Читать книгу: «Полуостров. Или Биостанционный смотритель», страница 2

Тут послышались шаги целой толпы французов, что-то живо обсуждавших. Замыкавшая шествие пара узнала меня и остановилась, глядя, как я вожусь у стены. Я улыбнулся и поздоровался.

– Вы настоящий бурильщик (foreur)! – похвалил Пьер и похлопал по плечу.

– Вам дрель идет! – так промурлыкала Жанна, что я ощутил себя в начале фильма для взрослых Марка Дорселя.

Невольно вспомнил, что здесь есть неплохая баня. Много лет назад, ещё до того, как сгорела старая баня, приезжал немецкий стройотряд. Так вот, они парились в бане все вместе. Даже местные от этого были в шоке. Не предложить ли французам возродить старый обычай? Что может быть доверительней, чем степенная беседа за пивом в парилке? Чуть повиснет неловкая пауза – окунуться в ледяное море с причала, потом в парилку и снова болтать.

Мои мечты прервало появление Сары, ещё чуть томной ото сна. В узеньких (как она их только застегивает?) джинсиках и в такой тесной блузке, что все персонажи фильмов Дорселя сразу померкли. Она помахала ручкой, подошла поближе, оглядела мою спецовку, доски, дрель:

– Вы, оказывается, еще и бурильщик! Это так манифик!

Потом попыталась развернуться, как-то неожиданно зацепилась узкой ступнёй в сандалике за провод, пошатнулась и начала падать на меня. Мою правую руку оттягивала дрель, поэтому, чтобы не упасть самому, я прижал её этой дрелью к себе, она ткнулась носиком мне в ямку у шеи. Пауза, пока падение не остановилось, и она обрела равновесие, показалась очень долгой.

– А вы интересней, чем я думала, – она встряхнула чёрной гривой и сверкнула глазами, – Устройте нам, пожалуйста, после обеда экскурсию. Давайте встретимся на пирсе около четырех.

Я смог только молча кивнуть, от радости у меня в горле встал ком. Она упорхнула вслед за своими, но ещё обернулась целых два раза.

До обеда я на радостях просверлил ещё шесть дыр, а потом отправился на поиски большой стремянки. Как и предупреждало руководство, начались сложности. Кладовщица мягко попеняла, что из-за моего бурения штукатурка сыпется с потолка. Где стремянка, не знала, нужных мне шурупов не нашла. Зато время от времени неясно улыбалась и маслянисто поблескивала глазками.

Стремянку в конце концов отыскал на хоздворе, приволок в корпус и спрятал между стеной и лавкой в актовом зале. Там меня и отловил директор, который уже был в курсе моих достижений. Рассказал ему про план подвески досок и про шурупы.

Он деловито покивал и дал небольшой ключ:

– Ясно. В кабинете завхоза есть черный шкафчик с НЗ, там найдешь любые шурупы. Если что, скажешь, что я разрешил. Потом занесёшь. Я отъеду, постарайся не терять времени. Иначе на очередной планёрке мне плешь из-за шума проедят, – улыбнулся и ушел.

Ровно в четыре переодетый, умытый, причесанный, с пакетом в руках я не торопясь прогуливался в виду пирса. Низкое солнце просвечивало в промежутки между узкими облаками цвета старого шифера. С моря дул прохладный сырой ветерок, и ветряк на мысу так и сверкал серебристыми лопастями.

Французы появились минут через десять. Сара была в куртке и цветастом павловопосадском шерстяном платке, как-то по-особому закрученном на голове.

Биостанция – это кучка строений, приютившихся на безымянном полуострове, недалеко вдающемся в море. Вдоль берега моря среди елей и сосен стоят пять десятков строений: Главный корпус – серое трехэтажное кирпичное здание, Лабораторный и Аквариальный корпуса, общежития, деревянные домики, пирс, несколько разношерстных корабликов, две яхты на берегу, катера, баржа. Вокруг тайга, болота, гнус и комары. Так что смотреть особо не на что. Но если ты всю жизнь наслаждался комфортом, на контрасте может быть интересно. Главное, чтобы не сожрала мошка.

Для начала мы по тупику Молодых Дарований (какая тонкая издевка!), то есть по главной улице, представлявшей собой отрезок грунтовой дороги, когда-то засыпанной гравием, прошли к пирамидальному основанию ветряка на мысу. Оттуда полюбовались на роскошную панораму моря, блестевшего с двух сторон.

Потом прошли через весь поселок: миновали столовую и общежития, взяли левее, мимо свалки и складов вышли на трассу – дорогу к Голконде вдоль ЛЭП. Когда-то она была вполне проходима, но при постройке новой ЛЭП в 2005 году её покорёжили тракторами. Она стала вся в рытвинах, ямах и обрезках изоляции. Тут стоял запах хвои и болота.

Прошли немного по трассе к тропинке, уходящей вверх, а по ней – до пригорка со старым кострищем, где стояло бревно, увенчанное резной деревянной головой с ехидным выражением. Это был идол – Новый Радикулит, водружённый лет двадцать пять назад какими-то трудолюбивыми шутниками. С этого места пролив между биостанцией и островом Медвежьим был виден, как на ладони, даже просматривалась часть морского пути к Голконде. Тут всегда было ветрено. Французы оглядели окрестности, повосхищались, и я их поскорее увел, чтобы не продуло.

По пути я рассказывал о БС, начав с далеких 1930-х годов, когда университетским ученым пришла в голову идея основать в этих дебрях биостанцию для подготовки кадров для исследований на Севморпути. Мой французский был скуден, иногда я сбивался на английский, приходилось дополнять свою речь богатой жестикуляцией. Однако слушателями французы оказались благодарными и, как могли, помогали подбирать слова. Сара с Жанной шутили, смеялись и все время то отставали, то уходили вперед, а Пьер степенно шел рядом, кивал и с наслаждением попыхивал сигариллой.

Я предполагал, что БС основали именно на этом гиблом месте, исходя из двух соображений: оно не так далеко от железной дороги, но, в то же время, достаточно удалено от постоянного поселения. То есть туда не очень сложно добраться, влияние человека на природу и море минимально, а местным не так просто её разграбить. Иногда я задавал себе вопрос: почему было не начать изучение морской флоры и фауны, если уж так приспичило, не с холодного приполярного, а с Черного или, на худой конец, Азовского моря? Наверное, там, на Югах своих биостанций хватает.

То, что большинство построек на БС деревянные, – недостаток, они быстро ветшают. Скорее всего, это следствие безденежья, а может, особенностей самих биологов. Мне почему-то казалось, что у физиков станция была бы более благоустроена.

Это как разница между мужским и женским монастырями. Мужские отстраиваются быстро. Несколько лет – и там уже жизнь кипит, мусор убран, все оштукатурено, на колокольне колокол в сто пудов, во дворе Лексусы с Рейнджроверами ставить некуда, а краеведческий музей со всеми экспонатами давно выселен. В женском же уже тридцать лет разруха, стены осыпаются, двор не мощеный, зато все усажено цветами и кабачками, а монашки у ворот посетителям котят раздают.

Ну да ладно. Я, как мог, перевел на французский названия улиц поселка Поморский, в котором официально и располагается биостанция. Объяснил, что в Москве тоже есть шоссе Энтузиастов и Староконюшенная улица. Только московское шоссе заасфальтировано, не упирается в непонятные кусты и гораздо длиннее трехсот метров. Никогда не понимал, зачем нужны семь улиц поселку на пятнадцати гектарах на двести человек без постоянного населения.

Потому что постоянное население БС постигла трагическая судьба коренных жителей Тасмании. Оно вымерло. Роль аборигенов играл дед Нифакин – абсолютно седой дядька с окладистой бородой, обитавший до 2008 года в «Вороньей слободке». Он был очень угрюм и никогда ни с кем не разговаривал. Видимо, переживал за судьбы родины, оккупированной понаехавшими. Когда у него начались проблемы со здоровьем, колониальные власти согнали его с родных земель, как американцы семинолов, и переселили в Голконду, где он быстренько отправился, как говорят команчи, на белом каноэ в сторону заката.

Однако среди студентов существовала альтернативная конспирологическая теория, утверждавшая, что на самом деле он был спившимся обрусевшим летчиком американского бомбардировщика, сбитого во время холодной войны. Его якобы забыли или не захотели обменять на нашего разведчика. Дед ни с кем не разговаривал, чтобы не светить акцент, угрюм был из-за тоски по родной солнечной Оклахомщине или Алабамщине, а настоящая его фамилия была «Kneefucking».

Описав в итоге петлю, я привел всех к своей избушке с маленькими оконцами, заросшей мхом шиферной крышей и толстой кирпичной трубой.

Сара удивилась:

– У вас здесь есть даже старые ведьмы? Ведь это наверняка её жилище.

– Вы недалеки от истины, – подхватил я шутку и решительно углубился в кусты, что почти вплотную подступали к боковой двери, – Ныряйте, а то все пропустите.

Они с некоторой опаской последовали за мной. Буквально через несколько шагов мы уткнулись в огромный, высотой чуть меньше человека, валун.

– Сюрприз! – улыбнулся я.

Парень вынул изо рта сигариллу и присвистнул:

– Откуда здесь эта скала?

– От ледника, наверное, осталась десять тысяч лет назад.

Сара немедленно попыталась на него залезть. Я, как мог, подсадил, крепко ухватив сзади за узкие бедра. Она показалась легкой, как кошка. Пьер помог Жанне и вскарабкался следом. Для меня наверху места уже не осталось.

– Обратите внимание на ямку, – я ткнул веточкой в небольшое углубление на верхней пологой части камня, – Видите, тут от нее идут четыре желобка. Они сориентированы по сторонам света. Можете проверить.

Француз сразу вытащил мобильник и стал описывать им восьмерки, калибруя. Вскоре он уже что-то объяснял девушкам, тыкая в экран. Сара переводила взгляд с мобильника на камень, с камня на меня. Наконец все слезли и я, плеснув из бутылки, припрятанной в пакете, на валун, показал им главное. В косых лучах солнца на южной, почти плоской, мокрой стороне валуна проявились наскальные рисунки. Схематично нарисованные в профиль человечки на лыжах и без, олени (или лоси?), а в центре композиции – лодка с человечком на голову выше остальных, со стоящим членом. С кружком в одной руке и короткой, утолщенной с одного конца палкой в другой. Французы замерли с круглыми глазами, а потом одновременно потащили из карманов телефоны. Но было уже поздно. Вода подсохла, солнце село в тучу и картинка исчезла. Остался просто бугристый бок с пятнами лишайника.

И тут они заговорили все одновременно. Я едва понимал половину. Пьер хотел повторить, заснять петроглифы на телефон и сделать достоянием мировой научной общественности. Жанна предлагала немедленно звонить в ближайший музей. Сара всё повторяла «анкруябль» и хлопала ресницами.

Пришлось объяснить, что картинки я обнаружил случайно несколько лет назад, вырубая кусты с западной стороны от дома. Фотографии в музей послал, правда не указал, откуда они. О них лучше никому не говорить, потому что семь месяцев в году БС, по факту, почти не охраняется и валун могут вместе с петроглифами совершенно свободно распилить и увезти по зимнику. Прецеденты бывали. Это, конечно, не цветмет, но лучше не рисковать.

Читал, что в Литве ещё при Советской власти один архитектор свез к себе на участок подобные валуны со всей Литвы. Причем у каждого из них было собственное имя. Литовцы же были язычниками до XIV века, дубам и валунам поклонялись.

Потом, чтобы добить гостей окончательно, подвел их по очереди к своим подкопам, сделанным вокруг валуна. Для этого отодвинул как бы небрежно набросанные охапки хвороста. Сидя на корточках и подсвечивая телефоном, показал, что валун когда-то не лежал на земле, а стоял на трех камнях поменьше, как на ножках. Мои подкопы их как раз и обнаружили. Но со временем всё вросло в землю.

– Что же все это значит? – восхищенно спросила Сара.

– В лодке, скорее всего, изображен шаман с бубном. Думаю, это сейд – древнее святилище. Чувствуете, какая здесь энергетика бешеная? – и я прижался грудью к холодному валуну, распластав руки.

Французы опять что-то залопотали, а потом последовали моему примеру. Рядом, скользнув по моей руке своей узкой горячей ладошкой, прильнула к камню Сара.

Через минуту я скомандовал отбой:

– Ну, почувствовали что-нибудь?

Гасконец промолчал, задумчиво отряхивая куртку.

– Как будто порыв ветра в грудь ударил, – призналась Жанна.

– Как-то не по себе стало, – пожаловалась брюнетка.

В ее глазищах, казалось, застыл немой вопрос: «Сколько же еще талантов скрывается в этом скромном симпатичном блондине?» Я постепенно набирал очки.

Стало темнеть, и мы прошли мимо ветряка на пляж. По дороге обсудили и станцию, и море, и сейд. На пляже я разделся, сложив одежду на лавочке рядом с компанией, и в чём мать родила стал медленно заходить в воду, стараясь не наступать в потемках на камни. Девушки подошли поближе, попробовали руками воду. Жанна стала подтрунивать, Сара всерьез забеспокоилась.

Вода была ледяная, градусов семь-восемь, но ноги, как когда-то давно, не сводило. Может потому, что я купался почти каждый день, а может организм с годами изменился. Тем не менее, каждый шаг давался с трудом. Вот вода дошла до коленей, вот до пояса, еще чуть-чуть, и будет по грудь. Я боролся со врожденным страхом перед холодом и мраком, уготованными приполярными морями любому ночному пловцу. Но вот, наконец, бросился вперед и поплыл, стараясь не мочить голову. Все зааплодировали. Через пару минут я уже прыгал по берегу, обтираясь полотенцем.

Кто-то мне рассказывал, насколько полезная это вещь – скрытый тест на шизофрению. Показывают тебе картинку, задают безобидный вопрос или загадывают загадку типа «Что зимой и летом одним цветом?». И если ты даёшь искренний, но неожиданный ответ, например, «Кровища!», психиатры из комиссии понимающе переглядываются и делают знак санитарам, держащим смирительную рубашку.

Так и я проверял девушек на шибанутость, чтобы не тратить зря время на ухаживания, купаясь перед ними голый и наблюдая за реакцией. Помню, одна аспирантка-японка, не известно, каким ветром сюда занесенная, после этого резко прекратила со мной всякое общение, позже посетовав знакомым: «Никагыда есё меня така не осакобаляли!» Да, нудистка из неё получилась бы не ахти. Что называется, не сработались. А я-то уже раскатал губы и вознамерился проверить записки Антона Павловича о поездке на Сахалин в натуре! Но ничего, зато сколько времени сэкономил!

Так что аплодисменты мне польстили. Сара коснулась кубиков моего пресса и тут же отдернула руку:

– Ты холодный, как лягушка! У тебя даже пар изо рта не идет!

Я ухмыльнулся:

– Пузо холодное, зато сердце горячее.

Потом мы сидели на скамейке и болтали о моей халтурке.

– Что вы с таким усердием собираетесь развесить на стенах? – спросила Жанна.

– Доски со списками участников стройотрядов, – я не знал, как перевести слово, поэтому сказал «стротради», – В СССР работники из «стротради» построили всё на биостанции. У них была традиция – каждая группа делала свою доску. Сперва просто писали фамилии. Потом начали рисовать на досках карикатуры и писать крылатые выражения и шутки.

– И где теперь эти «стротради»? – спросила Сара.

– Их с 1996 года больше нет, я был в последнем, как могиканин.

– Почему эти доски так важны? Почему бы не хранить их на складе? Почему вы с таким трудом и шумом, и совершенно один развешиваете их? – удивлялась Жанна.

– Это память. Это традиция. Есть люди, для которых это как иконы.

При слове иконы Жанна неожиданно поёжилась, а Сара насторожилась:

– «Стротради» – это религиозный орден, как тамплиеры?

– Нет. Во времена СССР на биостанции работали обычные рабочие, обычные учёные занимались наукой, как и сейчас. А «стротради» набирали студентов и аспирантов, и они ехали во время каникул работать на стройки по всей стране, зарабатывать деньги ну и ради общения.

Французы продолжали молча ждать.

– Извините за мой французский, объясню еще раз. «Стротради» были похожи на израильский кибуц или коммуну. Только в коммуне люди живут, а в «стротради» люди приезжают на пару месяцев. Их члены – почти коммунары, – я упростил объяснение, как мог, и меня поняли.

Французы облегченно засмеялись и стали обсуждать, как можно было доски сравнить с иконами. Сам я расстроился из-за языкового барьера. Потом проводил их до столовой, а на прощание Сара поцеловала меня в щеку. На мгновение я ощутил нашу близость, как горячо и ароматно её тело, как тонко пахнут духи. Показалось, что мы знакомы давным-давно. Потом осознал, что она обращалась ко мне на «ты». Дала понять, что я вхожу в круг её друзей. Пусть она сказала это на эмоциях, но я был окрылён.

Почему же я в детстве увлекся французским? Он ведь гораздо сложнее английского. Может, из-за звучания? Наверное, половина того ошеломляющего впечатления, которое производит на иностранцев французская культура, приходится на язык. Интересно, если бы в Париже говорили на къхонг или убыхском, ехали бы туда туристы со всего света? Почему-то кажется, что ажиотажа было бы поменьше.

В школе французский преподавала такая красавица, что я боялся на неё смотреть. Даже забыл, как она выглядела. Помню только ощущение тепла, восторга, желания и недоступности. Тогда она казалась взрослой, но на самом деле была молода и неопытна. Выпускница педвуза двадцати двух лет, девушка из интеллигентной семьи. Что она понимала в любви? Не больше, чем я в двенадцать. Я так хотел, чтобы она подошла, обдала волной какого-то своего необычного запаха, погладила по голове. И в исступлении учил все формы глаголов, все времена, только бы она похвалила. И я не был настолько глуп, чтобы не понимать, что мои чувства обречены. Двенадцать и двадцать два, такое бывает только в книгах или эротических фильмах. Хотя вот у Макрона прокатило.

Иногда я пытаюсь заговорить с ней через десятилетия. Признаюсь в любви девушке, которой больше никогда не увижу, на языке, которого толком не знаю.

4.Среда

В среду меня поднял гонг. Восемь часов, завтрак. Едва пошевелившись, понял, что сегодня нужно работать по минимуму. Завтра-послезавтра мышцы перестанут болеть, и я смогу бурить вовсю, но сегодня руки дрожат, как у алкоголика. Хотя чем я отличаюсь от алкоголика? Только тем, что не алкоголик. Я слышал, что длительная работа с вибрирующим инструментом сильно ухудшает мелкую моторику, но наблюдал это впервые. Брал стопку, а она тряслась в ладони. Так что выпил её с трудом, чуть не расплескав. Что поделать, обожаю запах спирта по утрам. Для меня это запах победы (шутка).

Решил сходить в столовую, хотя есть не хотелось. Однако в обществе у очень многих вещей и явлений масса дополнительных функций, помимо главных. Вот и совместная трапеза – это и источник удовольствия, и часть культуры, и отличное средство невербальной коммуникации, да и вербальной тоже.

На завтрак давали яичницу – редкое счастье. Кусочек-два сыра, кусок хлеба с маслом и сколько угодно какао. Однако я взял только стакан пустого чая. Когда девочка на раздаче не улыбнулась мне в ответ, я огляделся. Девочка была незнакомая, и я решил проверить, всем ли она накладывает с таким суровым лицом. Нет, парню за мной она показала ряд здоровых, хотя и неровных зубов. Что так? Я выбрал самый далёкий столик в углу у окна, поставил стакан, сел спиной к залу и закрыл глаза.

Хорошо, когда люди считают, что раз ты сидишь к ним спиной, то не слушаешь. А еще хорошо иметь чуткий слух. Сначала слышалось лишь чавканье. Но потом началось.

– Я за добавкой, – простуженный баритон даёт петуха.

– Добавка без десяти, – женский высокий голос.

– Наложи, – женский ниже с повелительными нотками, – Это водолаз. Их везут на острова.

Ага, женский высокий – это мисс кривозубая на раздаче. Женский повелительный – главная смены. Водолаз на станции свой человек. Слушаем.

– Спасибо, Маринка, – благодарит простуженный.

– На здоровье, – отзывается начальница.

– Что за грохот вчера был?

– Слонок стены бурит, – пищит кривозубая.

– Затрахал, – ворчит начальница, – я выспаться не могла.

– Эти дыры в стенах его? На хера? – у водолаза прорезалась бравада.

Неужели клеит одну из них? Кто ему ответит?

– Это – полный пипец! – согласилась кривозубая.

Ага, похоже, кривозубая и водолаз.

– Без мата! – цыкнул повелительный женский.

Ревнует? Я чуть обернулся. Ага, начальница Маринка в поварском халате, короткая стрижка, сутулый худой парнишка – водолаз, ну и кривозубая.

– Марин, а зачем он бурит? – на этот раз потише.

– Доски какие-то вешает. Ему директор «отсканируйте и выложите на сайт», а он «это честь стройотрядов». Как посмотрит директор на эти дыры, так у него лицо вытягивается, весь день кислый ходит. Совсем чувство такта потерял. Директор такой вежливый, стесняется запретить, но всем видом показывает – не надо вешать доски, стены портить. Все видят, а он не видит. Какие там были красивые пустые стены, а сейчас чёрт знает что. И директор, как назло, уехал. Пожаловаться некому.

– Ну, это ради чести, – неуверенно отозвалась кривозубая.

– Дура.

Да, и у стен на биостанции есть уши. Я невольно вспомнил эпизод из далекого прошлого, достойный пошлой молодежной комедии.

В 97-м я приехал на биостанцию в конце июня, перед экзаменами в институт, и обнаружил ряд неприятных изменений. Энергоснабжение, нарушенное в 95-м, стало еще хуже. Дизель-генератор и ветряк были маломощны и свет давали всего на несколько часов в день. Народ, чтобы не сидеть в холодных домиках при керосинках, после ужина вылезал на берег возле пляжа и грелся у костров.

Ни одного строяка, с работой плохо. Местные знакомые ходили злые и занимали деньги друг у друга. На биостанции были учёные, были преподаватели, были студенты, были местные рабочие и были мы – приблудные. И была столовая, где работал разный народ, в основном из больших городов. И вот мне с трудом удалось устроиться разнорабочим за сущие гроши. Я таскал тяжести, чинил крыши, а также помогал на кухне: колол дрова, мыл кастрюли в ледяной воде.

Большинство поварих или поварёшек, как их любя называли, учились в вузе, которому принадлежала биостанция, но не все. Одной из них была Нинка, выпускница какого-то областного физкультурного института. Лыжница, физически развитая, чуть мужиковатая, чуть вульгарная. Она периодически бросала такие грязные словечки, каким я научился только годам к тридцати. Голубоглазая, высокая, крикливая блондинка, совсем не в моём тогдашнем вкусе. Мне было семнадцать, а ей двадцать четыре. Казалась она мне взрослой тёткой. По всем законам жанра мы не должны были заметить друг друга.

Однако она меня заметила, запомнила и невзлюбила. Да еще и наградила дурацкой кличкой, от которой не избавился до сих пор. Хуже всего, что она руководила одной из смен.

– Слонку добавки не давать, он свою норму уже сожрал! – командовала она, только завидев мою скромную персону в столовой.

И я не получал добавки.

– Меньше Слонку кладите, дармоеду! – приказывала она девочкам на раздаче.

И мне клали еды меньше всех.

– Гоните Слонка в шею, ещё стащит чего! – кричала она, пока я мирно болтал с кем-нибудь на крыльце столовой.

И я вжимал голову в плечи.

К счастью, в столовой были две смены, день через день, враждовавшие друг с другом. Поэтому другая смена в пику Нинке клала мне двойную порцию, и я отъедался.

Нинка была компанейской, поэтому взрослый контингент биостанции – студенты старших курсов, аспиранты и молодые преподаватели – её любил. А те, кто не любил, предпочитали не ссориться, потому что она была остра на язык, и никому не хотелось оказаться на моём месте. В итоге даже вне столовой мне приходилось терпеть её нападки. Всюду она меня дразнила, наезжала и критиковала мой внешний вид. И если замечала у кого-то симпатию ко мне, то бесцеремонно орала:

– Вам что, Слонок нравится? Да он же обормот, каких поискать!

И повисала неловкая пауза…

Я к этому, правда, быстро привык, понимая, что, как я проверял девушек, купаясь при них голым, так и девушки нередко подкалывают или задают мудреные вопросы заинтересовавшим их молодым людям. Очень похоже на то, как в чань-буддийских монастырях наставники испытывали послушников коанами и внимательно следили за их реакцией. Сейчас издают целые книги таких вопросов и ответов. Эти вот девичьи коаны я часто наблюдал на танцах и вечеринках.

Тем не менее её наезды не добавляли радости моему и так непростому существованию. Она меня раздражала. Со временем я догадался о причинах её антипатии. Зеркало оказывало очевидное сходство между нами. У нас были голубые глаза, светлые волосы, крупные прямые носы, квадратные лица, широко поставленные глаза. В нашей вражде было что-то родственное, как у брата и сестры.

В семнадцать лет квадратность еще не придавала моему лицу мужественности, глаза без мешков и морщинок смотрелись по-детски, а волосы были как у куклы. В девичьем наряде я был бы красивей Нинки. Я был утончённей, интеллигентнее, грациозней. Мой юношеский голос был мелодичнее её хриплого. Её, наверное, бесила моя юношеская свежесть. А меня коробило от того, что, будь мужчиной, Нинка была бы красивее, сильнее и мужественней. Я мечтал иметь первый разряд по лыжам, который был у неё. Я хотел бы пить помногу и не пьянеть, как она. Я не умел готовить, а Нинка готовила потрясающе.

Как-то по пьяни я изложил эти соображения приятелю из Чулакши, что был лет на восемь постарше, и подытожил:

– Хорошо, что она наезжает только на словах. Ударь эта сука меня хоть раз, я бы дал сдачи.

– Да Нинка уложит тебя одной левой, – заржал тот.

А ведь и правда, уложила бы наверняка. На биостанции меня не любили многие. Как-то я не сдержался и подрался с поддатым трактористом. Но если бы так поступал с каждым наезжающим, меня бы выгнали со станции к чёрту. Нинка была женщиной. Поэтому, несмотря на хмельной задор, я бы ни за что не ударил её, и не посмел бы дать сдачи.

– Тогда поговорю, как мужчина. Спрошу, хули прикопалась, – продолжал я.

– Трахнуть тебе ее надо, вот и весь разговор, – все еще смеясь, ответил он.

– Нет. Могут аморалку пришить, а то и похуже. Лучше поговорить.

– Ты ее сначала трахни, а трепаться потом будешь. Она же баба. У нее сейчас никого нет. Мне не дала, Васька её еще в том году отшил. Вот и бесится. Завидует она тебе, как же! Бабы только другим бабам завидуют. Короче, – тут он перестал смеяться и понизил голос, – ты же видишь, она каждый вечер у костров тусит. Подожди, пока как следует наберется, отведи в сторонку и прижми. Смолчит – действуй дальше. А крик поднимет, так она всегда на тебя орет, никто не удивится. И потом – тебе семнадцать, ей двадцать четыре, на полголовы выше. Такую хрен изнасилуешь. Если что, отмажешься, мол, сама совратила. Главное, резинку не забудь. Как в таких случаях говорят: «Или грудь в крестах или рояль в кустах!»

Вот тут я впервые по-настоящему и задумался о ненормальности наших с ней отношений. И чем дольше думал, тем быстрее улетучивался хмель из моей буйной головы. Все-таки сексуального опыта у меня тогда было – кот наплакал, а сомнений и переживаний по поводу прекрасного пола – будто слон опростался.

В ближайшую пятницу после ужина на вечерних посиделках я устроился невдалеке от костра старшекурсников, возле которого пила, пела и задорно хохотала Нинка. Слушал бородатые анекдоты, пел «Бригантину» и другие костровые песни, махнул пару стаканов портвейна, закусывая поджаренным на костре хлебом с салом.

Вот уже одиннадцать, ребята понемногу расходятся, ее вопли стали потише. Я непринужденно подошел и сел поодаль, заговорил с бородатым гитаристом, что все пытался сбацать «Бэса мэ мучо». Нинка старалась подпевать. Получалось плохо. Она искоса поглядела на меня, но ничего не сказала. Потом стала рассказывать, как чуть не заблудилась во время лыжного марафона, но ее уже никто не слушал. Посидела еще минут пять, встала и отправилась, пошатываясь, куда-то прямо сквозь кусты, в сторону Главного корпуса. Я понял, что мой час настал. И пошел в другую сторону, но, выйдя из зоны видимости, резко свернул, надел очки и принялся ее искать.

Наткнулся я на неё буквально через минуту. Она сидела на корточках в укромном местечке под ёлкой. Слышалось тихое журчание. Я замер за деревом, снял очки. И тут на меня снова навалились сомнения. Смогу ли справиться с этой сильной, самоуверенной кобылой? Не приключится ли в итоге какой-нибудь громкий омерзительный скандал? Но вот она встала, подтянула джинсы и не торопясь направилась к «Вороньей слободке», где жили поварихи. Что ж, был лишь один способ всё выяснить. Я быстро нагнал ее и со словами «Нина, дорогая, давно хотел с вами объясниться» взял за левую руку. Она резко обернулась и сначала попыталась отстраниться. Но я обнял ее за талию другой рукой и как мог ласково заглянул в лицо. В темноте я видел только блеск в её глазах.

– А, это ты! Чего надо? – хрипло спросила она.

– Хочу расставить все точки над «ё», – и притянул к себе, замирая от собственной наглости, – Нам надо поговорить.

Как ни странно, она не сопротивлялась, только усмехнулась:

– О чем же, чудо в перьях?

– Хочу тебя, – ответил я как можно более низким и чувственным голосом и впился губами в ее большой рот. Что было не так-то просто, учитывая разницу в росте. Она неожиданно ответила и даже сунула мне свой язык. Сразу почувствовался кислый табачный привкус. Я положил ей руку на бедро и придавил к дереву. А она обвила руками шею и выгнулась, прижавшись небольшой твердой грудью. Скоро мы опустились на землю, густо покрытую хвоей и какими-то колкими веточками, я быстро расстелил свой ватник и принялся стягивать с нее джинсы. Следующие полчаса мы, вопреки продекларированным мною намерениям, почти не разговаривали. Как сейчас помню, комары жрали мою голую потную задницу немилосердно. Нинка стонала и металась подо мной, как раненый зверь.

На выходные она куда-то уехала, мы еще несколько раз встречались, потом я отправился сдавать экзамены. В следующем году попытался возобновить отношения, но с её стороны энтузиазма не встретил. Может оно и к лучшему. Она продолжала надо мной подтрунивать, но значительно реже и мягче. Добавки уже не лишала. И когда в очередной раз полушутя кричала: «Гоните эту буратину к свиньям собачьим!», я немного виновато и снисходительно улыбался. Ребята поглядывали то на неё, то на меня и начинали догадываться относительно нашего прошлого. Ну а девушки опускали глаза, чтобы потом украдкой снова взглянуть на мое симпатичное лицо начинающего викинга.

Последний раз я видел ее на биостанции лет десять назад.

В общем, и после завтрака ощущался какой-то пассивный остракизм. Знакомые не здоровались. Друзья отводили глаза и сворачивали с пути, лишь бы не оказаться в неловком положении, когда я обращаюсь к ним, а они вынуждены отвечать. Только незнакомые люди вели себя, как ни в чём не бывало, и потому казались приветливыми. В ситуации такого откровенного бойкота я оказался впервые. Лучше было даже, когда много лет назад тогдашний директор решил меня изгнать. Но тогда я был моден, а директор непопулярен. Поэтому со мной, фрондируя, продолжали общаться, помогали и прятали, так что я обитал на биостанции нелегально, как подпольщик. Нынешнего директора, напротив, все любят. Поэтому человек, который, по мнению общественности, директора расстраивает, становится неприкасаемым.