставрированный, подземный ход, по которому летом водили экскурсантов, начинался из дворцового подвала под Голубым залом и вел от здания к лесу. Максим дважды прошел по этой стометровой галерее и теперь жаждал своими глазами увидеть второй, более древний подземный коридор к Случи.
Светлана отперла дверь, за которой была закрытая на английский замок тяжелая даже на вид кованая решетка. Хранительница включила свет в зале, зажгла принесенный с собой фонарь, и мощный луч света пронзил черноту хода, из которого резко тянуло промозглой ледяной сыростью. Стали видны мрачные, давящие на воображение стены с полукруглым заросшим мхом потолком и покрытым небольшими лужами полом, на который сверху в нескольких местах изредка капала вода. Было ясно, что до настоящего весеннего тепла дорога во второй ход закрыта, и историк с сожалением посмотрел на дверь, которую тут же заперла хранительница. Они быстро поднялись по ступеням из ледника, в котором Максиму в скором времени предстояло оказаться еще раз, спасаясь от погони. Максим вежливо попрощался с гостеприимной хозяйкой Самчиков, которая вернулась во дворец, а историк забрал из комендантской свою дорожную сумку и двинулся к выходу из чудесного имения.
Гостиницы в местечке не было, но местные жители за небольшую плату охотно пускали ночевать приезжавших в поместье путешественников. Максим быстро добрался до рекомендованного ему в музее современного двухэтажного коттеджа, рассчитывая первым утренним проходящим автобусом через Староконстантинов проехать шестьдесят километров до Хмельницкого, где пересесть на маршрутку до Меджибожа. Ему повезло: хозяин коттеджа, где собирался ночевать историк, с рассветом по делам ехал через старую крепость в Летичев, и ранним февральским утром Максим в его «Ниве» уже двигался на юг, вспоминая по дороге все, что он знал об иезуитах, Лойоле, Львовском коллегиуме, где пять лет провел Хмельницкий, Могилянской академии, ее выпускнике Григории Сковороде, с которым учился его предок, и Меджибоже. Он хотел узнать, как жил и что думал Олекса Дружченко, и готов был ехать во все усюды, чтобы найти статьи и клейноды Богдана Великого.
Старенькая, но на удивление ухоженная «Нива» еще не доехала по пустынной с утра дороге до Старой Синявы, как Максим вспомнил об иезуитах все, что знал, в том числе и об их пребывании на Западной Украине.
Знаменитый испанец и современник Богдана Хмельницкого дон Иниго Лопес де Рикардо Лойола вошел в историю не только как создатель общества Иисуса, ставшего известным всему миру как орден иезуитов. Лойола и его фаланга сподвижников в тяжелейшей многолетней психологической войне спасли Ватикан от яростных атак Реформации во главе с немецким монахом-профессором Мартином Лютером, после чего распространили католичество в Америке и Азии. Об этой потрясшей мир дуэли XVI века Максим подробно написал в своей «Истории ордена иезуитов» и биографии Игнатия Лойолы, который в свое время заинтересовал московского историка необычайно.
Испанскому гению удалось совместить несовместимое в тогдашнем мире: принцип всеобщего универсального авторитета и принцип личной свободы человека, чего до этого не удавалось сделать ни великим государям, ни папам. В борьбе Ватикана и Реформации были правы обе стороны, что доказала вызванная ею кровавая европейская война, сильно испугавшая всех противников. Гордый испанец Лойола сделал так, что тяжелейшее противостояние закончилось официальным миром и распределением сфер влияния между католицизмом и протестантизмом.
В свое время молодой выпускник Историко-архивного института Максим Дружченко подробно написал, как Лойоле и его ордену удалось совершить невозможное.
Иниго Лойола, который в сорокалетнем возрасте стал Игнатием, а потом святым, писал: «Будь спокоен и бесстрастен. Пусть земные блага никогда не будут для тебя целью твоих желаний. Пусть они будут лишь средством для достижения истинной цели твоей жизни».
У гениального Лойолы была совершенно необычайная сила воли, единственная в своем роде и редкая даже среди великих правителей. Идальго обладал абсолютной властью над своим «я», что давало ему исключительное духовное влияние на современников. Генерал ордена иезуитов мыслил образами, которые блистательно доносил до всех окружающих. Все, что интересовало его пытливый ум и открытое миру сердце, благодаря этому становилось интересным тысячам и тысячам людей.
Игнатий Лойола в совершенстве владел удивительным искусством завоевывать воображение людей, говоря своим многочисленным сторонникам и ученикам: «Закали характер, стань господином своего «я», а потом добейся поставленной цели. Стань всем для всех, чтобы приобрести всех». Лойола создал новую и очень удачную массовую систему школьного и университетского образования, с уроками, переменами, домашними заданиями, лекциями, семинарами и каникулами, которая сохранилась до нашего времени. В начале XVIII столетия, через сто пятьдесят лет после создания, орден иезуитов имел в Европе десять тысяч членов и пятьсот учебных коллегий. Тысяча иезуитов и тридцать коллегий действовали в польско-литовской Речи Посполитой, в состав которой с XV столетия были включены украинские и белорусские земли.
Общество Иисуса превратилось в универсальную, сплоченную и быструю силу, активно влиявшую на мировую политику. Орден иезуитов добивался всех поставленных целей, пользуясь для этого средствами, которые вызывали сильные эмоции на всех континентах. Финансовая мощь ордена была колоссальной, но он хранил о ней глубокое молчание, как молчал и обо всех мировых тайнах, которые ему были хорошо известны. Общество Иисуса удивительным образом знало все, что происходило в мире, и успешно использовало это знание.
Олекса Дружченко, несколько лет учившийся в Львовском коллегиуме, безусловно, многое знал об ордене иезуитов, дававшем своим студентам методики успешных достижений поставленных жизненных целей, помогавших добиваться успеха. Максим и сам пользовался многими достижениями ордена в своей работе историка. У иезуитов было чему учиться, и благодаря этим знаниям Максим никогда не повторялся, не ведая, что совсем скоро это спасет ему жизнь.
Общество Иисуса было мощнейшей духовной силой, претендовавшей на контроль над всем миром. С помощью коллегий, миссионеров, проповедников и исповедников орден мог формировать и руководить общественным мнением Европы, чем и занимался постоянно.
Орден был самой большой учебной системой в мире, принципиально дававшей своим ученикам только высшее образование. Коллегиумы Общества, как и средневековые университеты, обучали свободным наукам, классическим языкам, философии, праву и теологии.
Кроме образования, иезуиты активно занимались воспитанием юношества. Их пансионаты воспитывали дворян, интернаты – крестьян и мещан. В начале XVIII столетия в высших учебных заведениях ордена обучались более ста пятидесяти тысяч студентов, и это было огромным количеством образованных и культурных людей для неизбалованной всеобщей культурой средневековой Европы.
В коллегиях, пансионатах и интернатах орден иезуитов учил всех желающих бесплатно, и это было для последователей Лойолы принципиальным делом. В европейских странах существовало убеждение, что самыми опытными и знающими учителями были иезуиты, давшие грубоватому средневековому обществу преподавательский идеал. С помощью многочисленных публичных диспутов, в которых соревновались лучшие ученики, орден поднимал общую культуру и умственное развитие народа, обучал своих бесчисленных студентов хорошим манерам, этикету, умению держать себя в обществе.
В коллегиях ордена всех студентов отлично кормили, на занятиях не давали им переутомляться, для чего лекции шли не более пяти часов в день, в их гимнастических залах было удобно заниматься физическими упражнениями. Ректоры иезуитских коллегий имели право присваивать своим выпускникам докторские ученые степени и связанные с ними привилегии. К середине XVIII века Общество Иисуса оказывало колоссальное влияние на церковь, школу и общество.
Львовская коллегия, наряду с более поздними Харьковской и Переяславской, была одной из лучших на Украине, но Олекса Дружченко не смог доучиться в ней до конца. Население Львова к середине XVIII столетия едва превышало тридцать тысяч жителей, и только три тысячи из них были украинцами. В городе польское католическое и немецкое протестантское большинство вело себя спокойно по отношению к православному меньшинству, но в коллегии ситуация была совсем иной. Съехавшиеся во Львов со всей южной Польши заносчивые молодые шляхтичи открыто называли украинцев схизматами-сектантами и не забывали ежедневно делать им разные каверзы, говоря при этом, что некатолики являются неполноценными людьми, неспособными к высшим наукам. Учиться в этой атмосфере наглого отчуждения было тяжело, для занятия любой маломальской должности и получения чина было необходимо отказаться от православной веры, и украинские студенты делали это неохотно. Олекса Дружченко, очевидно, решил остаться гордым схизматом и при первой же возможности из прекрасного Львова и родной Волыни перебрался в великолепный Киев, где с самого начала XVII века действовала созданная знаменитыми подвижниками Иовом Борецким и Петром Могилой Киевская академия, находившаяся под покровительством городского братства и казацкого войска Запорожского. Возможно, Олекса сделал это потому, что точно также полтора века назад поступил его кумир Богдан Хмельницкий, которому, правда, быстро пришлось сменить перо на саблю.
Созданная лучшими украинскими умами Киево-Могилянская академия вобрала в себя все самое талантливое из самых знаменитых средневековых университетов, в которых студентов обучали на четырех факультетах: теологическом, медицинском, юридическим и свободных искусств, то есть философском.
Науки изучали по тривиуму, в который входили грамматика, логика и риторика, или по квадриуму, в составе арифметики, геометрии, философии и музыки. На факультете артес либералес готовили общих преподавателей и изучали латынь, на которой велось преподавание во многих университетах.
Киевские абитуриенты платили вступительный взнос, часто в рассрочку, давали присягу на верность академии и становились студентами, которых во всей Европе называли школярами, scolares.
Занятия шли в академических зданиях, в которых были квартиры профессоров. Школяры жили в бурсе на Подоле, рядом с Академией. Бурса с латыни почему-то переводилась как кошелек, хотя в этом вавилонском общежитии жили богатые, в комнатах с печками по фасаду, и бедные, в холодных помещениях со двора. Школяры в Бурсе платили за жилье и еду, с раннего утра учились, в одиннадцать часов завтракали, затем опять занимались, в шесть часов вечера обедали, ели каши с гороховой подливой, хлеб, капусту, репу, редко мясо.
Все школяры, которых иногда называли бурсаками, по очереди дежурили по бурсе с ее начальником, покупали дрова и продукты для общей кухни, при этом внимательно следили за справедливым распределением порций. По академическому уставу школяры были обязаны ходить в длинной рубашке, узких штанах, кафтане с рукавами, поверх которого надевали длинную темную тунику, в холода – плащ с капюшоном, на ноги надевали башмаки с удлиненными носами.
Очень богатые школяры снимали жилье на Подоле, очень бедные, которых было немало, чтобы свести концы с концами брались за любую работу, переписывали книги, прислуживали профессорам, давали уроки, разносили письма, работали в корчмах и шинках, вечерами пели под окнами богатых домов.
В академии и бурсе разрешалось говорить только на латыни, нарушителей штрафовали, а злостных пороли розгами. С самого раннего утра школяры спешили на Подол, где на столах со свечами записывали лекции профессоров, которые громко их читали только на латыни с расположенной на возвышенности кафедры. Школяры слушали обязательные и необязательные лекции, участвовали в диспутах, на репетиториях обсуждали и разбирали лекции профессоров.
По окончании основного курса Академии школяры получали звания бакалавров, а после окончания полного двенадцатилетнего обучения становились магистрами.
Для сдачи бакалаврского экзамена нужно было заплатить пошлину в академию и договориться с магистрами, которые рекомендовали своих младших собратьев к экзамену. Перед профессорами они отвечали на их вопросы, проводили успешный диспут, получали звание baccalaureus atrium liberatium, бакалавра свободных искусств, и устраивали в одном из подольских шинков общий банкет.
Киевские бакалавры продолжали в академии учиться на магистров, читали лекции младшим студентам, по субботам и воскресеньям вели диспуты. На пятый год бакалавры получали звания магистров и золотой перстень на средний палец, символизировавший честность и чистоту мыслей.
Титул magister artium давал право преподавать в других университетах и академиях, право носить тунику с красным орнаментом на рукавах и торжественную тогу. Из ста начинавших учебу в Киево-Могилянской академии школяров звание бакалавра получала половина, а магистром становился только каждый десятый. Максим знал, что Олекса Дружченко доучился до двенадцатого курса Академии, но получил он звание магистра или нет, установить не удалось – архивы выпускников 1761–1762 года, к сожалению, не сохранились.
Максим знал, что его предок один год учился в Европе. Многие киевские бакалавры и магистры уезжали учиться в Болонский университет. В старинную школу ехали учиться юноши со всего мира, знавшие, что еще в далеком 826 году в итальянском городе их предков учили праву и философии, которые в средневековье называли свободными искусствами.
Во всех трех болонских учебных заведениях, объединенных в академию, почти тысячу лет изучали юридические науки, и город, который называли «мать законов», оказывал сильнейшее влияние на развитие европейской общественно-социальной мысли. По образу Болонской академии основывались многие европейские университеты, в том числе и Киево-Могилянская академия. Болонские академики делились на четыре землячества: тосканцев, римлян, ломбардцев и ультрамонтанов, студентов из-за границ Италии. Они изучали естественные науки, натуральную философию, математику, геометрию, логику, риторику, поэзию, наследие Древних Греции и Рима, схоластику и даже магию.
Чтобы заплатить за учебу, студенты составляли для горожан гороскопы, пользовавшиеся огромным спросом. По окончании Болонской академии магистры получали степень доктора свободных наук, права, медицины или философии, их называли звучным титулом «мессир».
Подробностей об учебе Олексы Дружченко за границей Максиму выяснить не удалось, он только знал, что его предок был отлично знаком с философией царившего тогда в Европе марбургского профессора и мессира Вольфа, объединившего идеи Аристотеля и Лейбница в виде желания сделать людей счастливыми с помощью ясного магического познания, однако для счастья нужно совершенствовать людей, для чего они должны быть в согласии со своей природой.
Максим хотел узнать о своем предке все что возможно, чтобы думать как Олекса и пройти по его следам в Меджибоже и Збараже. Историк после прочтения его рукописи в Самчиках был почему-то абсолютно уверен, что школяр что-то нашел из наследия Богдана Великого. В своем небольшом, кажется, трактате Олекса писал, что разговаривал о гетмане даже с Григорием Сковородой, написавшем о нем удивительные стихи. Оба учились в Киево-Могилянской академии, на факультете философии, и Максим легко вспомнил биографию великого философа.
