Читать книгу: «Табу и невинность», страница 2

– Не в том дело. Если в демократической стране кто-то очень хочет встретиться с лидером крупной партии, то в конечном итоге его примут. А во-вторых, когда располагаешь определенными связями, имеешь влиятельных друзей, всегда можно их попросить о возможном облегчении контакта.

Я неплохо знал нескольких по-настоящему выдающихся французских ученых, а коль скоро они питали ко мне доверие, то для них облегчить мне контакт с влиятельным политиком было вопросом единственного телефонного звонка. Это, понятное дело, не означает, что из таких встреч всякий раз вытекали конкретные последствия. Самым важным было, однако, что такие встречи удавалось организовать и я мог разъяснить нашу точку зрения; аналогично в Соединенных Штатах, Испании, Англии, Скандинавских странах и в Италии польская эмиграция обладала хорошими и живыми контактами с местными политическими лидерами. Немного хуже с этим обстояли дела в Германии.

В-четвертых, наконец, наша роль состояла также в организации материальной помощи тем лицам, которых преследовали в Польше. Прежде чем заработала большая помощь со стороны западных профсоюзов, в 1970-е годы именно мы в значительной степени собирали деньги и пересылали их в страну – для помощи КОРу и тем, кого режим репрессировал.

– Никто еще тогда не верил в скорое падение коммунизма, в распад СССР и в то, что Польша добьется для себя независимости. Не отражалось ли это на вашей вовлеченности в дела страны?

– Нет, хотя признаюсь, что не мог себе тогда вообразить собственного возвращения в Польшу. И поэтому, посвящая массу времени польским проблемам, часто за счет академической работы, я не питал такого же оптимизма, как некогда военная эмиграция. Те люди верили, что через парочку лет начнется очередная война и они вернутся в свободную Польшу. А вот среди нас никому и в голову не приходило, что перемены наступят столь молниеносно. Тогдашний мир и его политическая структура казались стабильными на много десятилетий вперед. Даже если кто-либо и верил, что коммунизм должен рухнуть, то все равно никто не мог сказать, когда это наступит.

– Нуждались ли вы все-таки в чувстве осмысленности своей работы?

– Да, безусловно, но это чувство осмысленности не связывалось у нас с какими-то отдаленными, максимальными целями. Такой смысл мы видели скорее в само́м создании островов свободы в Польше или хотя бы в помощи тем людям, с которыми когда-то дружили в Польше. Это было чувством долга не только перед базовыми ценностями, но и перед конкретными людьми, которые подвергались преследованиям. С нашей стороны тут была уже не политика, а обыкновенная порядочность.

– А вы помните, в каком году вокруг вас начали думать и говорить, что годы господства коммунизма уже сочтены?

– Всегда попадались люди, предсказывавшие это. К примеру, Амальрик, который поставил вопрос, просуществует ли Советский Союз до 1984 года, не так уж сильно ошибся. Эммануэль Тодд, молодой и блестящий французский историк, опубликовал в 1970-е годы книгу La chute finale («Окончательный крах»)¹⁴, где весьма реалистично, как впоследствии оказалось, описал распад Советского Союза. Но эти книги не отражали повсеместного образа мыслей о будущем СССР. По-настоящему шансы на падение коммунизма начали замечать едва ли не в самый последний момент.

– Вы вернулись в страну в 1989-м?

– Если по-серьезному, то немного позже, в 1990-м.

– Какой вы нашли Польшу после стольких лет?

– Впервые с момента отъезда я побывал в Польше в 1987 году – получил специальную визу и приехал на похороны. Для меня это был шок, нечто невообразимое. Возвращался я по истечении целых шестнадцати лет, а у меня сложилось впечатление, будто ничего, абсолютно ничего не изменилось. Я обнаруживал те же самые дыры в тех же самых местах, те же самые испорченные неоновые светильники и развалившиеся заборы, те же пустые витрины и запыленные стекла – словом, по-прежнему продолжало невозмутимо существовать то же самое уродство материального мира. Восточная Европа узнавалась даже по запаху, потому что бензин пахнул здесь совсем иначе, чем на Западе, где его вонь, по существу, не ощущается. С закрытыми глазами можно было распознать, в какой момент ты пересек границу двух систем. По прошествии шестнадцати лет я очутился ровно в том самом месте, откуда уехал. Это было невероятное чувство – жутковатое и удручающее. Когда я приехал в 1990 году, дела обстояли уже совсем иначе. Видна была огромная тяга к изменениям.

– А удалось ли вам заметить изменения в людях?

– Призна́юсь, поначалу я испытывал сомнения насчет протекания перемен в Польше, не думал, что они будут такими быстрыми и фундаментальными, что в людях обнаружится столько энергии. Ведь общество было столь страшным образом перепахано оккупацией, войной, изменением границ, а позднее прошло испытание кошмарными годами сталинизма и последующим социализмом. Поэтому я опасался, что в поляках будет значительно меньше динамизма, чем в чехах или венграх. А все, как оказалось, обстояло полностью наоборот.

По-прежнему для меня остается неразгаданной тайной, каким путем наше общество, лишенное высших и средних классов, по сути дела крестьянское общество, с его традиционализмом и культурным консерватизмом, нашло в себе ту брутальную динамику, которая служит источником развития на протяжении последних десяти лет. Для меня в этом есть нечто завораживающее.

– После возвращения вы сразу заняли важный правительственный пост советника премьера Мазовецкого, а затем – главы команды его советников. Скажите, пожалуйста, была ли эта работа трудной? Часто ли вашу точку зрения не понимали и не принимали во внимание?

– Я четко ощущал границы собственной компетентности. Иными словами, там, где я видел, что мое длившееся немало лет отсутствие в стране может оказаться препятствием в понимании сложных проблем, я проявлял сверхосторожность при формулировании суждений. Зато в вопросах, например, внешней политики мой эмигрантский опыт был весьма уместен и полезен.

– С радостью ли вы возвращались в Польшу?

– Безусловно да! Во-первых, я приезжал в страну свободную и суверенную, а следовательно, отличавшуюся от той, из которой уезжал. Но в более глубоком смысле я, однако же, возвращался в ту самую Польшу. Это было ощущение человека, снова оказавшегося у себя, среди своих. В Париже я чувствую себя отлично, полностью врос в тамошнюю жизнь, среду, общественный и интеллектуальный климат, по-прежнему сотрудничаю с редакциями целого ряда журналов, поддерживаю связи с некоторыми политическими партиями, но после пяти минут пребывания в Польше я опять стал понимать каждый культурный код, каждую человеческую реакцию. И поэтому для меня ощущение, что столь длительное, многолетнее отсутствие перестает существовать в течение парочки минут, было по-настоящему великолепным.

– Этот ваш оптимизм, ваша вера в Польшу и поляков очень ценны. Но, к примеру, Ежи Гедройц – хотя его заслуги перед Польшей неоспоримы – не хочет приехать в страну, а недавно в интервью для журнала «Впрост» («Напрямую») он даже открыто сказал, что «польское общество одичало».

– У меня не хватило бы мужества так выражаться, так обобщать. Но ведь последние инциденты с молодежью в Слупске и Катовице¹⁵ доказывают, что дела действительно обстоят нехорошо. Перед нами огромная культурная проблема, и неизвестно, как ее решить. Я понимаю, что это следствие очень многих явлений и всего, что происходило в Польше на протяжении предыдущих десятилетий, ба, более того – это даже последствия давних времен войны, массовых миграций, разрыва общественных связей, а также результаты перемен последних лет, когда произошло много страшных человеческих драм. Возьмем хоть бы огромный шок безработицы для нескольких поколений, которые вообще не имели понятия о безработице, или, наконец, пышное, нарочито демонстративное потребительство некоторых социальных групп, которое дразнит и раздражает молодых людей, особенно тех, кто не видит для себя никаких шансов и перспектив на лучшую жизнь. В итоге можно сказать, что существуют отчетливо наблюдаемые элементы общественного одичания, и это на данный момент является в Польше основной проблемой, но то же самое – надо помнить – имеет место и на Западе, зачастую в масштабах, ничуть не меньших, нежели у нас. Таким образом, если мы оцениваем перемены после 1989 года, то я считаю, что Польша проходит через этот период цивилизованным образом.

– Значит, мы не растратили этих десяти лет впустую?

– Совершенно напротив! Разумеется, можно – что как раз и делает Ежи Гедройц – ставить планку еще выше, и даже важно, чтобы люди, обладающие больши́м авторитетом, выдвигали более высокие требования. Я, однако, со своей позиции наблюдателя и аналитика окружающей действительности вижу множество великолепных, позитивных вещей, которые удалось сделать после 1989 года.

– Как вы сегодня оцениваете свой эмигрантский опыт?

– С экзистенциальной точки зрения всякая эмиграция – неповторимое переживание. Этому опыту присущи, естественно, разные измерения. Один год в Италии, еще год в Соединенных Штатах, почти год в Англии и долгое пребывание во Франции дали мне разные варианты опыта, которые очень сильно обогащают меня как человека.

Помимо этого существенным был культурный опыт, познание других миров, а это опять-таки давало возможность взглянуть на свою страну с совершенно иной перспективы. Часто я переживал также боль отсутствия, но это такое чувство, рассказывать о котором я не способен.

– Не поддадитесь ли вы в конце этой беседы искушению сформулировать какие-то предсказания по поводу будущего Европы? Что нас ждет в ближайшее время? Предстоит ли нам достаточно длительный период спокойствия и мира?

– Думаю, что да. Впервые за сотни лет Польша оказалась в безопасной гавани, хотя это, естественно, не означает, что проблем не будет. Огромная неуверенность связана с развитием событий на Востоке. Уже в марте состоятся выборы в Украине, а их результат, которого сегодня не знает никто, может не только изменить ситуацию в этой большой стране, но способен также отразиться на атмосфере в Польше. Не предполагаю, чтобы нам с той стороны что-нибудь угрожало, но у нас может возникнуть элемент беспокойства и какой-то дестабилизации. Далее, неизвестно, что произойдет с Россией, а ведь это страна, которая еще на протяжении десятков лет будет переживать потрясения и с трудом приспосабливаться к современности, и указанные процессы тоже окажут влияние на ситуацию в Польше.

Сама же Польша будет интегрироваться с Европой и евро-атлантическим сообществом, хотя, наверное, не столь быстро, как об этом говорится в различных официальных декларациях.

– Благодарю за беседу.

Польская революция

Кор
Май 1983 г

Опускаются сумерки. В сравнительно большой квартире Эдварда Липиньского проходит собрание Комитета общественной самозащиты (КОР). Большинству членов удалось добраться до места. Милиция, как ни странно, в порядке исключения не вмешивается. Только на лестнице несколько тихарей переписывают приходящих. Другие топтуны крутятся по окрестным улицам.

Около тридцати человек ведут разговор о репрессиях в разных регионах Польши, об арестах, избиениях, увольнениях с работы. О самоновейших подвигах цензуры, о какой-то близящейся годовщине, которая позволит вспомнить исторические традиции народа. Дискутируют по поводу нового, несправедливого закона, касающегося пенсий для крестьян, про условия работы горняков. Редакционный комитет зачитывает самые свежие заявления, призывы и аналитические материалы КОРа. Собрание и обмен мнениями продолжаются уже много часов.

Участники ведут себя как свободные люди. «Свободные люди в свободной стране», – иронически произносит Адам Михник¹⁶. Словно бы им не грозил на каждом шагу арест или преследования, избиение то ли в судебных коридорах, то ли в ходе лекции для Летучего университета¹⁷, то ли просто на темной улочке. Человек быстро привыкает дышать свободным воздухом – даже если для него это сопровождается непрестанным риском. Да и миллионы поляков тоже привыкли к тому, что среди них живут свободные люди. Эти миллионы следят за их деятельностью, за протестами, призывами и общественными инициативами – следят в крепнущей подпольной прессе, в сообщениях иностранных радиостанций и даже в официальной пропаганде.

Разнообразие присутствующих столь же поразительно, как и свобода, с которой они действуют. Хозяину, старейшине КОРа, перевалило за девяносто лет. Сразу же вслед за ним на шкале возраста располагается несколько других фигур: ксендз Зея, [адвокат и социалист с 1919 года] Антони Пайдак, [довоенный профсоюзный деятель и нынешний историк] Адам Щипёрский. На противоположном конце этой шкалы – тридцатилетние: Анджей Целиньский, Петр Наимский или Конрад Белиньский, которые вступили во взрослую жизнь в 1970-е годы.

У этих людей разные профессии, они выходцы из разных общественных слоев. Одни, как, например, хозяин, профессор экономики, или Ян Келяновский, биолог, широко известны в Польше и за границей. Оба – члены Польской академии наук и доктора honoris causa многочисленных зарубежных научных учреждений. Рядом с ними – большая актриса, Халина Миколайская, лауреат Государственной премии, и писатель Ежи Анджеевский. Есть тут и поэты: Станислав Бараньчак, Ежи Фицовский, Анка Ковальская. А также люди, известные своей общественной деятельностью до Второй мировой войны, во время войны и после нее. Ксендз Зея был армейским капелланом еще во время войны 1920 года против большевиков, а потом в 1939 году и во время Варшавского восстания. Антони Пайдак и Юзеф Рыбицкий – ведущие фигуры движения Сопротивления, его, можно сказать, знаменосцы. Анеля Штайнсберг, адвокат, защищала людей в бесчисленных политических процессах и до войны, и после нее. Ян Юзеф Липский – сотрудник Академии наук, бывший варшавский повстанец 1944 года, а после 1956 года президент Клуба Кривого Колеса¹⁸. Он сыграл огромную роль в ходе тогдашнего периода относительной либерализации.

Более многочисленны молодые. Выделяются они не только возрастом, но и общественным статусом. Активно занявшись оппозиционной деятельностью после 1968 года, большинство из них потеряло всякие возможности для работы и нормальной карьеры. На жизнь эти люди зарабатывают в качестве маляров, ремонтируют квартиры, а пишут под псевдонимами. Выделяется среди них Яцек Куронь, крупная фигура оппозиции, в 1960-е годы отсидевший в тюрьмах шесть лет. Рядом с ним – Мирослав Хоецкий, создатель Независимого издательского учреждения NOWa¹⁹ («Новое»). Немного дальше – Адам Михник, один из трех поляков, чаще всего упоминаемых в международной прессе, если верить зондажам польских газет. Богдан Борусевич, которого уже в лицейском возрасте разыскивала милиция, человек исключительного мужества и находчивости; позднее он станет одной из ключевых фигур забастовки на Гданьской судоверфи. Здесь же и Анджей Целиньский, секретарь Летучего университета, носящий прозвище «Его Магнифиценция»²⁰. Присутствуют Хенрик Вуец и Ян Литыньский, сотрудники и редакторы «Роботника» («Рабочего») – журнала, роль которого в развитии польского рабочего движения трудно переоценить.

До чего же это разные люди! Эдвард Липиньский, социалист с 1905 года, по-прежнему считает себя марксистом. Его только что как раз вышвырнули из партии. Антони Пайдак, старый лидер социалистов, во время войны – представитель [эмигрантского] Лондонского правительства, похищенный затем КГБ и приговоренный на московском процессе к долгим годам тюрьмы²¹. Другому старому социалу, Людвику Кохну, приговор вынесли в Польше, когда все попытки новой власти привлечь его на свою сторону провалились. Ксендз Зея, в свою очередь, получил срок после протестов против ареста примаса [Польши, кардинала] Вышиньского в 1953 году. Большинство епископата тогда молчало. Но не он. Ежи Анджеевский, довоенный католический писатель, в молодости ненадолго связался с одним из крайне правых журналов, а после войны вступил в партию. Его книга «Пепел и алмаз», как и фильм, который на ее основе снял Анджей Вайда, еще не подрывали легитимности новой власти. После событий 1956 года²² Анджеевский вышел из партии и бесстрашно присоединился к независимой оппозиции. Он был одним из немногих поляков, кто протестовал против вторжения в Чехословакию в 1968 году. Анка Ковальская, поэтесса, работала вначале в [общественно-политическом] католическом [объединении] PAX («Мир») – организации, руководимой предвоенными фашистами. Она вышла из нее после 1968 года, возмущенная тогдашней антисемитской и антиинтеллигентской кампанией, к которой PAX присоединился с восторженным энтузиазмом.

Мы, однако, находим среди КОРовцев и другие жизненные пути: поэт Станислав Бараньчак вступил в партию как раз в 1968 году, чтобы немедленно из нее выйти. Он является одной из крупных фигур своего поколения, перед ним открыта большая карьера. Но он выбирает небытие, КОР и подпольные журнальчики. Юзеф Рыбицкий никогда не запятнал себя сотрудничеством с режимом. Когда в 1968 году представители властей в поисках алиби для уравновешивания тогдашней антисемитской кампании обратились к нему с просьбой дать свидетельство о спасении евреев во время войны (в котором он сам принимал участие), Рыбицкий ответил с презрением: «Не думаю, чтобы мое свидетельство могло вам послужить, господа, – ведь я же сам еврей» (каковым он на самом деле не был). Яцек Куронь, некогда молодой страстный коммунист, а потом страстный ревизионист, провозвестник и глашатай антибюрократической рабочей революции, стал в 1970-е годы идеологом и главным практиком самоорганизации общества.

Присутствуют здесь также представители Клуба католической интеллигенции Хенрик Вуец и Мария Восек; бывший харцер Антони Мацеревич – сильная личность, человек, активно вовлеченный в студенческое движение 1968 года; он только что вырос из классической юношеской стадии левизны и увлеченности Че Геварой. Еще в 1972 году, когда продолжалась война во Вьетнаме, этот молодой человек пробовал организовать протест против визита Никсона в Варшаву. Теперь его политическая мысль концентрируется на независимости Польши.

История вкратце

Ходовая картина истории КОРа и предыстории «Солидарности», растиражированная тысячами газетных статей и экранизацией Вайды в фильме «Человек из железа», вкратце выглядит следующим образом: в марте 1968 года Польшу потряс бунт студентов, которые восстали против цензуры, беззакония и порабощения культуры. Это движение было подавлено волной арестов, массовыми изгнаниями из университетов и с работы, а также антисемитской и антиинтеллигентской кампанией. Остальная часть общества, с рабочим классом включительно, пассивно и с полной безучастностью присматривалась к демонстрациям и репрессиям.

В декабре 1970-го подошла очередь рабочих. После резкого повышения цен все Побережье поднялось на борьбу. Гданьские, щецинские и гдыньские судостроители объявили забастовку и вышли на улицы. Партийные комитеты были [в результате поджогов] охвачены огнем, имелись жертвы. Остальная часть общества, с интеллигенцией включительно, пассивно и с полной безучастностью присматривалась к трагедии.

Июнь 1976-го – очередное повышение цен, очередной рабочий мятеж. Забастовки охватывают всю Польшу. Радомский партийный комитет пылает. Чуть позже заполыхали парткомы на [варшавском тракторном заводе] «Урсус» и [на нефтеперерабатывающем заводе] в Плоцке. Власть уступает, но мстит. Тысячи рабочих выброшены за ворота, сотни попадают в тюрьмы, где их ждут избиения, пытки и истязания. Приговоры достигают десяти лет заключения. Однако на сей раз борющиеся рабочие не предоставлены самим себе. Интеллигенты с первой же минуты поднимают голос в их защиту. Протестуют, взывают к международной общественности. Молодежь спонтанно, без всякой предварительной работы, организационной подготовки или подзадоривания выступает на помощь тем, кого преследуют. В сентябре 1976-го возникает Комитет защиты рабочих [(польская аббревиатура – KOR, или КОР)]. Рождается движение солидарности, которое молниеносно добивается огромного успеха: в 1977-м все приговоренные [за участие в беспорядках] уже на свободе. КОР преобразуется в Комитет общественной самозащиты КОР – KSS KOR, или КОС КОР, – и ставит перед собой более широкие задачи. Он уже не ограничивается помощью преследуемым – хочет сотрудничать в действиях по самоорганизации общества. С этой целью ему необходимо укрепить связи с рабочими кругами. Требования по восстановлению прав всех трудящихся и соответствующие формы деятельности будут разрабатываться совместно. Здесь, в частности, мы находим зародыши «Солидарности».

В этой сокращенной лекции по истории нет фальши, однако она ставит больше вопросов, чем дает ответов. Теоретически интеллектуалы могли решиться на жест солидарности и в другие моменты польской истории. Да и состав группы, приступившей к реальным действиям, равно как и обстоятельства, которые позволили собрать под одним знаменем столь разношерстную компанию, требуют обдумывания. Однако в первую очередь нужно задаться следующим вопросом: каким образом их акция смогла принести плоды, на которые никто не рассчитывал?

Нелегко выделить, отфильтровать из послевоенной истории Польши те факторы и обстоятельства, которые важнее всего для понимания лет, предшествовавших «Солидарности». Ведь столько всяких вещей кажутся важными!

Вот самые первые послевоенные годы. Миллионы жертв – поляков и евреев. Миллионы вынужденных репатриантов – тех, кого в принудительном порядке изгнали с территорий, занятых Советским Союзом, и поселили на бывших немецких землях, которые союзники предоставили Польше.

Затем – длительная гражданская война против навязанной Советским Союзом власти. Террор – и параллельно с ним восстановление страны, варварская индустриализация, цену за которую Польша платит по сей день. И все-таки эти мобилизованные кнутом и подгоняемые, высекаемые кнутом усилия открывали перспективу для модернизации страны. Сотни тысяч крестьянских и рабочих детей азартно, с запалом взбирались по ступенькам общественной лестницы, отождествляя собственное продвижение вверх с продвижением всей страны. Поразительная смесь, в которой варварское насилие лишило народ самостоятельного бытования, вместе с тем предлагая ему нечто ценное и привлекательное – нечто такое, что заставляло спрашивать, а не является ли выбранный путь правильным.

Подстриженный под одну гребенку всяческими операциями, которые производились на его теле наглыми акушерами истории, народ был избит и разбит, его раздирали глубокие конфликты между верующими и неверующими, партийными и беспартийными, сторонниками и врагами нового строя. Линии раздела пролегали иногда внутри одного и того же человека.

Но с годами, медленно и постепенно, ситуация менялась. Народ понемногу вновь обретал здоровье. Затягивались раны, нанесенные войной и послевоенным террором. В публичном пространстве появилось новое поколение. Режим терял свое апокалиптическое обаяние. Зло сделалось банальным и утратило притягательную силу. Ежедневные проявления абсурда, материальное и духовное бесплодие строя бросались в глаза. Власть приняла облик паразита, лишенного всякой общественной полезности.

Интеллигенция разделяла опыт и испытания всего народа, его страхи и увлеченности, готовность к участию и колебания. С той только разницей, что переживала она все это, как представляется, острее. В культурном, образованном сообществе более отчетливо видны все стадии болезни и симптомы выздоровления – быть может, потому, что интеллектуалы по самой природе своих профессий более чутко регистрируют вибрации души и разума. Однако постепенно от оков страха высвобождалось и избавлялось все общество – восстанавливались общественные связи, люди переставали обращать внимание на прежние водоразделы, которые иногда еще сильно отягощали общественное сознание.

Разумеется, в это брутально сжатое и по необходимости краткое изложение происходившего нужно вписать различные общественные конвульсии и конфликты, с которыми приходилось справляться обществу и очередным властным командам. В Польше таких коллизий случалось значительно больше, нежели в других коммунистических странах: 1956, 1968, 1970, 1976, 1980.

70-е годы являются периодом ускоренной интеграции общества и все более очевидного бессилия власти. Именно на таком фоне следует позиционировать КОР, если мы хотим понять его роль в последнем десятилетии. Сначала, однако, нужно задаться вопросом, чем был КОР, ибо не подлежит сомнению, что он представлял собой нечто значительно большее, нежели те тридцать членов комитета sensu stricto (в строгом смысле слова), которые перечислялись один за другим в благодарственном документе первого съезда «Солидарности».

Инициатива исходила от молодых, от Мацеревича, Борусевича, Вуйеца, Хоецкого, Наимского и других, полных решимости нести помощь преследуемым рабочим. Они первыми бегали от суда к суду, чтобы присутствовать и ассистировать на процессах, которые власти возбуждали против трудящихся, они разыскивали жертв и их семьи, организовывали сбор средств и развозили собранные деньги нуждающимся. Эти юные помощники рабочих, избиваемые в судебных коридорах милицией или «неустановленными лицами», задерживаемые, никак не организованные и лишенные опоры, были совершенно беззащитны. Тогда-то в голову и пришла мысль – основать комитет, составленный из широко известных личностей, которые уже успели предметно выразить свою независимость. Если верить многочисленным свидетельствам, энтузиазм этой молодежи не нашел отклика у старших коллег. Последние, будучи настроенными скептически, не думали, чтобы такой комитет смог выдержать неизбежные репрессии, которые обязательно должны были на него обрушиться. Но, несмотря на это, они все-таки решились в конечном итоге придать своей солидарности с рабочими конкретное выражение.