Читать книгу: «Толкование договора в российском и зарубежном праве», страница 4

Глава II. Основные подходы к толкованию гражданско-правового договора

§ 1. Исторические корни субъективного и объективного подходов к толкованию договора в римском праве

1.1. Противопоставление субъективного и объективного подходов к толкованию. В предыдущей главе было отмечено, что цель толкования договора судом состоит в определении того, какими правами обладают и какие обязанности несут его стороны. Очевидно, что для этого при толковании договора суду необходим концептуальный ориентир, который мог бы служить исходной (отправной) точкой для преодоления неопределенности договорных условий.

Поскольку в основе понятия гражданско-правового договора лежит идея соглашения, традиционно в доктрине в качестве такого ориентира рассматривается воля договаривающихся сторон. Вместе с тем единства мнений по поводу того, каким образом должна исследоваться воля сторон, нет. Вопрос значительно усложняется тем, что при толковании договора следует учитывать волю каждой из сторон, что решающим образом влияет на весь процесс толкования.

В зарубежном гражданском праве сложилось два противоположных представления о том, что может служить таким ориентиром, которые, как правило, обозначаются в доктрине как объективный и субъективный подходы. В настоящей главе предлагается обзор развития и анализ основных положений указанных подходов к толкованию договора.

Согласно первому подходу, толкуя договор, необходимо устанавливать подлинную волю сторон, даже если она находится в противоречии с тем, как она выражена (субъективный критерий); согласно второму при толковании договора приоритет должен быть отдан тому, как выражена воля сторон, т. е. волеизъявлению посредством слов, знаков и т. д. (объективный критерий).

1.2. Verba и volunts в римском частном праве. Прежде чем приступить к непосредственному анализу указанных подходов к толкованию договора, следует обозначить исторические корни противостояния субъективных и объективных начал толкования, которые могут быть найдены в римском частном праве в контексте дискуссии по вопросу о приоритете verba (слово) либо voluntas (воля).

Первоначально в римском праве преобладал формальный (объективный) подход, нашедший отражение в Дигестах Юстиниана: «Кто говорит одно, а хочет другого, тот не говорит того, что означают его слова, потому что он этого не хочет, но и не говорит того, что хочет, потому что он не те слова говорит» (D. 29.5.3)⁹⁶. Этот отрывок из Дигест указывает на то, что при расхождении намерения и слов договор попросту не мог состояться, причем приоритет не был закреплен ни за намерением, ни за словом. Такое решение проблемы объяснимо строгим формализмом архаичного римского права, одной из отличительных характеристик которого была тенденция придавать каждому правовому акту определенную сакральную форму, благодаря которой он приобретал юридическую силу.

Так, проф. R. Zimmerman пишет: «Специальные ритуалы должны были тщательно соблюдаться, точно установленные формы слов произносились скрупулезно. Незначительная ошибка, кашель или заикание, использование неправильного термина приводили к недействительности всего акта. Такой формализм соответствовал схожему по строгости формализму толкования древних правовых актов. Намерения сторон не учитывались – значимыми являлись лишь слова, которые ими произносились»⁹⁷.

С точки зрения толкования договора важно то, что значение договорного условия непосредственно зависит от тех словесных формул, которые использовали при его заключении. Поскольку такие формулы, например стипуляция (stipulatio), имели строго определенные значения, справедливо утверждать, что круг ситуаций, когда мог возникнуть спор о толковании договора, был ограничен.

Впоследствии в связи с развитием торговых связей и общей либерализацией римской правовой системы большее внимание стало уделяться намерениям сторон, т. е. тому, что стороны имели в виду и хотели выразить (id quod actum est)⁹⁸, а среди юристов развернулась дискуссия по вопросу о том, чему отдать предпочтение: воле (намерению) или волеизъявлению (слову)⁹⁹.

В известном наследственном деле Causa Curiana на примере толкования завещания столкнулись две позиции, которые в современной терминологии могли бы быть охарактеризованы как объективная и субъективная.

Так, наследодатель оставил завещание, в котором содержалось следующее распоряжение: «Если у меня родится сын и он умрет, не достигнув совершеннолетия, то я желаю, чтобы Курий был моим наследником». Случилось так, что сын не родился, и встал вопрос о том, имеет ли Курий право на наследство. Известный римский оратор Квинт Муций Сцевола отстаивал буквальный смысл завещания: если сын не родился, значит, и Курий не может стать наследником. Его оппонент Луций Лициний Красс возражал, ссылаясь на справедливость и подлинную волю завещателя, которая была направлена на передачу Курию наследства, если им не сможет воспользоваться сын наследодателя.

Противоборство объективных (Сцевола) и субъективных (Красс) подходов к толкованию договора особенно показательно с точки зрения используемых сторонами аргументов. Апеллируя к духу старого цивильного права, Сцевола настаивал на приоритете буквального текста и неукоснительном соблюдении того, как воля наследодателя была выражена в завещании: «Было бы ловушкой для народа, оставив в пренебрежении написанный текст, заниматься розыском воображаемой воли завещателя». Это означало бы «толкованием красноречивых адвокатов извращать писания простых людей». В ответ на это Красс, обращаясь к идее справедливости, возражает: «В словах-то и заключается ловушка, если оставить без внимания волю».

Из представленных сторонами доводов видно, что в поддержку объективного (формального) подхода приводятся аргументы, связанные с необходимостью защиты правовой определенности. Данный подход в римском праве основывается прежде всего на буквальном значении слов (см. гл. I настоящей работы). В это же время субъективные начала толкования, «выросшие, вероятно, на почве ius gentium в условиях развитой торговли»¹⁰⁰, являясь отступлением от буквального значения, находят свое обоснование во внешних по отношению к тексту идеях: «Справедливость требует, чтобы мысли и воля соблюдались»¹⁰¹.

По мере развития римского права позиция Красса стала пользоваться большей поддержкой. Профессор R. Zimmerman по этому поводу пишет: «Уже к концу позднего периода Римской республики ограниченность и жесткость старого формального подхода к толкованию были оставлены позади. В значительной степени это было следствием ослабления «внешнего» формализма римского права. Торговые связи с «не римлянами» (читай: ius gentum) способствовали внедрению и увеличивающейся популярности новых неформальных видов сделок, юридическая сила которых не связывалась больше с соблюдением специальной формальности и основывалась на соглашении (consensus) или conventio сторон»¹⁰².

С ростом производства и количества торговых операций формализм системы договоров stricti iuris уже не мог удовлетворить запросы времени и постепенно был вытеснен договорами доброй совести (bonae fidei contractus), что сместило акцент при толковании договоров с абсолютного приоритета торжественно произносимых при заключении сделок формул на поиск подлинной воли сторон.

На важный момент обращают внимание авторы курса римского частного права: проблема соотношения слова и воли в договоре по существу является экстраполяцией проблемы духа и буквы при толковании закона, которая берет свое начало в трудах Аристотеля: «Нужно обращать внимание не на слово (logos), а на намерение (dianonia)»¹⁰³.

Нетрудно заметить, что поиск «подлинной воли» законодателя, а в случае договора – «действительной воли сторон» – более абстрактная позиция, апеллирующая скорее к политико-правовым, нежели к формально-догматическим основаниям.

При всем этом не стоит преувеличивать значение контроверзы между словом и волей в римском праве, от чего предостерегает проф. R. Zimmerman: «Сам дискурс, в рамках которого высказывались данные доводы (а именно – о противостоянии слова и воли), долгое время препятствовал непредвзятой оценке источников. Поэтому в первую очередь следует избегать соблазна рядить прошлое в одежды современных концепций»¹⁰⁴.

Именно по этой причине говорить о противостоянии объективных и субъективных критериев толкования договора в римском частном праве можно лишь с высокой степенью условности. Тем не менее дискуссия римских юристов стала своеобразным эталоном, к которому обращались в последующем европейские исследователи в поисках концептуального ориентира при толковании договора.

Так, фраза Папиниана о том, что «в соглашениях договаривающихся сторон было признано важным обратить внимание больше на волю, чем на слова»¹⁰⁵, как пишет проф. R. Zimmerman, в европейской доктрине «цитируется снова и снова – как итог, исследование общего намерения сторон стало главным ориентиром для интерпретатора»¹⁰⁶.

В европейской доктрине противостояние указанных подходов окончательно сформировалось в XIX столетии в рамках противостояния теорий воли и волеизъявления у немецких юристов¹⁰⁷. В этом отношении справедливо утверждать, что субъективный и объективный подходы к толкованию в современном значении сложились в юриспруденции Нового времени. Вместе с тем римское право прежде всего в интерпретациях средневековых глоссаторов в части самой постановки проблемы о противоборстве внутренних (воля) и внешних (слово) элементов договора оказало решающее влияние на дальнейшее развитие доктрины и практики толкования договора.

§ 2. Субъективный подход к толкованию договора

2.1. Действительная воля сторон. В XIX столетии под влиянием идей индивидуализма и автономии воли в гражданском праве континентальных стран, на основе которых была создана классическая (консенсуальная) модель договора, субъективный подход к толкованию договора стал доминирующим. «Для пандектистов это становится логическим продолжением частной автономии и «волевой теории» договора, – считает проф. R. Zimmerman. – Если договорные обязательства по определению устанавливаются по собственному усмотрению, то единственной целью судов является раскрытие того, о чем стороны договорились, и признание их подлинных намерений»¹⁰⁸.

С точки зрения консенсуальной модели существо договора состоит в консенсусе (соглашении), т. е. в совпадении воли лиц, его заключивших¹⁰⁹, поэтому в рамках субъективного подхода целью толкования условий договора является установление действительной (подлинной, реальной) воли сторон.

Действительная воля устанавливается на основе непосредственного наблюдения и соотнесения опыта интерпретатора (суда) и сторон. Речь идет в этом случае о той воле, которая была сформирована ее носителем во внешних знаках (условия договора, переписка, последующее поведение). В этой связи представляется удачным определение действительной воли как воли эмпирической¹¹⁰, т. е. того намерения, которое может быть определено непосредственно на основании доказательств, свидетельствующих о том, каких правовых последствий желали стороны при заключении договора.

Классическая модель договора была положена в основу европейских кодификаций, поэтому в национальных кодексах, принятых в XIX столетии, нормы о толковании договора ориентированы на применение субъективного критерия. Согласно ст. 1156 ФГК при рассмотрении соглашений нужно в первую очередь исследовать, каково было обоюдное намерение договаривающихся сторон, а не останавливаться на буквальном смысле выражений. Согласно § 133 ГГУ при толковании волеизъявлений необходимо следовать действительной воле, не придерживаясь буквального смысла выражений.

Статья 431 ГК РФ также указывает на необходимость выяснения действительной общей воли сторон, хотя и после буквального толкования. Элементы субъективного подхода могут быть обнаружены и в российском дореволюционном законодательстве. Так, согласно ст. 1539 Свода законов Российской империи, если словесный смысл вызывает серьезные сомнения, тогда договоры должны быть изъясняемы по намерению их и доброй совести. Ссылка на намерения сторон приведена также в ст. 86 Проекта Гражданского уложения Российской империи.

Однако и современный французский, и в особенности немецкий подходы к толкованию договора едва ли можно назвать в чистом виде субъективными, т. е. ориентированными на выявление действительной воли сторон, поскольку при толковании договора широко используются техники интерпретации договорных условий, которые основаны на объективных элементах, о чем будет сказано далее.

Следует указать, что субъективный подход нашел непосредственное отражение в ряде международных документов, представляющих собой различные формы унификации договорного права.

Так, гл. IV Принципов УНИДРУА (2004)¹¹¹, посвященная толкованию договоров, открывается положением, согласно которому договор следует толковать в соответствии с общим намерением сторон (п. 1 ст. 4.1).

Аналогичное требование содержится в п. 1 ст. 5:101 Принципов европейского договорного права (The Principles of European Contract Law)¹¹², согласно которому договор толкуется в соответствии с общим намерением сторон, даже если оно отличается от буквального смысла слов. От приоритета общего намерения не отказались также разработчики Проекта общей модели будущего европейского гражданского кодекса (The Draft Common Frame of Reference, ст. 8:101; далее – DCFR)¹¹³.

Приведенные выше нормы, отражающие приоритет намерений сторон над тем, как они выражены в тексте договора, прежде всего направлены на охрану автономии воли лиц, заключивших договор, от искажений, которые могут быть привнесены судом в процессе толкования договора. Под искажениями в данном случае необходимо понимать изменения и дополнения, ранее не включенные сторонами в договор, например, когда в результате толкования какой-либо из сторон договора вменяется обязанность, исполнение которой она не намеревалась принимать при его заключении.

Очевидно, что такая ситуация недопустима и противоречит самой сути принципа свободы договора, который с доктринальных позиций является логической основой субъективного подхода к толкованию договора. В то же время применение только субъективного критерия при толковании сталкивается с проблемой защиты интересов стороны договора, которой такое волеизъявление направлено.

2.2. Позиция стороны – адресата волеизъявления. Еще более очевидной данная проблема становится при рассмотрении структуры гражданско-правового договора, в котором участвуют как минимум две стороны. В этой связи становится актуальным вопрос: о воле какой из сторон говорится в приведенных выше нормах об «обоюдном намерении договаривающихся сторон» (ФГК), «общем намерении сторон» (Принципы УНИДРУА, DCFR)? Отечественный законодатель также упоминает действительную общую волю сторон ч. 2 ст. 431 ГК РФ.

В большинстве случаев обе стороны не могут быть одновременно авторами спорного условия: неопределенная формулировка, как правило, исходит от одной из сторон, которая предложила данное условие либо проект договора, поэтому применительно к договору можно говорить об авторстве спорного условия.

Однако следование лишь воле той из сторон, которая является автором спорного условия, сопряжено с риском ущемления интересов другой стороны, которой было адресовано спорное условие. Как было показано в гл. I настоящей работы, необходимость в толковании договора во многих случаях обусловлена различным восприятием спорного условия его сторонами, у каждой из которых свой горизонт понимания, что оказывает непосредственное влияние на саму природу спора о толковании.

В этой связи не представляется возможным игнорировать позицию той стороны, которой данное волеизъявление было направлено и которая полагалась на то изложение данного условия, которое было включено в текст договора.

По этим причинам при толковании договора суд не может ограничиться лишь исследованием внутренней воли одной из сторон (стороны-заявителя) в ущерб интересам другой стороны (стороны-адресата). В западной доктрине права пристальное внимание уделено пониманию волеизъявления стороны договора – заявителя стороной договора – адресатом, что в конечном счете влияет не только на методологию применения субъективного критерия, но и на сам дискурс обсуждения проблемы толкования договора, в рамках которого исследованию и оценке подлежат позиции двух сторон – заявителя и адресата.

Теоретические основы для этого были заложены немецкой доктриной и практикой, для которых в вопросах толкования исходным понятием является не договор (Vertrag), а волеизъявление (Erklärung), подтверждением чему может служить § 133 ГГУ. При этом договор, понимаемый как встречные волеизъявления двух сторон, толкуется с учетом волеизъявления каждой из сторон.

При применении субъективного критерия определяющую роль играет то, что другая сторона (адресат заявления) знала или не могла не знать о намерении заявителя. Сообразно этому в немецкой литературе постулируется тезис о том, что решающее значение должно быть придано распознаваемости волеизъявления для другой стороны¹¹⁴. Этот тезис основан на учении о воле и волеизъявлении в сделке, которое также было сформировано немецкими цивилистами. Суть данного учения состоит в том, что правовые последствия сделки связываются не столько с волей (Wille), т. е. с внутренним решением лица совершить сделку, сколько с проявлением данной воли вовне, т. е. с волеизъявлением (Erklarung). Как указывает A. Manigk, основы данного учения были заложены в классических работах F.C. von Savigny, который исходил из следующего: «Поскольку на самом деле воля должна восприниматься как единственный значительный фактор, влияющий на действительность, и только потому, что она представляет собой внутреннее, невидимое явление, нам необходим определенный знак, через который она может стать распознаваема для других, и таким знаком, через который открывается воля, и является изъявление (Erklarung)»¹¹⁵.

Не вызывает сомнений то, что воля как внутренний процесс не может быть объектом толкования, поскольку при толковании всегда используются какие-либо формы ее внешнего проявления, т. е. толкованию подлежит волеизъявление в его эмпирической форме. В то же время установление действительной воли (wirkliche Wille) рассматривается как цель толкования договора, что закреплено в § 133 ГГУ¹¹⁶. И такое решение проблемы представляется правильным.

Для целей толкования важно то, что, исполняя функцию объективации воли, «волеизъявление независимо от его формы сообщает адресату волеизъявления содержание внутренней воли лица»¹¹⁷. В этом контексте смысл субъективного критерия при толковании волеизъявления в соответствии с § 133 ГГУ состоит в том, чтобы установить действительную волю заявителя в понимании ее получателя, т. е. лица, которому она адресуется (natürliche Auslegung).

Как отмечают C.-W. Canaris и H.C. Grigoleit, «по общему правилу заявления делаются не для их получения и понимания каким-либо «посторонним лицом», а для конкретного адресата. По этой причине логично принять позицию адресата в качестве релевантной точки зрения, поскольку договор является актом коммуникации лишь с конкретной стороной и касается только ее интересов»¹¹⁸.

Аналогичного мнения придерживается проф. A. Lüderitz, который со ссылкой на классика немецкой юриспруденции R. von Iheringʹа указывает на следующее: «… при толковании решается вопрос не о том, что является действительным смыслом заявления говорящего, а о том, как контрагент должен был понять заявление сообразно открывшимся перед ним обстоятельствам»¹¹⁹.

В связи с этим возникает вопрос: как следует понимать закрепленную во многих законодательных источниках формулировку о толковании договора согласно «общей воле сторон»?

Представляется, что необходимо исходить из того, что «воля», равно как и «волеизъявление», – понятия индивидуальные, поскольку носителем воли может быть одно лицо. С этой точки зрения коллективная воля, в том числе общая воля сторон договора, в значительной степени представляет собой теоретическую абстракцию, если не фигуру речи.

На практике при установлении общей воли сторон исследованию подлежит волеизъявление стороны-заявителя с позиций стороны-адресата. При этом под действительной волей сторон договора понимается эмпирическая воля стороны-заявителя, ограниченная теми значениями, которые были доступны для понимания стороной-адресатом. Данный тезис также согласуется с общей проблемой различного понимания спорного условия, которая была обозначена нами в гл. I настоящей работы.

С учетом изложенного трудно признать правильным тезис Н.В. Степанюк о том, что «применительно к договору нельзя говорить о воле той или другой стороны, речь должна идти об общей воле сторон, на что обращается внимание в ст. 431 ГК РФ»¹²⁰.

Субъективный подход к толкованию договора приобретает объективные черты, поскольку при исследовании воли стороны-автора суд сужает область такого исследования позицией стороны-адресата, а определяющее значение приобретают внешние проявления воли, которые могут быть доступны стороне-адресату. В немецкой литературе для определения области понимания эмпирической воли, которой обладает адресат, используется термин «горизонт понимания» (Empfängerhorizont), который, как уже было указано в гл. I настоящей работы, формируется из таких индивидуальных для стороны-адресата характеристик, как особенности словоупотребления, коммерческий опыт, объем владения сведениями о конкретных обстоятельствах сделки и т. д. Эти факторы могут иметь значение при установлении того, как было понято спорное условие стороной-адресатом.

В то же время не следует абсолютизировать позицию стороны-адресата в ущерб интересам стороны-заявителя, которая могла не проявить должной степени заботливости и осмотрительности для понимания волеизъявления, исходящего от стороны-заявителя.

Учитывая это, ни смысл, вкладываемый в волеизъявление стороной-заявителем, ни то понимание, которое возникло у стороны-заявителя, не могут рассматриваться достаточным источником для применения субъективного критерия вне связи и без соотнесения друг с другом. На этом обстоятельстве также акцентируют внимание C.-W Canaris и H.C. Grigoleit: «… невозможно просто обратиться к внутренней воле стороны-заявителя, если адресат понял заявление по-другому. И наоборот, понимание адресата не может быть обязывающим само по себе, если оно отличается от понимания стороны-заявителя»¹²¹.

Данный подход представляет собой компромиссное между интересами стороны-заявителя и стороны-адресата решение, способствующее достижению судом баланса в каждом конкретном случае прежде всего на основе принципа состязательности процесса, когда каждая из сторон в равной мере может представить доказательства, обосновывающие ее мнение по поводу того, какова была действительная воля стороны и могла ли она быть осознана в заявленном значении.

Если в немецком праве такое понимание субъективного критерия было сформулировано на уровне позиции Верховного суда Германии при толковании соответствующих норм ГГУ¹²², то в текстах ряда международных документов, в том числе в тексте DCFR, который является основой для будущей европейской кодификации, оно нашло непосредственное отражение. При этом именно немецкий подход при формулировании субъективного критерия стал доминирующим. Так, согласно п. 1 ст. 8 Конвенции ООН о международной купле-продаже товаров (далее – Венская конвенция) для целей настоящей Конвенции заявления и иное поведение стороны толкуются в соответствии с ее намерением, если другая сторона знала или не могла не знать, каково было это намерение.

В соответствии с п. 2 ст. 5:101 Принципов европейского договорного права, если установлено, что одна сторона имела намерение придать договору определенное значение и в момент заключения договора другая сторона не могла не знать о таком намерении первой стороны, то договор толкуется в соответствии с намерением первой стороны. Аналогичное правило содержится в п. 2 ст. II-8:101 DCFR. В Принципах УНИДРУА также содержится указанное правило применительно к толкованию заявлений и иного поведения сторон¹²³.

В этой связи интересен опыт частной кодификации договорного права в США, который позволяет сделать вывод о том, что общая тенденция развития теории толкования договора состоит в направлении на применение субъективного критерия к толкованию договора. Согласно п. 2 ст. 202 Второй кодификации договорного права (Restatement (Second) of the Law of Contracts), когда стороны вкладывали различное значение в обещание, либо в соглашение, либо в условие, оно толкуется согласно значению, которого придерживается одна из них, если к моменту заключения соглашения (а) такая сторона не знала об ином значении, которого придерживалась другая сторона, и другая сторона знала о значении, которого придерживалась первая сторона, и (b) у такой стороны не было причин для того, чтобы узнать о любом ином значении, которого придерживалась другая сторона, и у другой стороны имелись основания для того, чтобы узнать о значении, которого придерживалась первая сторона.

2.3. Примеры применения субъективного подхода к толкованию договора. Достаточно наглядный пример применения субъективного критерия толкования договора приводится авторами комментария к DCFR¹²⁴.

Продавец и покупатель меховых изделий заключили договор купли-продажи, по условиям которого продавец предлагает покупателю продать мех по цене 1 фунт стерлингов за 1 килограмм. При этом согласно практике заключения аналогичных договоров цена устанавливается за единицу товара. С учетом того, что 1 килограмм товара включает приблизительно шесть шкур, установленная сторонами цена абсурдно низкая. В данном деле суд пришел к выводу о допущенной сторонами опечатке. По мнению суда стороны договорились о цене в 1 фунт стерлингов за единицу товара несмотря на буквальное содержание договора.

В рассмотренном примере видно, что сторона – адресат спорного условия (покупатель) знала, что несмотря на допущенную опечатку в тексте договора воля продавца была направлена на продажу меха по цене 1 фунт стерлингов за единицу товара. В данном случае у покупателя не было никаких оснований считать, что продавец намеревался продавать товар по цене в 6 раз ниже рыночной, отступив от практики обозначения цены не за единицу товара, а по его весу.

Однако далеко не все случаи применения субъективного критерия являются настолько очевидными. С точки зрения практики наиболее интересным является вопрос о том, как распределяется между сторонами бремя доказывания обстоятельств, связанных с пониманием спорного волеизъявления сторонами.

Этот вопрос можно рассмотреть на примере применения п. 1 ст. 8 Венской конвенции. Как видно из формулировки данной нормы, для того чтобы значение, которое вкладывала сторона-заявитель в собственное волеизъявление, стало обязывающим, ей необходимо доказать, что сторона-адресат поняла или должна была понять такое значение.

Согласно обстоятельствам дела, рассмотренного земельным судом Гамбурга¹²⁵, немецкий предприниматель (покупатель), действуя от имени компании AMG Import Export, заказал партию текстиля у итальянского производителя. Позднее предприниматель передал продавцу вексель, подписанный и акцептованный компанией с ограниченной ответственностью AMG (GmbH). Было установлено, что компания AMG Import Export никогда не существовала. Продавец подал иск против предпринимателя, требуя возмещения покупной цены и процентов. Ответчик возражал против личной ответственности по данному требованию, утверждая, что действовал от имени компании с ограниченной ответственностью AMG (GmbH). Применяя п. 1 ст. 8 Конвенции к толкованию заявления, направленного покупателем в адрес продавца, суд пришел к выводу о том, что данное заявление не может считаться сделанным от имени AMG (GmbH). Удовлетворяя иск продавца, суд указал, что вопрос о том, имел ли покупатель в действительности неизъявленную (скрытую) волю действовать от имени AMG (GmbH), может быть оставлен без разрешения, поскольку в любом случае у покупателя отсутствовало как знание о такой воле, так и возможность, следуя обстоятельствам дела, узнать о ее содержании.

Суд в данном деле исходил из предположения о том, что продавец текстиля не знал о том, какова была воля покупателя, поскольку обратное не было доказано покупателем. Иными словами, суд пришел к выводу, что сторона, которая, ссылаясь на собственную волю действовать от имени компании «AMG» (GmbH), утверждая, что другая сторона знала или не могла не знать о ее содержании, должна доказать согласно п. 1 ст. 8 Венской конвенции свое утверждение¹²⁶. По этой причине бремя доказывания понимания адресатом содержания воли было возложено на сторону-заявителя.

Однако неверно утверждать, что существует презумпция правильности понимания спорного условия стороной-адресатом, поскольку такой стороне также необходимо представить доказательства того, что она не знала и не могла знать о значении спорного условия, на котором настаивает сторона-заявитель.

Пример такого распределения бремени доказывания есть и в практике российских судов.

Так, согласно обстоятельствам дела в связи с досрочным расторжением договоров лизинга, риски по которым были застрахованы, страхователь расторг договор страхования и потребовал от страховщика возвратить сумму части фактически оплаченной страховой премии, пропорциональной неистекшему сроку действия договора страхования, за вычетом фактических расходов страховщика. В соответствии со спорным условием договора страхования в случае прекращения действия полиса часть фактически оплаченной страховой премии подлежит возврату пропорционально неистекшему сроку действия договора, за вычетом расходов страховщика в размере 35 %. Суд первой инстанции, сославшись на то, что доказательства, позволяющие установить действительную волю сторон относительно спорного условия договора страхования, сторонами не представлены, сделал вывод, что возврату подлежит часть страховой премии, за минусом фактических или предстоящих расходов (затрат). При этом суд первой инстанции в решении указал, что расходы, о которых идет речь в спорном условии, следует понимать в общепринятом смысле как затраты. Отменяя данное решение, суд апелляционной инстанции указал, что действительная воля сторон направлена на заключение договора именно в той редакции, в которой он подписан и существует по настоящий момент. Никаких возражений относительно спорной формулировки страхователь не заявлял, т. е. согласился с этим условием договора. Поскольку страхователь никаких запросов о разъяснении этого условия договора в адрес страховщика не направлял, то спорная формулировка была ему понятна. Доказательств обратного страхователь, на котором лежит бремя доказывания, суду не представил. Суд апелляционной инстанции дополнительно указал, что если бы в договоре страхования вычет из страховой премии, составляющий 35 %, понимался в значении затрат, то его размер должен был бы определяться в денежном выражении с перечислением конкретных затрат. Поскольку размер вычета из страховой премии в спорном условии договора определенно установлен, он не подлежит доказыванию и не является фактическими расходами страховщика исходя из лексической конструкции договора¹²⁷.

Как видно, в данном деле суд апелляционной инстанции исходя из того, что сторона-адресат (страхователь) знала о действительной воле стороны-заявителя (страховщика), возложил бремя доказывания отстаиваемого значения спорного условия на данную сторону.