Читать книгу: «Литературные заметки. Статья II. Д. И. Писарев», страница 5

В первых главах «Схоластики XIX века» Писарев с большою подробностью вычерчивает те самые взгляды, которые развиты им в статье об «Идеализме Платона». Он решительно против всяких общих теорий, превращающих, по его мнению, живые факты в отвлеченные, безжизненные и бесцветные понятия. Орган постоянно прогрессирующего сознания, литература, а с нею и журнальная критика, не должны задаваться никакими однообразными принципами, которые мешают улавливать явления жизни в их настоящем колорите и пестроте природных красок. «Нас заели фразы, восклицает Писарев вслед за Катковым. Мы пустились в диалектику, воскресили схоластику и вращаемся в заколдованном кругу слов и отвлеченностей, которые мешают нам делать настоящее дело». Следуя за готовыми учениями, люди без оригинального таланта довели литературную критику до полного падения. они заставили ее тратить силы в бесплодных отвлеченных рассуждениях в то самое время, когда жизнь шумела за их окном. Надо откинуть всякую схоластику, и тогда возрождение станет возможным. Пусть литература, чуткая к потребностям дня и не раболепствующая ни перед какими общими теориями, займется фактами жизни, и тогда она откроется для целого потока свежих и новых впечатлений. Пусть наша критика рассматривает «отношения между мужем и женою, между отцом и сыном, матерью и дочерью, между воспитателем и воспитанником» – все это её настоящее дело. Чем меньше в ней будет отвлеченностей и общих взглядов, чем внимательнее она будет обсуживать «отдельные случаи вседневной жизни», тем она будет плодотворнее.

Эта точка зрения получила, наконец, в статьях Писарева перевес над прежними эстетическими взглядами. Индивидуализм, не имеющий другого принципа, кроме безусловной веры в личный порыв и личное впечатление, оригинальность мнения, заключающаяся в полной отрешенности от всякой общей умственной дисциплины, живое слияние с конкретною историческою жизнью, без малейшей попытки подвергнуть ее серьезной критике на основании высших, отвлеченных начал – вот те новые идеи, которые захватили и увлекли Писарева почти с самого начала его литературной деятельности на страницах «Русского Слова». Вооружившись против деспотической власти внешних жизненных обрядов и привычек, управляемых шаблоном, Писарев, заодно с пошлою рутиною социальных нравов, стал разрушать и неизменные законы общечеловеческой логики. Ненависть ко всему, что стесняет свободную личную работу извне, вдруг раздулась у него в слепую, страстную вражду против всякого общего принципа, против высших идей, направляющих нашу деятельность в известную сторону. Живое протестантское чувство перелилось у него через свои естественные границы. Дух свободного индивидуализма принял, под пером Писарева, поистине уродливую форму, совершенно заслонив высокую мысль о возможной нравственной и умственной солидарности между людьми. Увлеченный собственною диалектикою, Писарев как-бы забыл, что самое оригинальное учение, в своих последних выводах и конечных стремлениях, всегда сливается с общечеловеческими понятиями. Его оригинальность имеет вершину, на которой оно останавливает свой полет – подобно струе фонтана, которая, взлетев на известную высоту, срывается и всею своею светлою тяжестью падает вниз, в общий бассейн…

III

Убеждения Писарева определились во всех важнейших подробностях. Материалист в области философии и проповедник безграничной личной свободы в практической области, он будет отныне работать в двух направлениях, проводя в каждом из них свои излюбленные мысли. Статьи его, написанные вплоть до заключения в крепость, могут быть разделены по теме на две группы, хотя их внутренний смысл и тут и там один и тот же. Собственно критическая работа, как понимал ее Писарев во дни сотрудничества в «Рассвете», с глубокими требованиями художественности, отошла на задний план, уступив место публицистической агитации по поводу произведений искусства. Не занимаясь серьезно ни наукою, ни философиею, часто компилируя лишь по двум, трем сочинениям, Писарев умел, однако, придавать каждой своей статье законченный характер самостоятельного рассуждения. Он с уверенностью защищает чужие мысли, обставляет их множеством известных примеров и, непомерно растягивая изложение, захватывает в свои статьи как можно больше доказательств из самых разнообразных областей. Но давая легкую и бойкую популяризацию научных вопросов, Писарев при этом никогда не забывает своих агитационных целей. Подробное и всегда добросовестное изложение разных научных истин самого примитивного свойства он постоянно пересыпает публицистическими замечаниями, вносящими оживление и фосфорический блеск в сухую по содержанию журнальную работу. Над рассуждениями, следующими по стонам новейших европейских авторитетов, витает самостоятельная философская идея, выработанная совокупными силами двух радикальных петербургских редакций. Освещая жизнь с разных сторон, она не даст заблудиться писателю в дебрях схоластики. Пренебрегая разными иностранными книжками, Чернышевский сам, собственными силами, воздвиг обширное философское здание, а Писарев, его смелый соратник, с недюжинным литературным талантом, последовательно доведет его идеи до самых крайних положений, призвав на помощь ходячие афоризмы новейшего естествознания. Только что окончив статьи о Платоне и схоластике XIX века, Писарев печатает популярное изложение «Физиологических эскизов» Молешота и «Физиологических писем» Карла Фохта. К этим двум литературным работам он присоединяет в февральской книге «Русского Слова» 1862 года пространную популяризацию «Физиологических картин» Людвига Бюхнера, чтобы авторитетом этого известного в русском обществе имени подкрепить грубые парадоксы двух других немецких ученых. Не обладая никакими самостоятельными знаниями в этой сфере, Писарев передает физиологические рассуждения трех писателей с необычайною пунктуальностью, часто говоря их словами, пользуясь их образами и открывая свободный полет собственным мыслям только там, где кончается точное исследование и начинается мир широких философских выводов. Все факты научного наблюдения и опыта только подтверждают, в глазах Писарева, материалистическое учение Чернышевского. Строгое изучение человека, рассеяв бредни людей, одержимых «узколобым мистицизмом», привело к твердому убеждению, что в мире нет ничего таинственного, загадочного. В природе существует только материя с её физическими и химическими свойствами. «Надо полагать и надеяться, изрекает Писарев, что понятия психическая жизнь, психологическое явление будут со временем разложены на свои составные части. Их участь решена. Они пойдут туда же, куда пошел философский камень, жизненный эликсир, квадратура круга, чистое мышление и жизненная сила. Слова и иллюзии гибнут, – факты остаются». Что такое чувство? В нем нет ничего психического, неразложимого на определенные материальные факты. Следуя за Фохтом, Писарев дает свое собственное научное определение. «Чувство, говорит он, есть такое раздражение в мозговых нервах, которое мгновенно, по крайней мере, быстро и притом непроизвольно проходит через все нервы нашего тела и через эти нервы так или иначе действует на обращение крови»²⁰. Вот что такое чувство. Определив с удивительным успехом одно психическое явление, Писарев предлагает нам не менее блистательное объяснение и другого. Что такое мысль? «Мысль, говорит Писарев, есть такое раздражение мозговых нервов, которое распространяется в них медленно и не действует на нервы тела. Оно совершается в известном порядке, за которым мы сами можем проследить и для которого у нас есть даже готовое название – логическая последовательность»²¹. Вот что такое мысль. Это – раздражение мозговых нервов, не действующее на нервы тела. Вся беда философов старой школы, по мнению Писарева, заключается в том, что они смотрели на вещи не телесными, а «умственными очами». Они задавались неосуществимыми задачами – открыть общие свойства естества, основные начала жизни, объяснить конечные цели природы и человека. На этом пути их могло ожидать только полное фиаско. Занимаясь подобною «дребеденью», они теряли способность обращаться как следует с микроскопом и с анатомическим ножом. Настоящий мыслитель только тот, кто видят вещи в их полной простоте, кто жизнь человеческую изучает не с высоты отвлеченных философских теорий, а с помощью анатомического ножа или химического и физиологического опыта. Мы похожи на ходячие печи, говорил Либих, – вот научный взгляд на человека. Измените пищу человека, и мало-помалу он изменится весь. Каждая дикая мысль, каждое отчаянное движение души могут быть приведены «в некоторую зависимость от неправильного или недостаточного питания». Мы рождены из материи и живем материею. «Черты нашего лица и мысли нашего мозга имеют такую же географию, как и растения»²². Газы, соли, кислоты, щелочи соединяются и видоизменяются, кружатся и движутся без цели и без остановки, проходят через наше тело, порождая новые тела – вот наша жизнь, вот наша история. Вот открытие новейшей науки, не увлекающейся больше никакою дребеденью. Факты физиологического процесса, не объединенные никакою отвлеченною мыслью, не сложенные в определенную систему под руководством известной философской идеи – вот обширное поле для научного исследования. Откинув всякие бредни, естествознание не ставит себе никаких заманчивых, но вредных для науки целей. «Цель естественных наук – никак не формирование миросозерцания, а просто увеличение удобств жизни, расширение и расчищение того русла, в котором текут наши интересы, занятия, наслаждения»²³. Для естествоиспытателя, говорит Писарев, нет ничего хуже, как иметь миросозерцание…