Читать книгу: «Вкус детства», страница 2

Николай

Николай Прокофьевич – старший брат по матери, отслужив в Белоруссии, привёз с тех краёв красавицу-жену Валентину. У молодых родились дочка Надя и сын Коля.

Жизнь не очень благоволила Николаю. Она была отравлена чрезмерной ревностью супруги.

Зная Николая, уверен, что все это было лишь в воображении его жены. Всю жизнь он проработал водителем на «скорой помощи». Трудяга до мозга костей и прекрасный семьянин. Построил собственный дом, несколько месяцев мне довелось пожить и у них после детдома, когда ушёл сначала от Виктора, потом от отца с мачехой.

Повторилась та же история: сначала всё было прекрасно, потом от снохи посыпались претензии на недостаточность квартплаты, а с ними и оскорбления. Пришлось снова искать квартиру. Меня пустила к себе женщина с какую-то глиняную хату на берегу Самары, у которой тоже были дети, я с ними купался в реке, мы ловили рыбу в свободное время. Как-то, помню, с дури поймали гуся на берегу и поспорили – утонет он или нет, если его подольше подержать под водой.

Как мы ни пытались, он все равно не утонул…

Жена Николая умерла рано, не знаю от чего, я уехал уже в то время в Сибирь со своей девушкой. Мы шутили: как декабрист. Ее после учебы направили на отработку. Мне уже никто не пытался помешать, отговорить, я практически не общался со своими родственниками.

О смерти Валентины мне сообщили не сразу, гораздо позже. Недолго прожил и их младший сын Коля, умер от диабета, будучи совсем молодым. Не соблюдал режим, начал пить…

Судьбу Надежды и вовсе не ведаю. Переписки с Николаем у меня не было. Он не любил писать, мне было тоже не до писем на новом месте.

Помню, когда мы с женой приехали из Сибири в свадебное путешествие после регистрации в ЗАГСе на свадьбу, у её родителей, сидя за накрытым столом, выпивший Николай жаловался мне, что его все игнорируют… Ему хотелось бы чаще общаться с нами, но из-за Валентины вынужден был сдерживать себя.

Расчувствовавшись до слёз, говорил, что даже с Виктором почти не общается.

Погиб Николай Прокофьевич ужасной, нелепой смертью, будучи уже на пенсии.

Представляю, как одиноко было ему, когда умерла его любимая и мучительница. Он остался совсем один и все чаще стал наведываться к Виктору в Сырт.

Однажды, после встречи Нового года у брата, возвращался он на своём «Запорожце» домой. Въехав на высокий железнодорожный переезд, стал спускаться с другой стороны насыпи. «Зюзик» заскользил по гололёду и свалился с крутого обрыва, метра на полтора вниз…

Зимы в Оренбургской области бывают суровыми, а «сервис» даже на железной дороге тогда был никаким, дороги даже на переезде успели, наверно, посыпать, вот и случилось непоправимое.

Водительская дверца от падения распахнулась. Она, как известно, у старой модели «Запорожцев» открывается так, что встречным ветром при езде ее может заломить в обратную сторону.

Но двери во время езды никто, конечно, не открывает, хотя позже конструкторы все же изменили крепления, теперь, даже во время движения машины, открытую дверь встречный поток воздуха обтекает, стремясь как бы закрыть. Но конструктивные особенности двери и переднего расположения багажника сыграли катастрофическую роль в судьбе моего брата: из багажника, тоже открывшегося во время падения машины, выпал незакреплённый аккумулятор и ударил своим углом вывалившемуся из машины брату в висок…

О трагической гибели Николая Виктор мне тоже не сообщил. Об этом я узнал спустя год, когда с женой снова приехал в отпуск к родственникам.

О братьях по матери и по отцу я думал, будучи уже в состоянии осмыслить их роль в моей жизни.

Братьях по матери не отказались от нас напрямую, как это сделали дети по отцу, но и не очень-то мы значили что-либо в их жизни. Они вспомнили обо мне, когда я нужен стал им, а нужен оказался только тогда, когда смог работать, принося им выгоду.

Два года, выйдя из детдома, я трудился на заводе, зарабатывал по тем временам хорошие деньги, работая сдельно, получал до 250 рублей в месяц, когда у отца была пенсия в 19 рублей.

Мне не жалко было отдавать все до копейки, я не понимал, что несу для них «золотые яйца», лишь бы кормили, одевали и ладно.

Мачеха сама назвала сумму в сорок рублей, а потом и другие называли эту же цифру, поначалу считая ее достаточно неплохой. Но алчность через какое-то время брала свое, видимо думали, что я уступлю, и буду также отдавать все, как Виктору вначале.

А я, уйдя от него, понял, что нужно самому как-то приодеться, скопить на черный день немного, уже не хотелось быть бессеребренником.

Позже это помогло мне, слава богу, не пришлось во время переезда садиться на шею своей девушки…

В судьбе Славки они вообще не принимали участия. Когда он отслужил в армии и приехал на родину, они не приютили его. Ему пришлось срочно подыскать женщину с квартирой и в «довесок» получить двух неродных детей.

Вот тогда почему-то взыграло ретивое у Виктора, он «пожалел» молодого парня, надевшего себе «хомут» на шею, хотя по его умозрению мог бы найти девушку без «приданного».

Виктор написал мне о своей обеспокоенности, и предложил вызвать брата к себе, чтобы разрушить его «порочную» связь.

Послушав его, я всю жизнь теперь думаю: имел ли право вмешиваться в судьбу брата? Вопрос, конечно, риторический…

Сладкая жизнь

Вернусь к началу своего повествования, к тому, как отец встретил нас в Благовещенске.

Выгрузившись с поезда, мы встали у какого-то фонтана без воды, ожидая отца. Мама, поглядывая по сторонам, волновалась, время летело, казалось, прошла целая вечность, а его всё нет…

Примерно через полчаса он все же появился, и мать кинулась навстречу.

Оказалось, паром через реку Зею пришёл с опозданием.

Все же радость встречи сняла напряжение. Мы тут же сели на паром и отправились на другую сторону реки.

Там ждала нас повозка – лошадь, запряженная в телегу, и мы отправились к месту своей новой жизни.

Вскоре прибыли в село Волково, оттуда оставалось ехать ещё девять километров. Но вот и место нашего проживания.

Отец, видимо, заранее нашел место обитания, оно оказалось в глухом селе под названием Грибск. Здесь уже договорился о работе и жилье, ему выделили комнату в колхозном бараке.

Мама по приезде устроилась в школу техничкой.

Со следующего лета отец с матерью начали строить собственный дом на заброшенном пустыре. Я пошел в первый класс в смешанную группу разновозрастных детей. Из-за малокомплектности дети от первого до четвертого классов учились в небольшом одноэтажном здании, где всех вела одна учительница.

Пара парт первоклашек, дальше – второй, третий и четвертый классы.

Всего – человек пятнадцать.

Мне запомнился первый урок, когда молодая учительница попросила первоклашек взять карандаши и стала показывать, как писать в тетради палочки.

Я старательно повторял за ней и не заметил, как ко мне подошла учительница и строго спросила:

– Тебя как зовут, мальчик?

Я бойко ответил:

– Шурка (так звал меня отец).

Она поправила:

– Так не годится. Ты – Александр, Саша, мы все так тебя будем называть, хорошо?

Я не возражал. Она продолжила:

– И с сегодняшнего дня ты будешь писать только правой рукой. И переложила мой карандаш в правую руку.

Мне почему-то стало стыдно, казалось, все смотрят на меня и ухмыляются…

Однако с тех пор я пишу только правой, хотя от рождения левша.

В этом есть и своя польза: научился чередовать руки в работе.

В детстве я был непосредственным и подвижным. Во время урока мог громко засмеяться, встать, пойти по рядам, выясняя с кем-то отношения.

К сожалению, не запомнил имя первой учительницы. Когда пообвык в классе, осмелев, стал вести себя нестандартно… Порой вскакивал за спиной проходящей учительницы, передразнивал её жесты. Изображал, как мне казалось, её мимику, жестикулировал, как она.

Ребята взрывались смехом, она быстро оборачивалась, заставая меня за этим неблаговидным занятием, пыталась урезонить, но увещевания не помогали. В наказание ставила в угол.

Ребята прозвали меня «артистом».

О моем недостойном поведении узнала мать, поскольку виделась с преподавателем каждый день.

Мама не стала меня ругать, усталым голосом она попросила меня вести себя прилично. Я пообещал…

Не припомню ни одного случая, чтобы за провинность она хотя бы раз повысила на меня голос. Совестила – да, говорила, что сама не смогла получить образование, теперь вот надеется, что я буду хорошо учиться, а я подвожу её…

От ее глуховатого голоса мне становилось не по себе. Слёзы моментально наворачивались на глаза, я прижимался головой к её животу, и она же успокаивала меня.

Проходило какое-то время, я забывал свои слёзы, и опять выкидывал в классе какой-нибудь номер.

В малокомплектной школе учительнице приходилось каждого опрашивать, давать отдельные задания.

Учился я слабо, малограмотные родители не могли проконтролировать домашние задания, а за моё поведение часто приходилось краснеть маме.

Отцу она не жаловалась, он пропадал на работе, а то и вовсе исчезал на какое-то время… Думаю, навещал своих старших детей в другом посёлке.

Мама переживала, украдкой плакала, мы были в полной отцовской власти…

Не припомню случая, чтобы с её уст сорвалась жалоба ни на трудности, ни на своё здоровье. А, между тем, здоровье её было уже сильно подорвано, однако она тянула лямку, как большинство русских женщин в те нелёгкие годы.

Наверно и я, чуть повзрослев, к третьему классу стал понимать, что сильно огорчаю ее. Я очень любил свою усталую мамочку, старался не огорчать ее лишний раз.

Отец и не вмешивался в процесс воспитания, но однажды всё же «угостил» меня широким ремнём. Не за успеваемость, а по другому поводу. Отлупил за очередную шалость, граничащую с серьёзным проступком.

Было это так. В свободное время, как все мальчишки той поры, мы бегали по селу и окрестностям, играли, находя сами себе занятия.

Однажды, поздней осенью кому-то из ребят взбрело в голову полакомиться мёдом из колхозных ульев, приготовленных на зимовку.

Улья с пчёлами были установлены в обычной земляной яме, рядами друг на друге во дворе колхозного тока и накрыты толстым слоем соломы.

Пчёлы зимовали так и в другие годы, руководство колхоза, видимо, не предполагало, что кто-то из сельчан решится пойти на разор или воровство.

Помню, автор этой идеи – пацан постарше привёл нас и показал, где разрыть солому. Вёл он себя уверенно, принёс железку вроде гвоздодёра и сам вскрыл улей, другой, третий….

Мы вначале с боязнью, потом смелее вытаскивали рамки, стряхивали сонных пчёл и ели душистое лакомство.

Наевшись, стали дурачиться, мазали мёдом друг друга.

Мне кто-то сзади надел рамку на голову. Измазанный с ног до головы, я выглядел ужасно, но в силу возраста и всеобщей эйфории не отдавал себе в этом отчета.

Наконец, разошлись по домам, где я вдруг увидел в зеркале своё отражение. Волосы слиплись, лицо и одежда перепачканы. Я был похож на страшилище из фильма ужасов. Понял, что за это мне может сильно перепасть от родителей.

Отмыть липкий мёд никак не удавалось.

На мою беду послышался шум в сенях, по уверенной походке я понял, что это пришёл с работы отец.

Испугавшись, залез под полати русской печи, где у нас хранились ухваты для чугунков, веники, валенки, другие вещи.

На этих полатях спали мы с братом. Долгими зимними вечерами играли в свои нехитрые игры.

Отец с порога почему-то сразу спросил братишку: «А где Шурка?»

Славик бесхитростно указал на моё укромное местечко.

Заглянув под полати, отец вытащил меня на свет божий. То, что он увидел, его взбесило. Таким я его никогда не видел.

Выругавшись матом, чего раньше тоже от него мы не слыхивали, вытащил широкий ремень из брюк. Взяв меня, как котёнка, за шиворот, сунул голову между ног и стал хлестать, приговаривая: «Будешь помнить, как шкодить, паршивый кот!»

Не выдержав, я стал кричать от боли.

Возможно, он уже знал о разоре на току, предположил, что все прошло не без моего участия. Всыпав «горячих», отведя душу, отец заправил ремень в брюки и посчитал процесс воспитания законченным.

«Что такое хорошо и что такое плохо», как у Маяковского мы постигали на практике. И для меня этот отцовский урок запомнился навсегда. Слава богу, он не был частым, я рано взрослел и начинал соображать, что не все дозволено, что хочется.

Теперь другие методы воспитания, но нас тогда одно упоминание о ремне отрезвляло лучше многих слов, стоило отцу только заикнуться…

Любовь к песне или каменный «гость»

В редкие свободные часы, вечерком после ужина, отец словно преображался, делая что-то по дому. Иногда, отложив бесконечные домашние заботы, мастерил для нас со Славиком игрушки из дерева, мурлыча под нос украинские песни.

Уже тогда я пытался подпевать отцу. Запоминал отдельные фразы. Ему моё старание явно нравилось, он поощрял этот творческий порыв. Бывая в хорошем расположении духа, сажал на колени, и мы пели с ним в полный голос.

Старался я от всей души, отец гладил мою голову и говорил: «Молодец, голос у тебя, сынок, правильный. Наша порода, чисто поёшь!»

Однажды после ужина осенним вечером, после хорошего ужина, сидя на лавке у стола, отец, усевшись за шитье сбруи для коня, затянул свою любимую: «Ой, ты Галю, Галю молодая…».

Я моментально взгромоздился к нему на колени, сначала робко, потом увереннее стал подпевать мальчишеским дискантом.

Отложив шитьё, отец напевал украинские слова, которые я не понимал, но старательно повторял. Плавно лилась мелодия, в русской печи потрескивали поленья.

Мама, слушая нас, вязала на спицах из шерсти носки или свитера, она всегда что-то делала, но сама никогда не пела.

Трехлетний братишка сидел на полатях и тоже пытался подпевать, но для него это было слишком сложно.

Когда подрос, помню, распевал я во дворе понравившуюся мне песню о комсомольцах-добровольцах:

«И снег, и ветер, и-и звёзд ночной полёт,

Меня моё сердце в тревожную даль зовёт…»

Славик, не зная слов, ещё картавя, тоже выводил мелодию без слов, это звучало в его исполнении так: «Тли-тли, тли-тли-тли-тли…»

Я пытался подсказать слова, но он отрицательно мотал головой и одержимо продолжал: своё «Тли-тли, тли-тли-тли-тли…»

В тот вечер, в самый пик нашего с отцом пения, неожиданно раздался звон разбитого стекла. Через окно на стол бухнулся булыжник примерно с отцовский кулак.

Песня оборвалась… Отец чертыхнулся и мигом выскочил на улицу. Послышались крики и удаляющийся шум, топот.

Вскоре он вернулся мрачный, о чём-то долго говорил с матерью.

Став взрослее, я иногда прокручивал тот случай, размышляя, что же произошло тогда? Наверно, у отца были враги, а, может, это было просто хулиганство?

Происшествие запомнилось ещё и потому, что всё прошло для меня на контрастах: сначала радостная сопричастность с песней, затем − каменный «гость» в окно, прервавший идиллию.

Остался где-то в подсознании внутренний страх и… детская гордость за отца, что он, такой большой и сильный, защитил нас от опасности.

Так получилось, что наши песнопения больше не возобновлялись.

Вскоре отец с матерью достроили дом на заброшенном пустыре, на краю посёлка, завели большое хозяйство – не до песен.

У меня же на всю жизнь осталось ощущение чего-то красивого и светлого в душе. Сколько себя помню – всегда пел. Где-нибудь наедине, в детдоме – в хоре, но певцом не стал, мешала чрезмерная застенчивость.

Об одной песне моего детства хочется рассказать особо.

Однажды, тяжело заболев воспалением лёгких, я попал в соседнее село Волково. В небольшой больничке (в нашем посёлке не было стационара) метался с высокой температурой, надолго проваливаясь в тяжёлый сон, просыпался и снова забывался в бреду.

Меня, конечно, лечили, но этого я не помню.

В памяти остались обрывки: небольшая палата, белые простыни и подушки, железная панцирная кровать. Белые стены и потолок, а на противоположной стороне, у дверной коробки чернела тарелка репродуктора.

В минуты моего просветления, я слышал голос диктора, читающего новости, играла какая-то музыка.

Так прошла целая вечность. Когда жар спал, я стал думать о маме. Хотелось, чтобы она вошла и присела рядышком, но она не всё не приходила. Видимо, дела не позволяли. Дома – животные, птицы, работа…

Вдруг из репродуктора полилась мелодия песни, необычный голос грустил о море, о любви, о расставании:

С добрым утром, дорогая,

Расстаемся мы с тобой.

И любовь моя большая

Остается за кормой.

Звуки вибрировали и бились о противоположную стену над моей головой, пульсировали красивым тембром и проникали в самое сердце.

Хотелось слушать и слушать, но песня отзвучала, и вновь заговорил диктор.

Долгие годы эта песня затаилась в моей душе, иногда в полудрёме, ранним утром вдруг всплывали строчки:

До свиданья, дорогая,

Расстаемся мы с тобой…

Ты налево, я направо,

Так назначено судьбой.

Просыпался, силился вспомнить, но в голове крутились лишь отдельные строчки.

Вставал и забывал, за делами и заботами было не до того, но она периодически приходила вновь, будоражила моё воображение незабываемой мелодией, красивыми словами.

Намеревался написать письмо Виктору Татарскому на радио, ведущему передачи «Встреча с песней». Слушая исповеди других и песни в исполнении забытых кумиров, надеялся, что когда-нибудь вспомнят и мою любимую песню, но так и не услышал, и не собрался написать.

Как-то, проснувшись ранним утром, долго ворочался от навязчивой мелодии, опять вспоминая слова. Вдруг осенило: можно поискать в компьютере, ведь я могу набрать в поисковике фамилию предполагаемого певца, найти его репертуар…

Искал, но всё не то.

Наконец догадался набрать строчки из песни: «С добрым утром, дорогая…»

Надо же, оказалось, у песни такое же название.

И вот она звучит в моих наушниках. Старая запись – будто слышен даже шум крутящейся пластинки, льётся, клокочет в висках песня в исполнении Владимира Нечаева (композитор − Василий Соловьёв-Седой, стихи Алексея Фатьянова).

Знакомая концовка:

Даже солнце каждым утром

Ждет свидания с землей…

Так неужто, дорогая,

Мы не встретимся с тобой?

Сильное волнение охватило меня, словно я встретил, наконец, встретил друга детства.

Но друзья стареют, их трудно бывает узнать, а песня из детства, которую слышал однажды, и которая все эти годы жила в моём сердце, вновь зазвучала, словно вернулась из долгой поездки!

Это было непередаваемое ощущение!

Там же нашёл эту песню в исполнении Геннадия Белова. И, как ни странно, его исполнение понравилось ещё больше.

Подобное случается редко. Первый исполнитель всегда, как эталон, а тут – такое вибрато, свободно льющееся пение, словно легкий бриз на море, и аранжировка в песне гораздо красивее.

Теперь она у меня в компьютере и на флешке, и я слушаю каждый раз с замиранием сердца.

Наши самодельные игрушки

Когда отец получил участок под строительства дома, мы очень обрадовались. Он у нас мастер на все руки: плотник, столяр, шорник, мог управляться с лошадьми – вырос в казачьей семье. Наверно, это не все его достоинства, но я говорю лишь о том, что помню и видел своими глазами.

Родители строили дом, мы с братом помогали месить глину с соломой, делать саман.

Однажды, играя с ним в салки, я наступил на скошенную прошлогоднюю полынь, торчащую из земли, словно на острое копьё. Будылина проткнула мне мякоть внутренней стороны ступни до кости. Кровь хлынула ручьём.

Зажав ладонью рану, присел на деревянного коня на колесиках, сделанного отцом нам с братом.

Без страха, но с удивлением наблюдал, как красная жидкость сочится между пальцами.

Славик, увидев кровь, побежал в дом и позвал маму.

Она приказала опереться на её плечо, и я запрыгал на одной ноге, передвигаясь к дому, продолжая зажимать рану рукой.

В сенцах мама подставила самодельное ведро с керосином и велела опустить в пахучую жидкость ногу.

В сельской местности керосин был испытанным средством, служившим своего рода антисептиком и кровоостанавливающим.

Действительно, кровь вскоре прекратила бежать. Мама перебинтовала ногу чистой тряпочкой и усадила на лавку.

Рана заживала долго. Рубец же и теперь можно найти на внутренней части стопы, как память о том времени.

Кстати, о самодельном коне на деревянной платформе. К нему отец смастерил ещё и тележку на подшипниках. Можно было впрягать в нее коня с помощью маленьких оглоблей. Всё это легко можно было катить. Я, пыхтя, возил повозку по двору, посадив брата.

Помню ещё, как отец выстругал человечка из липы и, приделав жестяной пропеллер на спину, установил его на коньке крыши. Человечек смешно и резко поворачивался на ветру, вскидывая то одну руку, то другую. Казалось, что вот-вот и он взлетит, потому что шум пропеллера то нарастал, то затихал.