Читать книгу: «Бояре Стародубские. На заре (сборник)», страница 22
– Иди ты, а мне не надо, – ответил ей старик, уходя в сторону, и Малаша пошла к священнику.
К счастью Малаши, священник очень серьезно взглянул на ее жалобы и принял ее под свою защиту. Выслушав историю ее замужества и об уходе мужа, по всей вероятности убитого, священник посоветовал ей подать прошение, чтоб ей дозволено было вернуться к отцу. Для выполнения этого плана он предложил ей ехать с ним в Оренбург; от калмыка же он обещал собрать все сведения о смерти Бориса как от единственного свидетеля и очевидца.
Ходатайство священника помогло и в том отношении, что калмык не осмеливался больше грозить Малаше и приставать к ней и скоро исчез из села. Неизвестно, выгнали ли его остальные калмыки, или он ушел добровольно, рассердившись на своих поселенцев. Малаша в ту же осень простилась с односельчанами мужа, с которыми вынесла так много труда и горя во время странствий; она уехала в Оренбург вместе со священником, который ехал туда по своим делам; он обещал ходатайствовать за нее и выхлопотать ей все бумаги и дозволение вернуться к отцу, на фабрику их первого помещика, Барановского.
Глава IX
Жизнь в Петербурге проходила шумно по-прежнему. В неизменном порядке шел ряд общественных удовольствий в кругу знатных и богатых вельмож, согласно с требованиями появившейся культуры. Культура Запада блеснула в глаза русскому обществу главным образом в виде разнообразных увеселений и отразилась на нем в страсти к утонченным наслаждениям и мотовству. При дворе дела и занятия сменялись празднествами, замысловатыми иллюминациями с освещенными постройками и фигурами цветов и людей или парадами и смотрами войск. Императрица поздоровела, она часто появлялась в обществе, всегда одетая блистательно, и проводила время на балах до раннего утра. При дворе продолжала веселиться и Анна, но уже не так беззаботно! Часто задумывалась она и спрашивала себя, что же ждало ее дальше? На что могла она надеяться? Не лучше ли было бы вернуться под родной кров отцовского дома и постараться там устроить жизнь свою если не с таким блеском, какой казался ей возможным прежде, при ее незнании света, то безопасней и прочней! Так думалось ей иногда. Самое веселье начинало утомлять ее, казаться однообразным. С весной она как бы ожила немного; но ей вспоминалась другая весна, лучше, ярче и теплей, чем в Питере! Анна скучала когда-то в уединении, живя у отца; но и для жизни при дворе она была не приготовлена, не воспиталась для нее! Она тяготилась окружавшею ее постоянно толпою почти незнакомых ей людей или слишком многочисленным обществом знакомых. Она желала бы снова жить в своей семье, в своем доме. Для всех она оставалась чужою и не умела сделаться необходимой услугами или разведыванием общих слабостей и желаний. Она не была искательна и не любила быть орудием других, – удача в жизни была невозможна при таком настроении. Наслаждаясь весельем и роскошью, она сохранила детскую простоту и прямодушие. Время готовило ей, однако, много перемен, и счастливых и тяжелых.
Этим же летом, во-первых, принесло оно ей неожиданную встречу. Труппе Волкова назначено было дать первое представление на придворной сцене в Царском Селе, куда императрица переехала на первые летние месяцы. Когда двор двинулся из Петербурга, перемена была приятна Анне. В свободные часы она осматривала роскошный сад в Царском Селе, в котором дерн на полянах сада походил на мягкий зеленый бархат, а дорожки, чище паркета, вели к большому светлому озеру, по которому плавали лебеди. Весь сад, искусственный, с подстриженными деревьями, поразил новизною Анну, ничего не видевшую в этом роде. Но кроме прогулок ее ожидал еще спектакль. Труппа Волкова прибыла уже в Петербург, и на другой день назначен был спектакль в Царском Селе. Сцена была устроена, и раздавали афиши: первою должна была идти пьеса Сумарокова «Хорев». Из имен актеров как о лучших упоминали о самом Волкове, о приятеле его Нарыкове и еще поминали недавно принятого Яковлева. Перед представлением императрица пожелала осмотреть костюмы лиц, игравших женские роли; она обратила особенное внимание на актера Нарыкова, игравшего роль Оснельды, и собственноручно убирала ему голову: такое внимание и покровительство оказала она вновь прибывшим актерам. Понятно, какой восторг возбудило это внимание в прибывших артистах, – наконец-то они были счастливы! А Яковлев? Он был очарован всем, что здесь видел, и особенно приемом! Он давно проникся серьезным значением этого первого спектакля частных артистов при дворе и важностью своего положения, проникся настолько, что забыл все шутки и смотрел совершенно солидно и сообразно с характером артиста трагических ролей. И было над чем призадуматься! Нелегко было сыграть роль в этой новой обстановке. До сих пор его поддерживало только постоянное одобрение Волкова; милостивый прием императрицы довершил остальное. Стефан Яковлев стоял бодро, вместе с другими членами труппы, перед живым образом Елизаветы, которой посылал столько благословений в его далеком краю и в доме сержанта Харитонова!
Мало-помалу, невольно и незаметно для себя, перешел он к другому воспоминанию и спросил себя: не здесь ли Анна? И не увидит ли он ее в числе зрителей? Как удивится она его неожиданному появлению на подмостках сцены! И прежняя веселая улыбка Стефана мелькнула на лице трагика Яковлева со всею полнотою былой шутливости. Улыбка исчезла при мысли, что придется передать Анне невеселые вести о семье ее.
Наконец приготовления к спектаклю были окончены, и представление начиналось; занавес поднялся, на сцену выступили незнакомые публике артисты: Нарыков в роли Оснельды, пленницы Кия (построившего город Киев, как говорит древнее предание). Яковлев вышел в роли Хорева, меньшего брата Кия. Хорев любит Оснельду, он высказывает ей это в длинных строфах многочисленных стихов. Она не решается принять любовь врага отца ее. Пьеса исполнена драматических положений, что постоянно поддерживало внимание зрителей. Артисты играют до конца с постоянным искусством и горячностью. В последнем акте Хорев узнает, что Оснельда подозревалась в измене славянам и отравлена по приказанию Кия; Хорев закалывает себя. Брат Хорева, Кий, примирившийся с отцом Оснельды, оплакивает оклеветанных и невинно погибших, Хорева и Оснельду! Соперник Хорева, из ревности оклеветавший их в измене славянам, кидается в Днепр. Тем оканчивается пьеса.
Сдержанные, тихие, но продолжительные аплодисменты наполнили зал спектакля по окончании пьесы. Все передавали друг другу свои впечатления; представление внесло что-то новое, неиспытанное: это не было представлением учеников, это была игра людей, знавших жизнь, испытавших на себе ее гнев и радости и умевших передать и другим свои ощущения; игра их нравилась и трогала. Сама пьеса, написанная тяжелым стихом по всем правилам классицизма, не могла бы нравиться позднее по своей неестественности; но тогда все было ново и все нравилось, хотя лица, выведенные в пьесе из древней жизни славян, речами и чувствами походили более на лица и характеры из греческих трагедий или на лица из пьесы Расина. Древнеславянского в них не было ничего, кроме их имен. Но игра актеров нравилась и маскировала неестественность пьесы. Нарыков нравился изяществом, с каким он исполнял женскую роль и носил женский костюм. Волков обращал внимание умной и благородной игрою, а Яковлев задевал за сердце своим живым голосом; в нем отзывалось задушевное непосредственное чувство, с которым он отдавался каждой прекрасной произносимой им мысли, каждому чувству, внушенному ему положением представляемого лица! Все любовались наружностью Нарыкова. В нем было большое сходство с находившимся прежде при русском дворе польским графом Дмитриевским, и императрица пожелала, чтобы он носил эту фамилию вместо фамилии отца его, Нарыкова. В начале пьесы Анна смотрела на Яковлева, не узнавая его; только приятные звуки его голоса напоминали ей что-то. Помещаясь в дальнем ряду кресел, она не тотчас могла хорошо разглядеть лицо его, прекрасно загримированное. Но, вслушиваясь и припомнив хорошенько, она сказала себе, что голос Яковлева напоминал ей голос Стефана Барановского! Когда же Яковлев, приблизясь к авансцене, с горячностью произносил какой-то монолог, глаза его широко раскрылись и в них блеснул такой знакомый взгляд, что Анна не могла не узнать в Яковлеве своего старого знакомого Стефана; и, вздрогнув от удивленья, она уронила веер. Легкий стук упавшего веера среди общей тишины заставил Яковлева невольно обратить глаза в ту сторону, где он послышался, и он мельком заметил Анну; он даже понял, почему она уронила веер, она узнала его! Когда по окончании монолога Яковлев ушел со сцены, он за кулисами пробрался к самому краю декораций и незаметно для публики вглядывался в Анну. Она не переменилась, как ему казалось; пышный наряд изменял несколько ее фигуру, но лицо по-прежнему смотрело просто и добродушно, несмотря на гордо поднятую головку. Ему показалось также, что она смотрела на сцену не только внимательно, но, оглядывая ее со всех сторон, будто искала кого-нибудь: ну да, она не забыла старого знакомого и искала его в толпе актеров. Теперь не время было придумывать средство повидаться с Анной и поговорить с нею о ее семействе. Он отошел в сторону, чтоб не засмотреться и не забыть о своем выходе на сцену. Когда он снова вышел на сцену, то не раз успевал взглядывать на Анну, но взгляд Анны начинал смущать его. Ему казалось, что вместе с удивлением к игре его в глазах Анны виден был вопрос: «Неужели из ничтожного Стефана мог выйти актер Яковлев?» Когда пьеса кончилась и актеров вызвали, то между зрителями уже не было Анны. Ее не было и на балу, последовавшем за спектаклем, на который актерам дозволено было смотреть с хоров, где помещались музыканты. Яковлев думал, что Анна намеренно избегала встречи с ним, как бы боясь признать такое знакомство с человеком, вышедшим из темного сословия. Или, может быть, с ней случилось внезапное нездоровье? Последнее было справедливо.
Неожиданное нервное расстройство не раз уже случалось с Анной; оно выражалось бледным цветом лица, головною болью и общей слабостью, близкой к обмороку. Все окружающие ее доискивались причины нездоровья и находили его неудобным для ее службы. Уже была речь о том, чтобы удалить ее, найти ей жениха; указывали даже на одного генерала, недавно выписанного из армии, как на будущего суженого Анны. Все это узнал Яковлев неожиданно, но гораздо позднее. А теперь в голове его была одна упрямая мысль: как бы найти доступ к Анне и передать ей о переменах в ее семье.
Когда после спектакля вечер кончился ужином, который подан был и актерам вместе с музыкантами, в отведенной особо комнате, Яковлев ушел с другими членами труппы в назначенное им помещение, где долго еще не могли они нарадоваться сделанным им приемом и удачей спектакля. Когда улеглись наконец, Яковлев долго еще не мог уснуть и придумал план сближения с Анной. Он решил собрать все письма отца ее из того времени, когда сержант писал ему в Киев свои ответы на запросы ректора академии об Ольге. Эти письма намерен он был отнести к знакомым монахиням Анны в Смольном монастыре и просить доставить их Анне. После этого, быть может, она назначит ему где-нибудь удобную встречу, чтобы расспросить его подробно об Ольге и отце. Но случай видеть Анну представился скорее, чем ожидал Яковлев.
На другой день, в 6 часов утра, Яковлев был уже на ногах и просил садовника провести его в сад. Заявив садовнику о своей страсти к цветам, он помогал ему подвязывать и подсаживать цветы в клумбах перед дворцом. В то же время Яковлев спросил, не попадется ли он здесь на глаза кому-нибудь из придворных дам, что было бы неловко для него, как для постороннего человека, позволившего себе работать в саду. Садовник успокоил его, уверяя, что самые незнатные дамы и те редко показываются ранее девяти часов утра, что больше гуляют они около озера. Да и посторонним людям не запрещалось входить в сад днем. Яковлев выпросил себе несколько цветов для букета, после чего он исчез скоро, незаметно для садовника, занятого своим делом. В девять часов он появился в одной из прямых аллей, в конце ее, прилегавшем к озеру, со свертком ролей в руках. Он был одет в короткий плащ и с легкой польской шапочкой на голове; спереди шапочка украшена была белым пером, и два конца длинной ленты спускались сзади на шею. Он сел на скамье, нагнулся над своими тетрадями и часто посматривал по сторонам. В аллеях начинали появляться дамы в легких утренних костюмах; они обратили внимание на Яковлева и узнали в нем одного из игравших вчера артистов. Ему не кланялись, конечно, но, проходя мимо, милостиво улыбались, глядя на человека, трудившегося вчера для их удовольствия. Мимо него прошло несколько молодых фрейлин; одна из них говорила, что ей надо бежать теперь, чтобы вовремя попасть на свое дежурство; две остальные, быстро проходя мимо него, остановились на минуту – и у одной из них вырвалось чуть слышное восклицание, – конечно, это была Анна! Яковлев, не теряя ни минуты, подошел к ней с букетом цветов и подал его Анне, прося передать даме, которая потеряла его здесь. Анна увидала любимые цветы свои: розы, полевые жасмины и много анютиных глазок; она поняла, что букет был приготовлен Стефаном для нее. Скромный вид Яковлева, очень серьезный, позволял простить эту выходку старому знакомому прежних счастливых дней. Она была даже тронута памятью о ней, заметив любимые цветы свои.
– Благодарствуйте, Яковлев, – сказала она, смеясь, – я знаю, кому принадлежит этот букет. О вас я много слышала и прежде. Не вас ли называли Стефаном?
Яковлев подошел ближе с поклоном вызванного актера и, просияв от удовольствия, глядел на Анну.
– Меня зовут Стефаном, – сказал он. – Я сохранил это имя, потому что оно нравилось когда-то одному почтенному, старому знакомому в Киеве. Я привез от него поклон и письма к одной девице, живущей во дворце, но, не зная, как отыскать ее, я передал все в Смольный монастырь, где мне обещали доставить ей все завтра утром. К сожалению, в письмах есть невеселые вести о ее семье.
Анна слушала его встревоженная и бледная, но не могла расспрашивать при других фрейлинах.
Вечером снова давалось представление труппы Волкова. Со сцены, отыскивая между зрителями Анну, Яковлев встретил у нее взгляд теплый и сочувственный, взгляд старой знакомой. На другой день Яковлев был рано утром в Смольном монастыре перед обедней, он был в самом скромном, обыкновенном темном платье, не обращавшем ничьего внимания. Он стоял у входной двери церкви; мимо него должны были проходить все входящие. Предчувствие его не обмануло; заслышав стук кареты, он был уверен, что Анна приехала за письмами, и вышел на паперть церкви.
– Простите, – сказал он, встречая ее на ступенях широкого крыльца и не обращая внимания на испуг Анны при виде его. – Простите, что я решился самолично вручить вам эти письма, не доверяя их никому! Вы узнаете из этих писем, каким образом разошлась свадьба сестры вашей. Позвольте мне прийти в сад Царского Села, на то место, где я учу роли; и я расскажу вам все, чему сам я был свидетелем! Может быть, вы успеете помочь сестре…
– Боже мой! Что же случилось с ней? Приходите, приходите! – живо заговорила она, забывая все предосторожности. – Я буду вам очень благодарна, Яковлев!
– Преданный вам Стефан Яковлев! – проговорил Стефан; и, передавая письма в протянутую к нему руку Анны, он быстро нагнулся и успел поцеловать эту руку, украшенную дорогими перстнями. Только что Анна успела взять письма, Яковлев исчез в толпе молящихся.
Когда, вернувшись к себе, Анна перечитала эти письма, запершись в своей комнате, она не сразу поверила непостоянству Сильвестра. Еще труднее было ей поверить, что сестра Ольга готова поступить в монастырь! Одно было ей ясно, что отец ее и сестра вытерпели большое горе и что счастливая жизнь на хуторе была разбита. Родительский дом рисовался ей в таком печальном виде, что она невольно заплакала. Постучавшиеся к ней фрейлины застали ее в слезах, причину которых она не желала тотчас сообщить всем. На другой день она пошла в сад ранее обыкновенной своей привычки и одна. Она направилась прямо в аллею, где встретила вчера Яковлева; он был уже там, на прежнем месте, но без плаща и польской шапки, обращавших внимание прохожих вчера, а в обыкновенном темном кафтане, какие все носили в то время запросто.
Под влиянием горя Анна подошла к нему очень непринужденно, никто не мог видеть ее короткости с незнакомым человеком. Никто не мешал их долгой беседе, в которой Стефан высказал горячее участие к Ольге и глубокое отвращение к характеру Сильвестра и его поступку. Правда, он находил ему извинение в обстановке и требованиях лиц, среди которых он воспитался и которые держали его в своих руках.
– Это же сама обстановка не удержала вас, не помешала вам порхнуть от них и улететь так далеко! Клобук не пришелся вам по голове; вы слишком горячи и живы! – говорила Анна. – Вы не побоялись свернуть на другую дорогу, не на ту, к которой вас готовили. У вас есть своя душа, которой, видно, нет у Сильвестра. Прощайте, Стефан! – сказала она, собираясь уходить. – Я иду писать к сестре, уговаривать ее. Если вы будете в чем-нибудь нуждаться здесь, так вспомните, что у вас есть близкая знакомая, готовая на помощь вам, а теперь – поклонница вашего таланта! – прибавила она, смеясь.
– Не забудьте и вы, что здесь есть человек, преданный вам и вашей семье, и что никого нет у него уже более близкого ему на свете.
Анна искренно поблагодарила его, быстро уходя по аллее; она снова заперлась в своей комнате с тяжелым горем на сердце. С этих пор часто видели Анну очень расстроенную. У нее подозревали какую-нибудь серьезную болезнь и заботились о ее выздоровлении. Одним из явных признаков болезни, казалось всем, была ее глубокая меланхолия. Затем ходили слухи о полученных ею письмах и даже о каком-то свидании в саду. Кажется, в виде развлеченья Анне придумали предложить замужество; предложение это она горячо отвергала сначала, но после долгих убеждений согласилась увидать предлагаемого ей жениха, встретиться с ним в церкви. Для свиданья этого в начале осени в Петербурге выбрана была недавно отстроенная и освященная церковь в слободе лейб-гвардии Измайловского полка, во имя Святой Троицы. Анна решилась согласиться на это свидание, твердо уверенная, что найдет какой-нибудь предлог отказаться от замужества, если назначенный ей суженый не окажется довольно привлекателен. Несмотря на такую уверенность, у ней тяжело было на душе в день, назначенный для этого свиданья, когда она должна была ехать показывать себя, как посылают товар напоказ покупателям. Анна усердно молилась в толпе других придворных дам, она не смотрела по сторонам, отдаляя от себя минуту, в которую ей суждено было встретить своего суженого. При выходе из церкви к ней подвели какого-то генерала, лицо которого показалось Анне знакомо. Вглядевшись, она узнала добродушное лицо генерала Глыбина, которого она знала в Киеве и встречала в доме отца еще почти в детстве, когда и Глыбин не был еще генералом. Он был молодым офицером, когда Анна видела его в Киеве. Был послан тогда в провинцию с объявлением о мире, заключенном со шведами в 1744 году. Тогда велся такой обычай, что отличившихся на войне штаб- или обер-офицеров посылали по провинциям с объявлением о мире, причем им выдавали указ, в котором каждому посланному назначали губернии, которые он должен был объехать. В указе же заявлялось также, что в случае где-нибудь в провинции предложены им будут подарки, «то таковые подарки дозволено было им принять». С таким указом и объявлением о мире был послан Глыбин в Киевскую губернию и другие ближние к ней; в это время он познакомился с семейством Харитонова и помнил Анну под этим только именем. Она узнала его: да, это был тот самый Глыбин! Она не видала его в продолжение восьми лет, и ему трудно было бы узнать ее. Анна улыбнулась при виде старого знакомого, который ее не узнавал. Не понимая значенья ее радушной улыбки, он подходил к ней, однако тоже глядя на нее ласково и участливо. Повторяя себе мысленно фамилию Анны, всматриваясь в нее и любуясь ею, он начинал смутно припоминать что-то.
– Вы не узнаете меня? – спросила Анна, обращаясь к нему. – Вы были когда-то у сержанта гвардии Харитонова в Киевской губернии? Вы не помните теперь двух сестер, еще маленьких девочек, вы им много рассказывали о шведском походе?..
– Припоминаю все это, но вас, конечно, не узнал бы теперь! Как я рад возобновить старое знакомство, которое вы не позабыли! – Глыбин поцеловал протянутую ему руку Анны, долго не выпуская ее из своих рук и ласково глядя ей в глаза.
Случайно ли или нарочно все окружавшие Анну дамы отошли от них в сторону и оставили вдвоем с Глыбиным. Среди незнакомой толпы они могли свободно говорить друг с другом. Генерал непохож был на тех пожилых людей, которые часто говорили Анне любезности на балах с неприятными улыбками и взглядами. Глыбин смотрел спокойно и ласково, как смотрят иногда старшие на детей. Он расспрашивал ее участливо и серьезно о том, как живется ей в Петербурге; жалел, что не встретил раньше и не мог быть ей в чем-нибудь полезен, как должен бы был поступить старый знакомый ее отца. Он спросил об отце и сестре ее. Она обещала ему много сообщить о них при следующей встрече с ним. Они скоро расстались, и Анна отошла от него, думая, что могла бы найти опору в этом добром знакомом; а теперь ей нужна была опора, она давно это сознавала и чувствовала. Она была бессильна против всего, что окружало ее теперь.
Анне скоро предложили эту опору, говоря, что он богат; будет занимать хорошие места воевод или губернаторов, что он имеет свои вотчины в провинциях. Сверх того, говорили, что он очень хороший, добрый и честный человек, почему и государыня ничего не имела бы против ее замужества с ним. Все это объясняла ей та самая статс-дама, которая в первый раз представила ее когда-то императрице. Анна помедлила с ответом. Много раз еще встречалась она с генералом Глыбиным, ласково улыбалась ему, принимала от него услуги и подарки и на просьбу его – поторопиться с ответом – согласилась наконец отдать ему свою руку, о чем написала отцу, прося его благословения. Так исполнилась мечта Анны составить себе богатую партию, только далеко не в том блестящем и увлекательном виде, как рисовалось в ее воображении. В январе следующего 1753 года она вышла замуж за Глыбина, получив щедрые подарки от императрицы по случаю свадьбы и получив от отца хорошую сумму в приданое. Анна поселилась в доме мужа своего, который стал скоро называться домом генеральши Глыбиной, и ее посещали все знакомые, знавшие ее при дворе. Генерал старался не отставать от других, давал балы, обеды и маскарады. Молодая жена была его баловнем; он только ждал от нее какой-нибудь просьбы, чтобы тотчас же ее исполнить. Анна была счастлива вдвойне; оставаясь в той среде блеска и шума, к которым она привыкла, она вместе с тем чувствовала себя дома; для нее снова возродилась семейная жизнь, о которой она начинала тосковать в последнее время. Счастье ее было бы полно, если б не было огорчено судьбою Ольги. Она несколько раз пробовала уговаривать Ольгу приехать к ней в Петербург, надеялась, что новая жизнь исцелит ее от пережитого горя и к ней вернется желание – жить и быть счастливой. Ольга, однако, упрямо отказывалась посетить сестру. «Мы увидимся через год или два, не ранее, – писала она, – к тому времени я готова буду покинуть семью для новой жизни, – только не у тебя!» Несмотря на упрямство Ольги, Анна надеялась изменить ее намерения в будущем; но в настоящую пору ей недоставало близкой, дорогой подруги, она лишена была дружбы Ольги, и не с кем было ей подчас разделить свое веселье. Муж предоставлял ей тратить его деньги на свои удовольствия, но не всегда мог разделить эти удовольствия: то дела, то служба стесняли его, да и самый возраст мешал ему находить веселье в том, что веселило его молодую жену. Он редко танцевал, больше сидел за картами; днем он был на службе и не мог провожать Анну на прогулку. Вечера супруги проводили вместе, Анна не выезжала без него вечером. В те времена по вечерам улицы Петербурга были далеко не привлекательны, мало освещены, темны и даже небезопасны. Дом Глыбиных блистал роскошью; генерал ничего не жалел для нее, Анна ничего не считала, и впереди им готовилось то, что сбывалось в те времена над многими богатыми семействами: они незаметно приближались к полному расстройству дел и прекращению доходов. Но пока оба были счастливы. Правда, Анна не совсем еще исцелилась от расстройства нервов и была иногда слезлива, как избалованный ребенок; генерал терпеть не мог слез и терялся. Но слезы эти показывались все реже, благодаря горячей заботливости Глыбина, разве только в страшно дурную погоду или при легком нездоровье. При таких случаях Глыбин ходил по комнате крупными шагами и напевал про себя знакомые ему военные сигналы, растерянный и озадаченный. За исключением этих пасмурных минут семейной жизни, в доме их было светло и шумно. Глыбину случилось также испытать терпенье и находчивость Анны, когда он заболел. Она ухаживала за ним горячо и без устали, вела за него борьбу с доктором и аптекой и не спала ночей. Глыбин уверился, что, при всех ее слабостях, Анна могла быть верным другом в беде, оба они имели причины быть довольными друг другом.
Зима прошла, спектакли давались реже; труппа Волкова вернулась в Ярославль, в Петербурге осталось только несколько артистов из этой труппы. Артисты эти были оставлены по приказанию государыни при Шляхетском корпусе для изучения иностранных языков: так заботилась императрица об образовании даровитых артистов, о развитии талантов. В числе этих артистов был и Яковлев; как видно, счастливая звезда его не переставала ему покровительствовать: он был оставлен в Петербурге при «Рыцарской академии», как называли тогда еще корпус, устроенный первоначально Минихом для усовершенствования дворян в военных науках. Но в нем преподавались не одни военные науки, в корпусе этом преподавались иностранные языки, древние и новейшие; учеников упражняли также в занятиях русским языком и литературой. Таким образом, Яковлев вместе с Дмитревским проводили утро в занятиях, по вечерам выходили на сцену в самом корпусе, а часто и в придворном театре Летнего сада или в покоях самой императрицы. Распоряжаться этими представлениями поручено было вошедшему тогда в известность писателю Сумарокову. Сумароков также получил свое образование в том же Шляхетском корпусе; там начал он первые опыты на литературном поприще, там написал он свои первые стихи и драму. Сумароков был образованнее и развитее в занятиях окружающего его остального общества, и Яковлеву было лестно войти в сношения с ним. Сумароков был одним из немногих людей того времени, не стыдившихся принимать у себя артистов. Прием у него был нероскошен; он жил с семьею в нескольких небольших комнатах и никогда не был богат деньгами. Но хозяин был радушен, а разговор его был так занимателен, что гости не обращали внимания на бедную обстановку. Русское общество начинало гордиться зарождавшимися на Руси наукой и искусством, но обеспечить даровитого ученого или знаменитого писателя не казалось необходимым. Сумароков по рождению принадлежал к старому боярскому роду и по выходе из корпуса был принят на службу при дворе. Ему было 22 года, когда он сделан был адъютантом генерал-фельдмаршала Разумовского. Впоследствии сам он дослужился до бригадира, но никогда не был он не только богат, но даже не получал достаточного содержания по службе, хотя талант его был признан всеми и из него извлекали посильную пользу.
Яковлев встречал и Ломоносова, который был в то время уже профессором при Академии наук. Ломоносов жил очень скромно; простой и приветливый со всеми, он был доступен и для артистов. В то время когда он был известен своими трудами и талантом на поприще научном, он едва начинал выходить из гнетущей его бедности; все это удивляло Яковлева, он задумывался над всем, что видел вокруг себя. Яковлев попал наконец в среду, имевшую большое влияние на его дальнейшее развитие. Таланту артиста легко было развернуться при такой заботливости о его воспитании, когда ему давали возможность приобрести новые знания, а в обществе он находил хотя маленький кружок людей образованных, в доме которых была сфера, поддерживающая его умственную жизнь. Большая же часть общества превозносила таланты артистов, но сторонилась от них, как от людей низшей породы – или, по крайней мере, людей низшего слоя. Немногим лучше было и положение ученого. Но Стефан Яковлев был до сей поры так доволен приветом немногих, ценивших в нем даровитого, умного человека, что не замечал отчуждения от остального мира. Ему пришлось испытать глубокое сожаление о том, что никогда уже не встретит он более своей старой знакомой, Анны, после того как он совершенно случайно узнал о ее замужестве. Это случилось в один вечер, когда не было назначено никакого спектакля, и он, по обыкновению, отправился в квартиру Ломоносова. В этот вечер Ломоносов собирался прочесть вслух недавно сочиненную им оду, а такое чтение всегда привлекало к нему знакомых. Но на этот раз Яковлев никого не нашел у Ломоносова; он не жалел об этом, потому что общество самого хозяина было ему всегда интересно. Хозяин был в этот день в совершенно мрачном настроении, находившем на него порою после всех неприятностей, испытанных им по службе в академии и раздражавших его характер. Ломоносов был одет по-домашнему, в темном поношенном кафтане, лицо его раскраснелось. В этот день, как он говорил, ему пришлось вынести особенно много неприятностей в академии от враждовавших с ним профессоров-иностранцев, желавших захватить в свои руки не только преподавание иностранных языков, но и преподавание русской истории! При таком раздражении Ломоносов, чтоб заглушить неприятные впечатления, имел обыкновение выпивать несколько рюмок вина или водки. Эта привычка, почти всюду встречавшаяся тогда среди русского общества или, может быть, сначала захваченная во времена учения Ломоносова среди немецких буршей, привычка искать утешения в вине, уже начинала искажать простое, открытое лицо Ломоносова; развивавшаяся тучность придавала тяжеловатость его походке и движениям. Только большие светлые глаза смотрели по-прежнему умно и вдумчиво.
– Добро пожаловать! – вскрикнул он, встречая Яковлева, с которым охотно отводил душу, как он выражался. – Сегодня, кажется, у меня, кроме вас, никого не будет. Да оно и кстати! Мне сегодня так горько, что, пожалуй, я не в состоянии был бы читать свою оду. Не всегда можно восхвалять и радоваться, а чаще приходится жить в печали! Сегодня же я лучше расположен выпить и залить досаду! Выпьемте вместе!
