Читать книгу: «Долг ведьмы», страница 11
Глава 20
Старый трудовик Константин Савельевич мог часами говорить о собаках. У него самого было целых два пса, с которыми он, во время школьных каникул выезжал на охоту.
– Покурим? – спрашивал он меня на одной из перемен.
Я кивала в ответ, и мы шли в небольшую комнатушку, предназначенную для хранения швабр и вёдер.
Заядлой курильщицей я не была, и затягивалась длинной женской сигареткой с ментоловым вкусом лишь в компании трудовика – единственного во всей школе, человека, хорошо относящегося ко мне. Мы курили, и старик, выпуская в закопчённый потолок кольца едкого дыма говорил о собаках, их повадках и воспитании. Историчка и химичка, смоля в стороне от нас, окидывали меня и трудовика уничижительными взглядами и дурашливо хихикали, периодически отпуская пошловатые шуточки, от чего, мои уши и щёки вспыхивали, а кулаки сжимались от желания вмазать как следует по холёным накрашенным мордашкам. Трудовик же, казалось, вовсе ничего не слышал, и не замечал, оседлав своего любимого конька и продолжал, как ни в чём небывало болтать на любимую собачью тему.
– Никогда не беги от собаки, – поучал старый педагог. – Это будет означать, что началась погоня хищников за добычей. Остановись и облокотись о ствол дерева или стену. Так ты не дашь возможности хищнику повалить тебя на землю. Сними с себя что-нибудь и намотай на руку, чтобы пёс кусал эту тряпку, а не другие части твоего тела. Отбивайся в первую очередь от вожака. Используй, в качестве оружия любой предмет, камень, палку, нож. Бей по болевым точкам, по шее, месту между ушами, кончику носа, солнечному сплетению.
– Спасибо за науку, – благодарю мысленно старого трудовика, прислоняясь плотно к шершавому стволу дерева. Сдираю с себя кофту, обматываю ею левую руку, правую, с ножом, прячу за спину.
Внутренности вибрируют от напряжения и паники, колени дрожат, сжимаю челюсти, чтобы не выпустить из пересохшего горла жалобный вой – вой загнанной жертвы. И это я сейчас буду драться со стаей шакалов посреди джунглей? Я – трусиха и слабачка, которая готова разреветься от любого, грубо-произнесённого слова? Да тебя эти твари сожрут и кости обглодают! Куда ты полезла, Илона? Уж лучше бы в академию вернулась. Что, гордость взыграла? Чувства твои растоптали? Сорвали розовые очки? А ведь тебе сразу же, по прибытию на остров дали понять, кто ты, и что от тебя нужно. И даже решившись на побег, ты, дура такая, рассчитывала всё это время, что Молибден кинется на твои поиски? Начнёт волноваться, корить себя, а потом в путь-дорогу отправиться, тебя- красавицу искать. А когда найдёт, начнёт клясться в том, что всё не так. И с Натабеллой у него ничего нет, и в подвале Свету просто лечили от безумия. Идиотка! Вот сейчас сожрут тебя и по делом!
От слёз бессилия и отвращения к собственной глупости всё плывёт, растекаются, размазываются ветви деревьев и сплетённые между собой лианы, заросли папоротника, жёлтые бамбуковые стволы.
В голове бьётся неуместная, но такая назойливая мысль о том, что у меня совсем не осталось воды, ни единой капли. Сглатываю шершавый, колючий комок.
Стая из шести или семи шакалов возникает передо мной внезапно. Их тёмные, крепкие, напряжённые тела в красном мареве заходящего солнца кажутся ещё более угрожающими.
Колени трясутся, чувствую, как на затылке поднимаются волоски, как мышцы превращаются в кисель. Это – шакалы, их много, они голодны и пришли на запах крови от моих стёртых подошв. А ещё, эти твари на своей территории. Красные пасти раззявлены, острые кривые зубы обнажены, с высунутых языков капает слюна. Кожей ощущаю гнилостное, горячее дыхание хищников.
Один, самый крупный шакал, с желтоватыми подпалинами на шкуре, поджимает задние лапы и прыгает вперёд. Словно в замедленной съёмке вижу, как к моему лицу приближается влажная, зубастая пасть, дёргается чёрный нос, в налитых кровью глазах плещется голод. Выбрасываю навстречу пасти руку, перебинтованную кофтой, и ощущаю ослепляющую, отупляющую боль. Желаю прилипнуть ступнями к земле, а спиной к дереву, чтобы не упасть. Вскидываю руку с ножом, вонзаю остриё в шею шакала. Хищник визжит, рукоять ножа становится липкой от крови и вытекающей из распахнутой пасти слюны, и я с ужасом понимаю, что осталась без оружия. А вокруг воет ещё несколько тварей. Шакал дёргается назад, и нож, застрявший в его шее, выскальзывает из моих рук, а я сама опрокидываюсь на землю. Мысль об отсутствии ножа и падении царапает едва ощутимо и отстранённо, так как это моя последняя здравая мысль. Сознание до краёв наполняется бесполезной паникой. Я ползу, беспорядочно молочу руками, а вокруг меня пасти, вонючие, влажные, омерзительно-розовые. И боль, боль, боль. Каждая клетка моего тела вопит от боли и ужаса скорой смерти. Меня рвут, мною елозят по земле, облизывают и кусают. А я жду забытья или смерти, чтобы раз – и всё, кромешная, непроглядная тьма. Но нет, смерть не торопиться прийти за мной. Лишь безумная боль, превратившая меня в вопящий, окровавленный кусок мяса. Чавканье, вонзившихся в плоть клыков, хлюпанье моей собственной крови, оглушительный хруст костей.
Дальше, начинает происходить и вовсе невероятное. Но мой мозг больше не в силах оценивать ситуацию, и уж тем более, удивляться. Потому, происходящее я воспринимаю, как бред умирающего, сошедшего с ума от боли человека.
Пространство прошивают синие вспышки молний. Они трещат, делая воздух ещё более густым. Шакалы визжат, падают на землю, суча лапами и корчась от синих разрядов. Пахнет палёной шкурой, кровью, и озоном. Моё тело больше не терзают, но боль никуда не уходит. Она везде, в цветах, звуках, в запахах, в каждом моём вдохе и каждом выдохе. Закрываю глаза в ожидании спасительного обморока.
Чьи-то сильные руки подхватывают меня с земли, прижимают к горячей, широкой груди. Вдыхаю такой знакомый, такой долгожданный запах, понимая, что этим рукам и этой груди можно доверять. Только им и можно. Боль не отступает, но стыдливо ёжится, как снег в начале апреля. А в затухающем сознании слабо ворочается одна-единственная мысль, что в кольце этих рук и умереть не страшно.
– Какая же ты дура, Мелкая, – шепчет он.
А если это сон? Бред? Агония затухающего сознания? Ну и хрен с ним! Главное, что бред приятный.
Молибден рисует что-то в воздухе, и перед нами вспыхивает розовое, светящееся кольцо, ширится разгораясь всё ярче и ярче, пока не превращается в ворота, за которыми темнота. Ну и пусть, с ним я и в темноту согласна. Лишь бы держал вот так, лишь бы гладил ладонью по волосам. Молибден делает шаг вперёд, и я отключаюсь.
Глава 21
Ничего нет, лишь давящая, непроглядная тьма и распирающая боль во всём теле. Кажется, что я надуваюсь, с каждой секундой становясь всё огромнее, всё безобразнее. Чувствую, как до катастрофически- невероятных размеров раздувается большой палец правой ноги. Ширится, обрастает уродливыми бородавками. Стараюсь вспомнить, бывало ли такое со мной когда-нибудь, а если и бывало, то как назвать это состояние. Ведь если знаешь, то сможешь себе помочь. Но память глуха, она ничего не выдаёт, и даже картинки предшествующих данному моменту событий не показывает.
– Ты чокнутая, ты реально чокнутая, Илонка, и очень смелая, – доносится откуда-то из далека женский знакомый голос. И я цепляюсь за тонкие, серебристые нити этого голоса, прорезающий густой мрак. Отчего-то я боюсь этой темноты, боюсь провалиться ещё глубже. – Слышала бы ты, как лютовал Молибден. И ладно бы просто орал на студентов или преподов, он самого ректора готов был убить. Мол, давно пора запретить свободный выход студентов в джунгли, что территория академии должна охраняться. А потом, отправился за тобой, и притащил сюда, окровавленную и без сознания. Давай, подруга, выздоравливай. Плевать, что тебя привязали, в конце концов, это всё равно бы произошло. Главное теперь, сдать экзамены. Молибден к тебе неравнодушен. Сто пудов, ты для него не просто студентка, поэтому, тебе повезло. Используй его отношение в свою пользу, если хочешь выжить.
– Кости мне перемываешь? – темноту взрезают янтарные лучи. – Женщины, есть женщины. Раз ты здесь, то помоги мне её напоить.
Прикосновение чьих-то сильных, но таких ласковых рук, жидкость с древесно-ягодным вкусом течёт по горлу, боль отступает, а окружающий меня мрак, становится мягче и жиже.
– А что вы ей даёте? Что за зелье?
– Травяное обезболивающее, заряженное моей энергией. На пятом курсе будете учиться такое готовить.
– А нашего болеющего императора этим тоже лечат?
– И этим, и многим другим. Но знаешь, в чём секрет настоящего целебного зелья? Как сделать так, чтобы оно помогло гарантированно?
Лучи легко, едва уловимо касаются моих уродливых ладоней, щёк, лба.
– И в чём же?
– Действие зелья усиливается энергией любящего человека.
Боль то приходит, то растворяется.
– Давай, Мелкая, – часто звучит во мраке. – Пора пить лекарство.
Порой у меня нет сил даже на то, чтобы разжать тяжёлые, неподвижные, громадные губы, и тогда, я слышу:
– Мелкая, сделай ещё глоточек. Пожалуйста, ради меня.
От этого голоса всё моё безобразно- раздувшееся тело пронизывает золотистыми иголочками, и мне ничего не остаётся, как только, сделав над собой усилие, открыть рот и проглотить. Я не знаю, кто со мной разговаривает, не знаю, почему мне так важно видеть янтарные лучи во тьме, но боюсь не услышать этого голоса, боюсь остаться одна.
Серебристые ниточки тоже периодически вспыхивают, вибрируют, рассказывая что-то, называя какие-то имена. И я жадно вслушиваюсь в этот чистый, прозрачный звон. Смысла не улавливаю, просто мысленно хватаюсь, стараясь удержаться, зацепиться, отодвинуть, хотя бы на мгновение, гадкое ощущение деформации собственного тела. Прихожу в себя как-то вдруг, резко, понимая, что меня разбудил чей-то оживлённый, какой-то нервный разговор.
Голоса звучат гулко, распространяя вибрирующее эхо, отражающееся от стен. Один – молодой, тёплый и мягкий, словно кошачий мех, второй – резкий, скрипучий, будто ржавые дверные петли. Боюсь появления боли, хочу вновь погрузиться в такое уютное, чёрное беспамятство, потому, стараюсь не улавливать смысла услышанного. Ведь если вникну в смысл произносимых слов, то вернусь в своё истерзанное в клочья, тело. Но, бьющие по стенам, разноцветные капли звуков твердеют, образовываясь в слова, принимают форму, превращаясь в предложения, нанизываются на нить, образуя фразы.
– Ты молодец, мой мальчик, – скрипит старый голос. – Ты всё сделал правильно, и маячок повесил, и к острову привязал. Однако, мне одно остаётся непонятным, чего ты тянул всё это время? Почему не зажёг свечу?
– Потому, что она не безликий объект, а молодая девушка. И я не хочу причинять ей боль, – в молодом голосе слышится усталость, раздражение и тревога.
Воображение рисует яркую картинку, тонкая свечка в большой могучей мужской ладони. Крохотный рыжий огонёк, едва рассеивая густой мрак, трепещет на фитиле. Однако, тьма дышит холодным ветром, пытаясь затушить пламя, уничтожить, и только тому, кто держит свечу решать, светить ли огоньку, защитив его второй ладонью, или погаснуть в холодной пасти ненасытной темноты. Отчего-то я волнуюсь за свечу, хочу, чтобы маленький оранжевый треугольник света продолжал гореть.
О нет! Это уже чувства! Не надо чувств, пожалуйста. Ведь сейчас накатит боль. Но боль не приходит. Осторожно вдыхаю и выдыхаю, шевелю пальцами рук, затем ног, напрягаю и расслабляю мышцы живота, сглатываю слюну. Кажется, нигде не болит, да и другие неприятные ощущения, тоже отсутствуют.
– Она всё равно погибнет, это неизбежно, – скрип и скрежет старческого голоса становится всё пронзительнее, всё неприятнее. – Для того, мы и забрали её с материка. Свеча должна выполнить своё предназначение и погаснуть. У нас мало времени, Данила. Если не зажечь её в ближайшее время, за ней явится инквизиция. Её ищут и в конце концов, найдут. Или ты думал, что так легко смог провести верховного инквизитора?
Тяну осторожно носом. Воздух сырой, пахнет мокрым камнем, морской солью и ещё чем-то странным, пряным и свежим.
– Я всё сделаю, ректор Крабич, будьте уверены.
– Да уж, сделай милость. Мне ли тебя учить, солнечный Данилка? – старик смеётся, и этот смех, больше похожий на кваканье жабы, вызывает внутри скользкое чувство опасности. – И помни, Молибден, свеча- наш единственный козырь. Только так мы сможем спасти остров.
Шум удаляющихся шагов, звон капель, срывающихся откуда-то сверху, клубок, смешавшихся между собой мыслей, усталость во всём теле. Я вновь погружаюсь во тьму, окрашенную разноцветными всполохами, бирюзовыми, карминовыми, огненными. Я плаваю в жидком мраке, наслаждаясь невесомостью и покоем, что он дарит. Ни страха, ни боли, ни тревог. Кто я? Где я? Какая разница? Главное, здесь, в этом месте так хорошо, так тихо.
– Ты расходник, ты мусор! – резкие, бьющие наотмашь слова пронзают темноту сверкающим, острым лезвием. Грудь сдавливается в тисках, по венам бежит жгучая горечь, из глаз выплёскиваются слёзы. Горячие, едкие. Распахиваю глаза, оглядываюсь вокруг. На каменных, неровных стенах пляшут ярко-зелёные отблески. Потолок низкий, такой же неровный. Сама я лежу в какой-то чаше, и по ощущениям, тоже выбитой из того же камня, и слева, и справа располагается ещё несколько подобных чаш, только пустых. Всё моё тело опутано светящимися лучами, именно их зеленоватое свечение и отражается на стенах. Просто лучи, они не стягивают, не жгут, в общем – никакого дискомфорта не доставляют.
Некрасиво шмыгаю носом, пытаюсь приподняться, но лучи вспыхивают, словно предупреждая, а телом овладевает отупляющая, мерзкая слабость. Следовало ожидать, что будет нечто подобное. Кто бы мне ещё объяснил, куда я опять влипла?
Память услужливо подсовывает мне последние события прошлого. Джунгли, стая шакалов, разинутые зловонные пасти, руки Молибдена и розовое свечение портала. А ещё, странный, непонятный разговор двух мужчин, старого и молодого, ректора и куратора Молибдена. Но здесь я не уверена, был ли он на самом деле или нет. Да и тёплые руки преподавателя, в которых и умереть не страшно, не причудились ли? Кто знает, на что способно воображение истекающего кровью человека? Однако, если верить собственным ощущениям, я могу считать себя полностью здоровой. По крайней мере, пока лежу в корыте, тело чувствует себя не просто хорошо, а превосходно, как когда-то, в далёком, почти забытом детстве, хоть кросс беги. А вот душа… С душой как-раз с точностью, да наоборот. Она, исполосованная плетьми жестоких слов, растоптанная тяжёлыми копытами беспощадной правды, воет и кровоточит. Правильно говорят: «Душа пустоты не терпит». Всю мою сознательную жизнь место в ней занимала сестра, после разлуки с ней, его постепенно начал занимать Молибден. Сейчас же, в моей душе зияет огромная каверна. И я ощущаю её, почти на физическом уровне.
Да пошло оно всё! Изо всех сил напрягаю мышцы, игнорируя ослепительный свет лучей. В ушах звенит, голова кажется тяжёлой, словно её набили камнями, спина и ноги наливаются свинцом, а к горлу подкатывает тошнота.
Чертыхаюсь, матерюсь так, что у нашей детдомовской няньки уши в трубочки бы скрутились.
– Не так быстро, – насмешливый голос застаёт врасплох. Передо мной стоит Молибден, весь свежий, бодрый, словно только что из душа, белоснежная рубашка и такие же брюки великолепно контрастируют со мраком пещеры, на лице белозубая улыбка. Из хвоста, по обыкновению, выбита прядь.
– Чего тебе нужно? – недовольно спрашиваю, понимая, что бессильно бороться с собственной немощью да ещё и в чём мать родила, на глазах у этого отутюженного, чистенького и аккуратненького гада, смешно и жалко. – Припёрся поглумиться над расходником и мусором?
– Вот так ты благодаришь за своё спасение, Мелкая? – гад улыбается во все тридцать два зуба, касается щеки тёплыми, мягкими пальцами, от чего тело вздрагивает, как от электрического разряда. –Ты понимаешь, что если бы не маячок, мне бы не удалось тебя так быстро найти?
Пальцы Молибдена трясут перед моим лицом цепочкой, с болтающейся на ней синей капелькой. Так вот, что это было! Магическое устройство для слежения за глупыми студентами! Шпионская штучка, ограничивающая нашу свободу. А я-то обрадовалась, сочла подарком. Нет, дурой жила и дурой помру. Наивной, романтичной дурой! Может, он такие маячки на всю группу повесил, только в отличии от меня, никому и в голову не пришло цеплять это на шею и носить в качестве украшения.
– Вам так важна жизнь какой-то слабой студентки, куратор Молибден? – спрашиваю, как можно твёрже, чтобы уж вовсе не разреветься. – Насколько я помню, за потерю студента преподавателей не наказывают. А может, кому-то срочно понадобился пылесос, или утюг, или ещё какая-нибудь магически-улучшенная хрень?
– Мелкая, лично мне нужно, чтобы ты выжила и сдала экзамены. И так будет, ты меня поняла?
От властности его голоса, от обжигающего взгляда, от близости его присутствия, меня обдаёт жаром, а в груди тянет, сжимается и сладко вибрирует.
– А чего я хочу ты спросить не желаешь?
Добавляю, как можно больше яда. Надо брать себя в руки. Кроме тела, которому расшалившиеся гормоны покоя не дают, у меня есть ещё и разум. А разум вопит: «Не верь!»
– Мне это не интересно, – отмахивается Молибден. Гад улыбается, широко, светло и нежно, как улыбаются несмышлёным детям. –Смирись со своей судьбой, Мелкая. Сбежать отсюда невозможно, умереть я тебе не позволю, завалить сессию не дам. И заметь, ты на данный момент не в том положении, чтобы оказывать сопротивление и диктовать свои правила.
Вот тут он прав. Довольно нелегко бунтовать, когда лежишь в каком-то корыте, опутанная от подбородка до кончиков пальцев зелёной дрянью, а любая попытка подняться оканчивается слабостью и ноющей болью во всём теле.
– Да тут все не в том положении, чтобы оказывать сопротивление, разве нет? В тебе хоть что-то человеческое осталось? Что ты испытываешь, когда слышишь крики жертв в подвале? Совесть по ночам не мучает? Кошмары не снятся?
Чеканю каждое слово, глядя в лицо, мгновенно ставшее каменным, в холодные, стальные глаза. Говорю и понимаю, что мои слова – комариный писк, назойливый, жалкий, но вполне устраняемый. Шлёп! И нет комарика.
– У всех свой долг и у всех своя судьба, – цедит сквозь зубы Молибден. – Я тоже мог бы лежать в одной из этих капсул, отдавая свой разум и магию какому-нибудь пылесосу, ножу или стиральному баку, а может и военной машине. Однако, мне повезло больше. Это жизнь, Мелкая. Кто-то просит милостыню на пороге храма, кто-то ловит преступников, а кто-то сидит на троне. Нигде и никогда не будет счастья для всех, чтобы каждый был доволен.
– Богом себя возомнил? –криво усмехаюсь, едва сдерживая слёзы. Жестокий, беспощадный и беспринципный, вот он какой, мой Крокодил. Не было и нет никакого рыцаря, он существовал лишь в моих наивных мечтах глупой, неопытной девственницы, начитавшейся сентиментальных дешёвых романов. Прикусываю нижнюю губу, запирая внутри себя, рвущиеся наружу слова о своём разочаровании, разбитых чувствах и обиде. Ему это не интересно.
– Я такой же заложник системы, – шепчет Молибден, наклоняясь надо мной, стирая капельку крови с моей прокушенной губы. – А система всегда, во все времена весьма жестока с теми, кто пытается идти против неё. Все преподаватели обязаны делать это. Кроме привязки к острову, становясь учителями, маги присягают Крабичу – верховному королевскому магу, самому сильному магу страны. И после этой клятвы на верность и покорность, ты становишься марионеткой в его руках. Стоит нарушить приказ – ты труп. А я не хочу умирать. Нет, если бы моя смерть что-то изменила, тогда другое дело, можно и жизнью пожертвовать. Но просто так, ради глупого протеста…
– А какого чёрта согласился быть преподом? Ткал бы коврики, варил бы лечебные настойки, сажал с помощью магии виноград.
– Специализацию выбираешь не ты, а Крабич, министр управления магией и верховный инквизитор. Собираются учёные мужи, смотрят на тебя и выносят вердикт. Но ты думаешь совершенно не о том, Мелкая, не за то радеешь. Тебе необходимо думать о себе. Скоро экзамены.
– О себе?! – меня трясёт, сама не замечаю, как бьюсь, борясь с проклятой слабостью, пытаюсь подняться, стараясь дотянуться до холёной морды Молибдена, чтобы выцарапать его бесстыжие, равнодушные глаза. – В джунглях погиб Анатолий, я видела, что вы сделали с бедной Светой, любой из студентов моего курса может оказаться в проклятом подвале, а ты просишь подумать о себе? В тебе не осталось ничего святого.
– Именно о себе, – чеканит куратор, хватая мой подбородок, обжигая горячим дыханием. В серых глазах бушуют ураганы, на скулах играют желваки, брови сурово сдвинуты к переносице, а давление пальцев становится столь сильным, что кажется, нижняя челюсть вот-вот хрустнет и раскрошится в пыль.
– Если бы этому жирному козлу удалось выжить, я задушил бы его собственными руками. Насколько же надо было быть самонадеянным ублюдком, чтобы потащить девушку в джунгли, не зная дороги, не изучив местную флору и фауну. Сдох, как собака, так ему и надо. Что касается твоих однокурсников, то всё в их руках. Пусть лучше готовятся, стараются, и ничего плохого с ними не произойдёт. Ты же, с сегодняшнего дня будешь находится под моим контролем. Я стану следить за каждым твоим шагом. И ещё, не вздумай открыть рот, иначе Крабич просто уничтожит тебя. Нет, ему будет глубоко наплевать на душевное спокойствие твоих однокурсников, просто он очень не любит, когда кто-то нарушает установленные им правила.
Спокоен, холоден, однако, внушает трепет и подавляет своей харизмой, своей, сдерживаемой лишь его собственной волей, энергией.
– Помнишь, Мелкая, как за мной приехали инквизиторы? – спрашивает собственнически, проводя ладонью по щеке.
– Они пришли в святая святых – в столовую, – отвечаю, радуясь не то возникшим пред мысленным взором картинкам детства, не то прикосновению.
Да что же происходит с моим организмом? Почему я так остро реагирую на него, да, красив, да, сексуален, да, сводит с ума своей дикой энергетикой. Но ведь это дьявол, циничный ублюдок беспощадный и безжалостный. Может, я больная на голову извращенка раз несмотря на открывшуюся правду, как собачонка радуясь его ласке.
– Ага, и оторвали меня, между прочим, от святого дела, – Данька смеётся, садится на край ванны. – А что я тебе сказал в тот день, помнишь? Я обнял тебя, и сказал: «Мелкая, не волнуйся за меня. Я гад живучий. Если будет плохо – выживу, а если хорошо –вернусь за тобой». По тому ты и здесь. Да, твой потенциал ничтожно мал, но ведь он есть, и ты теперь со мной.
Его слова обрушивают на меня ушат ледяной воды. В горле от возмущения и негодования становится сухо, а внутри, щекочущие пузырьки нежности превращаются в едкую кислоту.
– Что? – выдавливаю из себя. – Это всё ты? Натравил инквизиторов, сорвал с насиженного места, разлучил с сестрой, подверг унижениям со стороны преподов? А если бы я вышла замуж и родила детей, ты бы оторвал меня и от них? Кто ты такой, Молибден, чтобы распоряжаться моей судьбой?
– Я хотел для тебя лучшей жизни, дурочка, – голос куратора ровный, ведь его обладатель искренне считает, что во всём прав. – И да, я бы забрал тебя и у мужа, и у любовника. Потому, что всю свою жизнь думал только о тебе. Вгрызался в учёбу зубами и когтями, изнурял себя тренировками, а зная о своей сексуальной внешности, соблазнял училок, лишь бы на совете меня назначили преподом. Я ждал того дня, когда смогу увидеть тебя на этом острове.
– Ты эгоист, Молибден, – рычу в красивое, самодовольное лицо. – Ты подумал лишь о своих желаниях, решив воплотить детскую мечту, ну а то, что у меня может быть своя жизнь, свои планы, тебе даже в голову не пришло.
– Какие планы, Мелкая? – Данила с показной заботливостью целует меня в лоб. – Подтирание задницы своей сестрице? Нищета? Это не жизнь, а жалкое существование. Я не хотел торопить события, хотел, чтобы ты привыкла. Но обстоятельства сложились иначе. Ты принадлежишь мне, моя девочка. И ничего уже не изменить
С этими словами он уходит. А я, как только затихают звуки его шагов, наконец даю волю слезам. Слезам, не приносящим облегчения, бессильным, и жалким.
***
Я не хочу с ним разговаривать, не хочу видеть. Молибден приходит три раза в день, чтобы покормить меня с ложки каким-то жидким, вполне сносным на вкус, варевом и помочь дойти до, выбитой в полу дыры, для справления нужды, что-то рассказывает о занятиях, группе, пытается смешить. Однако, я продолжаю хранить молчание, хотя, каждая нотка его голоса, каждое прикосновение пронзает тело сотней тысяч горячих игл , а в груди и животе, бабочки трепещут бархатом крыльев. Хочу прижаться к могучему, горячему телу, вдохнуть, вобрать в себя его запах, ощутить мягкие губы на своих губах. Каждая клетка моего тела изнывает от тоски по этому человеку, рвётся к нему. Но разве можно любить монстра, садиста, мерзавца?
Над морской гладью медленно тают последние всполохи заката. Всё вокруг, и скалы, и галька, и небо, и вода, утопают в лилово-розовом мареве. Воздух плотен и почти неподвижен, и кажется, его можно резать ножом. Тихо, лишь слышится робкий шелест набегающих волн, да хруст гальки под твёрдыми шагами Молибдена. Он несёт меня на руках, но не туда, где у самой границы воды и суши тает нежное кружево морской пены, а к, извилистому лиману, протекающему вдоль одной из скал. Млею в сильных руках, тону в таком родном, таком успокаивающем, но в то же время, будоражащем запахе его тела. Лайм и морская соль. Даже запах его кожи ярок и противоречив, вода и солнце, покой и драйв, беззаботность и волнение.
Кладёт на заранее расстеленный плед, опускает в воду волосы, принимается промывать, легко, едва касаясь пальцами разглаживая и перебирая. Чем дальше от пещеры и корыта с зелёными лучами, тем больше тумана в голове и меньше сил в мышцах. Всё происходит словно в красивом кинофильме или романтическом сне. И у меня нет сил, чтобы возражать, как-то оценивать ситуацию, стесняться. Да и кого тут стесняться? Моего Даньки?
– Я буду выхаживать тебя, Мелкая, буду заботиться, хочешь ты этого или нет.
Таю в наполненных майским солнцем облаках его голоса, ощущаю в груди сладкое, щемящее давление. Головокружительная, сводящая с ума нежность, до слёз, до дрожи, до желания взлететь ввысь с ликующим криком.
– Ну вот, голову помыли, – продолжает Данька, едва касаясь губами моего лба. Каждый нерв на пределе, звенит натянутой гитарной струной. – А то собрала на свои волосы в джунглях всякой дряни.
Подхватывает легко, как пушинку, хотя именно пушинкой в его могучих руках, я себя и чувствую, погружает в воду. Вода в лимане мягкая, тёплая, словно парное молоко. Жмурюсь от наслаждения, и тут же ощущаю руки на своей коже и пряный запах травяного мыла. Грудь живот, бёдра.
Ладони, излучающие энергию едва сдерживаемой страсти, гладят, растирают, размазывают мыльную пену. А я смотрю в небо, позволяя себе тонуть в блаженстве, наслаждаться ощущениями прикосновений воды и любимых рук. Пить удовольствие до дна, смакуя каждую каплю, не вспоминая прошлое, ведь его уже нет, не размышляя о грядущем, ведь его ещё нет, а впитывая каждой клеткой, каждой частичкой души настоящее, мгновения, существующие здесь и сейчас.
– Какая же ты хрупкая и слабенькая, Мелкая, – шепчет Данила, едва касаясь заострившихся сосков, спускаясь к животу и ещё ниже, туда, где пульсирует, пылает и плавится, безумно тянет и чего-то ждёт. – Но ты мне нравишься такой. Беспомощная, покорная, вся моя.
Переворачивает на живот, одной рукой поддерживает голову, другой размазывает по спине мыло. От позвонка к позвонку бегут лёгкие разряды электричества, Горячие мужские пальцы гладят, растирают, надавливают. Моё тело вздрагивает, выгибается не то пытаясь защититься от непонятных, томительных ощущений, не то, принимая их. Ладонь Молибдена спускается на ягодицы, совершает медленные круговые движения, и я чувствую, как под этим лёгким, еле ощутимым касанием плавится кожа.
Глаза застилают слёзы, и я с нетерпением жду окончания этой сладкой пытки. Зачем он так со мной? Ведь я не нужна ему? У него есть Натабелла, красивая, гордая, смелая. А я? Гадкий утёнок, которому никогда не стать лебедем. Но нет же, притащил, чтобы держать рядом, оторвал от сестры, запер на этом острове.
– Мелкая, ты плачешь? – Данька видит мои слёзы. Вот чёрт! Выносит меня из воды, собирает влагу с моих щёк губами, сцеловывая каждую слезинку. – Что-то болит?
Отрицательно мотаю головой. Монстр сегодня решил быть чутким и обходительным? Но ведь он по-прежнему остаётся монстром, не так ли? Имею ли я право прощать ему всё, что он натворил и ещё натворит? Смогу ли я после этого уважать саму себя?
Заворачивает в плед, несёт к пещере. Укладывает в ванну, и зелёные лучи, словно приветствуя, радостно вспыхивают.
– Что у нас сегодня на ужин? – Молибден открывает один из принесённых с собой магически-изобретённых горшочков. По пещере разносится приятный овощной дух. – Тебе уже можно варёные овощи. Здорово, правда?
Подходит, помогает мне сесть. Открывает горшок с жёлто-оранжевым содержимым.
– Наверное, это вкусно. Гораздо вкуснее недоваренной капусты, которой нас пичкали в детском доме, – белобрысый гад улыбается, поднося к моим губам ложку. И от этой улыбки всё во мне переворачивается, сердце делает кульбит, бабочки в животе из бархатных становятся огненными.
На какое-то время воцаряется тишина. Он кормит, я покорно глотаю.
– Ненавидишь меня? – наконец спрашивает он, отложив ложку. Та со звоном падает на каменный пол. – Да, может я и не самый лучший человек, Мелкая, не самый благородный, не самый добрый. Но ведь и во мне есть что-то хорошее. Так прими это хорошее, возьми то, что я готов тебе отдать.
Разглядываю его лицо, красивое, волевое, печальное. Голос мягкий, и как же хочется окунуться в него, нежится в нём, растворяться в каждой ноте, вибрировать в унисон.
– Ты можешь молчать, можешь ненавидеть меня, обвинять, проклинать, но всё это не отменит моей любви к тебе, Мелкая. Я с самого детства мечтал быть рядом с тобой, всегда, каждую минуту. И я буду с тобой, хочешь ты этого или нет.
Уходит, забрав с собой пустой горшок. Смотрю ему в спину, раздираемая желанием окликнуть, прильнуть к горячей груди, к тому месту, где мощными толчками гулко бьётся сердце.
Стучат о каменный пол капли воды, на потолке дрожат зелёные блики. Я, то открываю, то закрываю глаза и всё думаю, думаю. Да, он выдрал меня из привычной жизни, выдрал с мясом, но разве мне плохо здесь, на Корхебели? И разве я, все эти годы разлуки не вспоминала Даньку Молибдена? Не мечтала хоть когда-нибудь встретиться с ним или хотя бы получить от него коротенькую весточку? Меня никто и никогда не целовал, никто не признавался в любви, не предлагал совместного будущего. Мужчины просто не замечали меня, я была для них чем-то сереньким, убогим, не женщина, а так, недоразумение. Так было в школе, так было в училище, так было на работе. Обо мне даже в праздник всех женщин как-то забыли. Все дамы удостоились символических подарочков, а я нет. Да, потом, разумеется, передо мной извинились, вручили какое-то полотенце и кусок мыло, однако, в душе всё равно остался гадкий, горький, словно прогорклое масло, осадок. Я смирилась, решила жить жизнью сестры, стать её тенью, опорой, ангелом хранителем. Но, как оказалось, её это только тяготило. А Молибдену я нужна, и он мне тоже нужен. А подвал? Да чёрт с ним! В конце концов Данька не даст мне оступиться, нужно просто довериться ему. Так готова ли я впустить в своё сердце нового Молибдена, уже не мальчишку, а мужчину? Готова ли я принять жизнь на Корхебели? Однозначно –да!
