Читать книгу: «Право человека», страница 2

Увидев перед собой мальчишку, разговаривающего с его младшей сестрой, долговязый несколько раз озадаченно хлопнул глазами, ресницы на которых были настолько коротки, что, казалось, их нет и вовсе, и спросил, явно стараясь, чтобы голос звучал как можно более грозно:

– Тебе чего надо здесь, а?…

Мальчика нисколько не смутил подобный недружелюбный настрой – он был слишком близок к победе, а многолетнее общение с безумцем-дядей приучило его не очень-то обращать внимание на грубые интонации.

Поэтому он просто и негромко сказал, по-прежнему держа напряжённо сцепленные пальцы за спиной:

– Мои мандарины… Они упали в воду и приплыли к вам. Я пришёл их взять, а она, – он кивнул на девчонку, – она не отдает…

Старший брат перевёл взгляд на притихшую девочку, ловко отмахнулся от здоровенного речного слепня, назойливо вившегося вокруг его коротко стриженной головы, и по-прежнему грозно спросил:

– Какие ещё мандарины?

Та, потупив взгляд, вздохнула и нехотя протянула ему выловленную из реки нежданную добычу.

Парень, некоторое время переводя взгляд с одного на другого, помедлил, взял мандарины в цепкие и огромные, как показалось мальчику, руки, и спросил снова:

– Эти?

– Да, – после некоторой паузы кивнул мальчик, не сводя с вожделённых фруктов глаз, – дайте их мне…

Парень выдержал длительную паузу, изучая мальчика взглядом, а потом вдруг резко и сильно стиснул руки так, что из спелых мандаринов фонтанчиками брызнул жёлтый сок, а сквозь пальцы не торопясь полезла мясистая мякоть.

Произошло это очень быстро и неожиданно. Настолько быстро, что мальчик не поверил своим глазам. Мир вокруг него в одночасье и с оглушительным грохотом рушился. Только что было всё хорошо, и он почти придумал, как оправдается перед дядей и расскажет ему, с каким трудом ему удалось вернуть случайно обронённые мандарины, и вот теперь – всё рухнуло в глухую адскую пропасть, откуда не бывает возврата. В глазах мальчика против воли вызрели и съехали по щеке две солёные слезы. Он поймал их губами.

А потом бросился на ухмыляющегося парня.

– Гад, зачем ты, это не моё, гад…

Он изо всех сил пытался достать противника крепко сжатыми кулаками, вдруг ставшими до обидного лёгкими и слабыми – как часто бывает во сне, и тот, уронив уничтоженные мандарины на землю, вынужден был защищаться и оттолкнуть нападающего длинной жилистой рукой; мальчик снова бросился на врага и на этот раз, по всей видимости, сумел нанести ему довольно болезненный урон, поскольку тот перестал церемониться и со всей подростковой жестокостью сильно стукнул задыхающегося от слёз мальчика прямо по облезлому носу. В голове у того немедленно возникло въедливо звенящее гудение – как если бы там вдруг решил обосноваться огромнейший рой прибрежной мошкары; уши заложила тугая воздушная пробка. Во рту отчётливо появился привкус горячей соли, сразу же вслед за этим с дрожащей верхней губы обильно и сочно закапала липкая кровь. Всё происходящее теперь мальчик слышал глухо и издалека, словно из-под скрытых от постороннего глаза глубин материной подушки.

– …Пошёл вон отсюда, американский выкормыш!.. И скажи своей мамочке-шлюхе, что если ты будешь маячить у нас на глазах, то ни тебе, ни ей не поздоровится! Убирайтесь к своему ублюдку-папаше в Америку… Катитесь, ясно?! А дядю, если он не прекратит торговать на нашей воде, мы утопим…

V

Сквозь задранное веко в зрачок ярко бил пронзительный луч. Фотограф пришел в себя.

Повернув голову набок, он в первую очередь убедился, что рука его до сих пор сжимает жёсткий ворот насквозь мокрого демисезонного пальто. Некоторое время он, привыкая к свету, осознавал этот факт, и лишь после этого смог позволить себе оглядеться пристальней. Он, вместе со своим спасённым, спрыгнувшим с моста безумцем, теперь хрипло и натужно дышащим, лежал на песчаной отмели практически посредине неприветливой осенней реки. Берег отмели, густо усыпанный мелкой каменистой крошкой, то и дело окатывали пенистые волны, оставляющие грязноватые разводы пены на мелких камнях. Рядом с лежащими на земле людьми, упираясь в береговую кромку высоко задранным вытянутым носом, стоял белоснежный катер с государственной символикой нового всемирного сообщества; над водой низко стелилась сиреневатая дизельная дымка. Два человека в тёмно-серой форме, увидев, что фотограф очнулся, навели на него свои револьверы.

VI

…Через два дня вернулась с побережья мама. Дядя встретил её с оживлением, он – с каким-то тупым, необъяснимым безразличием. Суетящийся старик, приняв от матери какой-то толстый бумажный свёрток, с одобрительным смешком похлопал её по упругому низу живота и удалился в свой угол, где начал чем-то шелестеть, ворча при этом совершенно как старый, выживший из ума паршивый барбос.

Мама, как обычно, привезла много гостинцев и подарков – одежду, игрушки и, самое главное, она не забыла привезти плёнку для фотоаппарата. От всего привезённого весь пол скоро оказался усыпанным шуршащими разноцветными обёртками. Мать обнимала его и целовала мокрыми, испачканными яркой помадой губами, но он оставался замкнут, отвечая ей механически, без каких-либо выраженных чувств.

Приблизительно через месяц после возвращения мама стала хиреть. Она отчего-то уже не могла, как прежде, быстро и весело хлопотать по хозяйству и готовить им с дядей вкусную еду, и теперь на каждый обед у неё уходило всё больше и больше времени. Иногда обед вообще оказывался непригодным, и тогда гадкий дядя ругался, по обыкновению, на чём свет, и бил её по лицу скрюченной, как лапа высушенного спрута, коричневой ладонью, но мальчик почему-то не спешил бросаться ей на помощь… Отчуждение, возникшее со времени её последнего приезда, не проходило, даже несмотря на то, что мальчик отчётливо видел – мама сильно сдала.

Постепенно мальчику удалось создать где-то внутри себя закрытый причудливый мир, в который он – сначала без умысла, а потом и сознательно никого не пускал. Впрочем, стоит отметить, что никто никогда и не стремился попасть в его мир; тем самым словно оставляя ему право на безгранично возможные фантазии. Так возникло неосязаемое ощущение некой обособленности и тайны, и это загадочное ощущение давало мальчику способность создавать свой небольшой мирок таким, каким ему хотелось. Этому миру он посвящал время от времени серии до невозможности запутанных рисунков. В этом мире жили персонажи с красивых фотографий, которые он в течение многих лет прилежно вырезал из привезённых мамой пухлых глянцевых журналов. Это были своеобразные осколки побережья, но странно – они не внушали ему отвращения, напротив, чем-то привлекая его… С фотографий на него смотрели улыбающиеся, открытые и очень симпатичные люди, и он с удовольствием населял этими, без всяких сомнений, хорошими людьми свой выдуманный мир, где обитал до этого времени только один главный персонаж – насмешливый человек в ослепительно белой морской форме. Он не знал, о чём должны были эти люди разговаривать между собой, но подозревал, что о чём-то очень, очень хорошем и непременно спокойном. В его мальчишеском воображении каждый из них имел до странности тихий голос, и разговаривая с изысканным спокойствием, они никогда не имели привычки перебивать друг друга. Они неспешно делились с человеком с чёрно-белой фотографии своим самочувствием, иногда рассуждали о красивой одежде, что была надета на них, но чаще всего они любили неторопливо болтать о погоде. Это было их излюбленной темой, постоянно питавшей их интерес к друг другу. «Как вы думаете, будет ли завтра дождь?» – вопрошала светловолосая стройная красотка, кутаясь в длинный нейлоновый шарф и выглядывая кокетливо из-под изогнутых полей широкой шляпы. «Думаю, что будет» – отвечал ей серьёзный пожилой мужчина, чьи аккуратнейшие усы и уверенный взгляд прямо-таки источали непреклонную убеждённость во всём, о чём бы ему ни приходилось говорить. «Уверен, что будет». В такт этим разговорам мальчик передвигал по столу вырезанные картинки, прилежно и с большим умением наклеенные на кусочки твёрдого толстого картона; внимательно следя, чтобы всякий, кто взял слово, оказывался на переднем плане. Иногда человек в морской форме – с той первой, чёрно-белой фотографии – собирал всех своих новых знакомых вокруг себя и начинал неторопливо рассказывать им о таинственных странах, в которых ему довелось когда-либо бывать. Здесь мальчику, который не хотел, чтобы его главный персонаж ударил лицом в грязь, конечно приходилось значительно фантазировать и обходить опасные моменты разговора, как прекрасная смелая яхта, ведомая умелой рукой, обходит губительные острые рифы, грозно торчащие над голубой водой; он видел это на картинке в одном из последних журналов, привезённых мамой с побережья.

В основном же все его необычайно скромные познания о других странах основывались на обрывках случайной, непроверенной, а потому заведомо неточной информации. Из-за этого иногда случалась довольно престранная путаница, и миловидные улыбающиеся люди с картинок с усмешкой замечали в адрес моряка: «Вчера вы, помнится, говорили, что в стране людей с чёрной кожей не бывает слонов? Как же вы утверждаете сегодня, что они часто на них охотятся?». Тут уж моряк с фотографии укоризненно глядел на мальчика и, вздохнув, начинал неумело выкручиваться, с большой осторожностью подбирая слова: «Нет, это всё правильно, просто дело в том… Слоны живут только там, где жарко, а люди – они могут жить там, где им нравится…». Тон моряка при этом был не очень уверенным, а фразы, произносимые им, казались излишне растянутыми и неубедительными, но обычно этого вполне доставало, чтобы вернуть рассказчику утраченную было репутацию. Впрочем, в этом кругу ничто не могло послужить поводом для каких-либо разногласий и ссор, тем более, что мальчик очень тщательно следил, чтобы никто не из-за чего не испытывал недовольства.

Ещё на одной из картинок, служащих иллюстрациями для рассказов, были изображены несколько похожих друг на друга деревянных мельниц с большими разлапистыми крыльями; сквозь крылья одной из них остро пробивался солнечный луч – и казалось: ещё немного, и крылья сдвинутся с места. Мама, едва умевшая читать, в своё время как смогла объяснила ему, что когда начинают вращаться от ветра крылья, то каменные жернова там, внутри, перемалывают зерно в муку, из которой затем пекут хлеб. Запутанное объяснение ровным счётом ничего ему не объяснило, но удовлетворило полностью. Крылья должны вращаться – и это главное, что он усвоил про себя. Теперь ему очень хотелось когда-либо понаблюдать за их полетом, несмотря на то, что страны ветряных мельниц, как он знал, находятся где-то очень-очень далеко отсюда.

VII

Однажды утром он проснулся от громкого ворчания дяди, сопровождающегося робкими и приглушёнными мамиными всхлипываниями. Осторожно выглянув из-под одеяла, мальчик увидел, что она, совершенно голая, стоит боком к нему совсем близко у отмытого до блеска окна – так, чтобы на неё падал свет, широко расставив ноги, а злющий старик с нескончаемым потоком проклятий исследует её тело, щупает ей горло, ожесточённо мнёт коричневыми жилистыми ладонями плотные мамины груди и беспрестанно грозит испуганной женщине сжатыми кулаками, сильно испещрёнными старческими прожилками. Затем он, скрючившись в три погибели, рывком заставил её, раздражённо ударяя ладонью по внутренней стороне бедер, раздвинуть ноги ещё шире и принялся, пристально щурясь, вглядываться в то место, где под округлым и упругим жёлтым материным животом росли треугольником тёмные волосы. Мама стояла молча, сложив руки у груди ладонь к ладони, сдержанно всхлипывая, то и дело поднимая голову вверх, кусала губы и вытирала слезы, избороздившие блестящими полосками её раскрасневшееся от пощёчин лицо.

Зрелище это, столь необычное, непонятное и оттого откровенно запутанное и страшное, настолько поразило мальчика, что он, позабыв о всяческой осторожности, облокотился и привстал на кровати.

Дядя оторвался от своего пугающего занятия, с неожиданной живостью выпрямился и сунул свое оскаленное лицо с выпученными от злости глазами прямо в лицо матери, громко прошипев очередную порцию сдавленных и плохо разборчивых проклятий. Затем, поочерёдно и быстро облизав несколько раз подушечки пальцев на обеих руках, он обтёр их о грязные, с застаревшими пятнами от фруктов заскорузлые штанины, встал, на этот раз, на колени, вновь прищурил озабоченные глаза, вставил пальцы между ног мамы и принялся пристально вглядываться. Неизвестно, что он там увидел, только, повторно облизав пальцы, он вытер их о короткие лоснящиеся штаны, уже окончательно поднялся на ноги и, бросая ненавидящие взоры в сторону матери, начал, бегая туда-сюда по дому, истошно орать теперь совсем уже в полный голос. Короткие и седые волосы его, растущие в весьма ограниченном количестве, казалось, встали на просвечивающейся макушке дыбом, а голос, дойдя до верха своих возможностей, стал неожиданно сбиваться в плаксивые ноты, точно у охрипшего петуха.

Мать, вне себя от испуга и неизвестности, вздрагивала и прижимала к вздымающейся груди скомканное домашнее платье, подняв его быстрым и робким движением с пола.

– Шлюха! Шлюха, шлюха, шлюха! – визгливо вопил дядя, от прилива невиданной злости едва ли не подпрыгивая на месте и не обращая ни малейшего внимания на проснувшегося мальчика. – Проклятая безмозглая шлюха! Только с тобой и могло это произойти, глупая и продажная шлюха! Ты думаешь, я должен теперь давать тебе деньги на докторов? Как бы не так! Как бы не так! Вот!! – тут дядя развернулся к матери спиной, низко согнулся и несколько раз с большим ожесточением ударил себя кулаком по невероятно худым ягодицам. – Вот!!! – истошно проорал он, поворачивая к совершенно впавшей в панику матери оскаленное лицо с выпученными глазами и жёлтыми, давно уже сгнившими зубами.

Здесь он вдруг прервал свои проклятия, по всей видимости захлебнувшись ими, в невыразимой ярости топнул ногой и выскочил на террасу. Секунду спустя послышался трескучий звук упругой струи, вспенивающей речную воду.

С самого детства привыкший ко многому мальчик ещё никогда не видел своего опекуна в таком диком гневе и поэтому ощущал сейчас приступы жутковатого, ноющего, отвратительного страха, то и дело заставляющие его тело под тонким одеялом ёжиться и дрожать. Продолжая слышать, как старик шумно и яростно мочится, мальчик робко встал рядом с кроватью, не зная, что делать дальше.

Мать, увидев сына, уронила скомканную одежду на замызганный, неубранный с утра пол, кинулась к мальчику и стала прижимать его голову к холодной открытой груди, плача и то и дело вздрагивая от внутренних конвульсий.

– Отойди от ребенка, негодная продажная дрянь! – немедля возопил тут как тут объявившийся дядя, и теперь совсем уже не своим голосом. – Ты скоро сдохнешь, и его хочешь за собой утащить? Уйди, я сказал!

Здесь он с неожиданной прытью, совершенно как стремительный морской охотник, подскочил к матери и, ухватив её за руку, дёрнул со всей стариковской силы так, что и мать, и мальчик в одно мгновение оказались на деревянном, давно не крашенном полу. Распущенные волосы матери полностью накрыли мальчику лицо так, что он, глубоко вдохнув родной и тёплый запах, неожиданно разревелся в полный голос. Мама громко всхлипывала, гладила его по спине и не выпускала его из своих объятий. Они лежали вдвоём на холодном неубранном полу, и дядя кружил где-то над ними, потрясая жилистыми щупальцами-кулаками и извергая в пространство совершенно невиданный доселе поток грязных и богохульствующих проклятий.

VIII

Бешеный старик, хотя и брызгал слюной и бранился, всё-таки привёл на следующий день к постели мамы важного врача-европейца. Врач, высокий ростом, имел до крайности непроницаемый вид и был тщательно одет в строгого покроя тёмно-зелёный костюм со светлой сорочкой. Карманы на костюме были накладные. Широкий галстук, туго завязанный на шее врача – серый, в коричневую с прожилками полоску. При себе у него также имелся большой коричневый саквояж мятой кожи, который вызывал уважение одним лишь своим серьёзным и дорогим видом. Похожая на старинную гондолу большая моторная лодка, доставившая немногословного доктора по воде, покачивалась в равнодушном ожидании на утренних волнах. Столь же безмолвен и равнодушен был и её рулевой – молодой парень лет тридцати в широких брезентовых штанах и обветренным неприметным лицом.

Дядя, спина которого теперь имела неизменно выгнутое положение, в присутствии доктора оказался необычайно смирен и то и дело услужливо хихикал, щуря и без того узкие сверх всякой меры глаза. Он принёс высокомерному посетителю средних размеров железный тазик с подогретой водой и нераспечатанную упаковку разноцветного, специально по этому случаю купленного мыла. Воду доктор принял, но цветастое мыло проигнорировал, достав из своего саквояжа тюбик с жидким дезинфицирующим препаратом. На тюбике были многочисленные и густые надписи на чужом языке.

Сняв плотный шерстяной пиджак и вручив его дяде, доктор долго и тщательно, согласно врачебному обыкновению, отмывал свои короткие пальцы с квадратными и блестящими ногтями, затем вытер их целым пучком одноразовых салфеток, каковые, по мере использования, кидал в глубокий оцинкованный таз, наполненный пенистой замутнённой водой. После чего, продолжая сохранять всю ту же немногословную серьёзность, натянул бесцветные резиновые перчатки и приступил, наконец, к осмотру.

В течение последующих десяти минут лицо доктора с выраженными морщинами у внимательных глаз имело глубокомысленный и весьма озадаченный вид. Он неторопливо и скрупулёзно, с педантичной тщательностью изучал обнажённое тело испуганной матери, используя для своих занятий множество различных медицинских приспособлений, и то и дело озабоченно кривя бесцветные губы. Он заставлял до смерти напуганную маму широко открывать рот, массировал, вслушиваясь куда-то внутрь себя, её локтевые сгибы, трогал припухшее горло и заставлял медленно сгибать и разгибать ноги в коленях. Попросив её перевернуться на живот, он что-то мельком изучил на её спине и, будто бы убедившись в неких выводах, разрешил маме лечь обратно, укрыл насмерть перепуганную и по этой причине боязливо молчащую пациентку одеялом и оставил её в покое.

Сев к столу и поблёскивая продолговатыми очками, он принялся что-то писать со страшной медлительностью на отменного качества белой бумаге, а затем, жестом отказавшись от предложенного дядей свежезаваренного зелёного чая, что-то негромко и долго втолковывал ему, отведя старика в сторону и то и дело озабоченно потирая лоб. Закопчённое лицо дяди становилось всё сумрачнее, и несчастный старый скряга, по всей вероятности, уже подсчитывал в уме предстоящие расходы.

Прежде чем заплатить за высокий визит, он изнурительно долго рылся у себя в плесневелом углу, куда никогда не доходили полоски дневного света, что-то бухтел себе под нос и очень удивился, когда доктор, приняв деньги, неторопливо и щепетильно отсчитал ему сдачу; последнюю серебристую монету выудив двумя длинными пальцами откуда-то из глубин нагрудного кармана. Лодка с высоко задранным носом, взревев мощным дизельным мотором, уплыла, наполнив жаркий дневной воздух удушливой гарью. Некоторое время было видно, как спина бессловесного рулевого густо обволакивается ядовитым облаком выхлопных газов.

IX

В последующие дни дядя становился всё более хмур и задумчив и, возвращаясь с торговли, всё чаще уединялся в своём прокисшем углу, где имел чрезвычайно серьёзный и озабоченный вид. В углу, насквозь пропахшем сырой плесенью, он привычно шуршал бумагой, что-то неразборчиво бормоча себе под нос и вздыхая. Иногда он грубовато подзывал к себе мальчика и пугающе долго смотрел на него, словно бы порываясь нечто сказать, но внезапно забыв, что именно. Эти его молчаливые взгляды заставляли мальчика испытывать неведомый и незнакомый раннее страх; на сей раз это был страх перед неопределённостью того, что грозило вот-вот произойти. Мальчик даже не старался предположить, что именно это будет; просто он знал, что прежнему течению их не балующей особым разнообразием жизни приходит бесславный конец.

Доктора дядя больше не приглашал, и всё чаще поглядывал в сторону матери уже без признака какой-либо злобы. И вообще, было совершенно непонятно, какими мыслями теперь одержим притихший старик, сейчас особенно похожий на затаившегося в пучине престарелого осьминога.

Мальчик наловчился самостоятельно чистить выловленную из реки мелкую рыбёшку и варил душистые супы, глубоко обжигающие пищевод и бодрящие тело. Эти нехитрые упражнения вдруг дали ему возможность осознать свою насущную нужность, и теперь он, порезав на продолговатые дольки острый перчик чили, тщательно растирал душистый чеснок с корневищем пахучей кинзы и погружал всё это в пузырящуюся подсоленную воду, где разбухал уже с невиданной важностью крупный остроконечный рис. Чуть позже в кастрюлю отправлялись нежно-зелёные салатные листья, стебель сочного сельдерея, свежайший зелёный лучок и имбирь; после чего мальчик со взрослым, глубокомысленным видом помешивал длинной деревянной лопаточкой кипящее ароматное варево. Этот суп он выучился варить у дяди и хорошо помнил, как опекун, рассыпая кругом страшные проклятия, точно горох, долго втолковывал неразумному дармоеду, почему не следует снимать с варева пенку. В ней, по утверждению старика, и скрывается весь вкус блюда; и только самые отпетые, безмозглые и дрянные дармоеды могут этого не понимать.

В другое время мальчик практически всегда старался без нужды не уходить далеко от матери. Подолгу глядя на её спокойное лицо с сомкнутыми подрагивающими веками, он то и дело пытался накормить её наваристой похлёбкой из маленькой ложки, предварительно долго дуя на вкусный густой кипяток – в случае, если она вдруг открывала глаза.

Иногда мама на целый день впадала в глубокое забытьё, и тогда он осторожно, стараясь не потревожить больную, откидывал мокрое одеяло и ставил ей на пылающее обнаженное тело холодные компрессы, чему тоже научил его, наградив пресолидной кучей затрещин, ворчливый дядя. Каждый раз болезненно вглядываясь в истерзанные таинственным недугом черты, мальчик видел, как ещё недавно молодая и красивая мама с каждым днём будто бы ссыхается прямо у него на глазах. Пугающие язвы на внутренней поверхности гладких смуглых бёдер никак не заживали. И даже, напротив, увеличивались в размерах, и это несмотря на то, что мальчик аккуратно и часто промакивал их чистой тряпицей, предварительно вымоченной в настойке всемогущей, как казалось ему, целебной травы. Колени и локти мамы, некогда такие гармоничные, как у прекрасной скульптуры – уж он-то научился разбираться в природной женской красоте, листая свои журналы – теперь раздувались изнутри с каждым днем всё сильнее и с пугающей необратимостью бугрились в суставах. Тело молодой женщины всё чаще и чаще становилось очень горячим, и её то и дело мучили приступы тяжёлого, глухого кашля – так сипло бухал дядя, выкурив натощак свою неизменную трубку; только у дяди эти приступы быстро проходили, а маму они и не думали оставлять. Влажные компрессы на её воспалённой груди, несмотря на частую смену, заимели привычку высыхать очень быстро, не принося при этом практически никакого облегчения.