Читать книгу: «Тесинская пастораль. Сельский альманах на 2017—2018 гг.», страница 2

Порадовали зрителя искрометностью и искренностью своих выступлений самодеятельные артисты народного ансамбля «Поёт гармонь» под руководством Алексея Константиновича Парамонова, Муниципальное бюджетное учреждение «Районный центр культуры» посёлка Шушенское.

Украсило праздник выступление самодеятельных актёров, со всей искренностью и самобытностью раскрывавших картинки сельской жизни.

2018 год

Предприятие ООО «Тесинская мука»² за достижение высоких результатов в отрасли получило первое место в престижном краевом конкурсе «Золотой колос», повторив достижение 2016 года.

Напомним читателю: в 2014-м и 2016 годах ООО «Тесинская мука» неоднократно становилось победителем федерального этапа конкурса «Сто лучших товаров России». На протяжении 2014—2018 годов является сырьевым партнёром открытого чемпиона России по хлебопечению «Пекарь Сибири»

В мае 2018 года по результатам конкурса города Минусинска в номинации «Предприниматель года – 2017» ИП «Безматерных О. С.» присвоено первое место, в номинации «Лучший работодатель 2017 года» присвоено третье место.

По итогам девяти месяцев 2018 года предприятие стало победителем проводимых МСХ Красноярского края соревнований в агропромышленном комплексе края в номинации «Наивысший рост объёмов производства продукции».

В первой половине 2018 года предприятие прошло добровольную сертификацию на соответствие критериям качества ассоциации производителей «Енисейский стандарт».

13 декабря

В Минусинской картинной галерее прошла церемония награждения победителей Х Открытого регионального конкурса «Музей года. Южная Сибирь – 2018».

Всего на конкурс было подано 67 заявок от 33 музеев Красноярского края, республик Тува и Хакасия, Иркутской и Томской областей. В числе победителей обладателем Гран-при конкурса в номинации «Государственные музеи», памятного знака и денежной премии стал МБУК «Тесинский художественный музей» (директор – Г. М. Ксензик, село Тесь).

«Гордимся нашим художественным музеем и поздравляем коллег с заслуженной победой!» – написала газета «Власть труда».

Проза моего села

Алексей Болотников. Из книги «Русские как существительные»
А может, у него тут гнездо

…И тут Матрёныч вспомнил Вовку Плугина. Владимира Александровича. Топографа из ГРП. Такую личность вряд ли забудешь до смерти.

И не то что был Плугин неким героем или хулиганом, совершил подвиг в достопамятные времена или зажилил очередной долг… Запомнил себя в памяти коллег самобытными афоризмами. Ножик называл режиком. А жену Тамарку – Тамажонкой… И на все её распоряжения реагировал одной фразой: «Отойдь от… пропасти».

Матрёнычу работать с ним довелось и в тайге, и в камералке, жить в одной палатке, ездить на чём попало и часами просиживать над картами и кроками. В этакой многоосевой карусели так человека узнаешь, что тайн не остаётся.

В камералке Плугин сидел с геологами в одном кабинете. Было в их кабинете пять-шесть столов, заваленных полевыми пикетажками, каменными образцами, газетами, местными и столичными, и другими личными безделушками. Здесь пили чай и не только, делились новостями и анекдотами. Плугин преуспевал.

После сытного обеда, который поглощался дома, Вовка Плугин всегда возвращался в приподнятом состоянии. И, входя в кабинет, первым делом бил себя кулаками по пузу и сообщал: «Набил требуху под завязку! Как Николай Тюфеич говаривал: „Едой и сном сил не вымотаешь!“ Ух-ух! Теперь можно и попахать…» – и, похохатывая, улыбаясь во все уши, с шумом усаживался за стол. Тут же вступал в дружеские пикировки геологов по поводу собственных цитат. И, вдоволь наболтавшись, увлекался рабочими журналами. Искал цифровые описки и раскидывал неизбежные неувязки. Случались у Володьки с этими описками и неувязками периодические казусы. Инструментально привязанные скважины и канавы выползали на неприступные хребты, пробитые с теодолитом и топором профиля, путались, словно стежки-дорожки пьяных мужиков. От претензий геологов Вовка ужасно конфузился, сникал голосом и даже видной фигурой. И молча уходил искать неувязки и описки. Всё как-то устраивалось лучшим образом.

В бесконечной производственной болтовне Вовка Плугин ещё не раз взрывал общество афоризмами собственного сочинения. Повторяемыми им самим бессчётно раз. Пока они не прилипали к другим языкам. Становились солью анекдотов.

– Болтать-то мы научились, научиться бы молчать, как прибалты, – говорил Плугин по этому поводу. – Скажи, Игнас?

И геолог Игнас Купстайтис, литовец, попавший в Сибирь по распределению и проживающий здесь холосто и обречённо, каждый раз отвечал Плугину:

– Н-на-ху… тор.

И все дружно поддерживали разговор жеребячьим ржанием.

И была ещё одна особенность у Володькиного характера: уединяться любил. Особенно там, где для уединений был неограниченный выбор.

Селились геологи зачастую в палатках, вблизи таёжных деревенек, а то и в них, бесплатно арендуя какой-нибудь брошенный дом, сарай или другую «помойку с крышей». В некоторых не было даже полов. Раскладушки размещали на земле, между половых балок. Такой бесполой жизни в глуши помоек Володька Плугин старался избегать. Ставил возле дома палатку, крышевал худой дровяник, заброшенный и дырявый сарай. Мучился сквозняками и дождевыми протёками, но в теремок не просился. Утром заявлялся в общую ночлежку раным-рано, шумно топтался возле ближайшей раскладушки с одним и тем же, позаимствованным у Матрёныча, слоганом «Вставайте, граф, рассвет уже полощется!». И будил остальных.

Как-то раз ехали на шлиховую съёмку в предгорьях Западного Саяна, поселились для очередной десятидневной заездки в поселковой школе, здании деревянном и просторном, обогреваемом в прохладные летние дни и ночи только собственным теплом геологов. Но ни простор, ни общинное тепло, ни близость кухни и поварихи не удовлетворили Володьку Плугина. Выйдя во двор, он обозрел окрестности, выбирая место под палатку. И внезапно обнаружил под окном школы лестницу. Мысль созрела мгновенно. Пыжась, он водрузил лестницу на стену, супротив слухового окна крыши. И полез. А когда уже спускался вниз, неожиданно присел на перекладине. Володьку поразил вид с лестницы: красно-багровый закат над тёмно-зеленой маревой тайгой. Фантастический… этакий космос. Не вообразимое умом пейзажное полотно. Полюбовавшись, Володька уже не тормозил. Спустился, водрузил на спину огромный абалаковский рюкзак, захватил в левую руку спальник и полез вверх по лестнице.

– Э-э-й! Ты куда? С ума сдурел? – завопил вслед ему Юра Свиридов. Да и другие школьные поселенцы выскочили на его изумленный крик. И тоже добавили комментарии:

– Вернись, запасного топографа нет.

– А если понос?..

– Вовка, а как же насчёт банкета на влазинье?

И ещё что-то содержательное и напутственное.

На что Вовка Плугин, на мгновение остановившись и обернувшись вниз, уныло и обречённо ответил: «А может, у него там гнездо», – и полез дальше. Под лестницей не то треснуло, не то хребет Западного Саяна раскололся. На хохот геологов выбежала даже повариха, бросив на пол кастрюльку с чаем. Но Вовка молча и неукротимо поднялся до окна, ввалился в него с рюкзаком и спальником. И уже не вышел ни на банкет, ни в удобство во дворе.

Афоризм был и до Плугина известен как крылатое выражение, но с этого дня новое Вовкино изречение пошло по нашим р… ртам. «А может, у него там гнездо!» – вопили распоясавшиеся рты на любое удаление: в сортир ли кто шёл, на свиданку ли с местной красоткой, на крик ворона из кущи леса или испуганный утёк деревенского боровка.

По утрам топографа Плугина можно было наблюдать сидящим на лестничной перекладине. Туман над таёжным распадком, подсвеченный восходящим солнцем, озвученный дальним криком безумной кукушки, мог свести с ума неземной явью. Лучи блистали цветным веером, гасли мириадами фонариков и тут же вспыхивали, поджигая темноту хвойного горизонта. И даже по шиферной крыше искрило золотом.

Все десять дней (утр и вечеров) того заезда Плугин поднимался-спускался из своего гнезда, не предав свой выбор. Никто из геологов, даже дюже расположенный Матрёныч (тогда ещё просто Лёша), и не пытался посетить его с дружеским визитом. Никто не видел гнезда воочию. Плугин наложил табу. А когда уезжали, Вовка выбросил из слухового окна спальник, за ним рюкзак, спустился сам, даже не закрыв за собой створки. Не убрал на место лестницу и загрузился в вахтовку.

– Правильно, оставь… Может, вернёмся через год-другой, – одобрил Вовкино решение Юрий Михалыч.

И когда уже деревенька осталась едва видимой группой замшелых домишек, кто-то прощально обронил:

– А может, у них там гнездо было…

Константин Болотников. Записки односельчанина. Часть третья. Жизнь на черновую³

Эту тетрадь я взял для того, чтобы в ней что-нибудь сочинять – что получится.

Отец и мать

В годы раннего детства, когда я был ещё малыш, что мог заметить или запомнить? Да ничего. Не знаю, как они нас воспитывали. Мне кажется, что нас никогда не наказывали, не ругались, не били. Может, что и было такое, не помню. Я лучше помню уже годы жизни в Родыгине, потом в тесинской коммуне, интернаты… Так что дома, с родителями, жил на положении: летом – дома, зимой – в интернате.

Отца я не помню без бороды, будто он с ней и родился. Мать – женщина как женщина, сохранившая до конца жизни белорусский акцент. Ведь они были белорусы из Могилёвщины, уехавшие в 1913 году. У отца белорусских слов было меньше. Я, как помню, очень рано выбросил из своего лексикона белорусские слова. Как мы называли друг друга? Меня они в детстве звали Костиком. Это вроде уменьшительно-ласкательное имя, но мне оно казалась почему-то обидным, что ли. В общем, я не любил такое имя. Отец был характером незлобным. Никогда, кажется, не ругался ни на нас, ни на жену. Её, кажется, редко называл Ольгой.

Зато мать его всегда звала Борисом! К нам, детям, относилась по-разному, особенно ко мне и Алексею. Алексея она больше любила, чем меня. Когда Алексей женился, они (семья) в это время переехали в Тесь, у них родился Витька. А когда мы поженились с Мотей, у нас родилась Райка. Матери не нравилась моя Матрёна, Алешкина Анна Семёновна лучше нравилась.

Отец здесь был бондарем. Делал кадки, кадушки и разные квашни. И прочую мелочь. Этим и жили. Не помню, занимались ли сельским хозяйством. Наверное, отец всё-таки хотел иметь землю, но там её у нас не было. Мать после его смерти продала инструмент отца (мне его и сейчас жалко) за куль какого-то зерна, что ли. Потом она жила, наверное, у Наташи на Большой Ине, выходила замуж за Чепчика. Но он умер. И она уехала к старшей дочери Прасковье, там и умерла [мать] на девяносто третьем году жизни. Один раз приезжали ко мне вместе мать с Прасковьей (мать её звала Парасья). С девчонками Прасковьи, Лидкой и Анной, я встречался в Красноярске, мне они нравились. Запомнил: один раз я нашёл Лидку на улице, она купила бутылку и мы с ней напополам выдули.

Вот и всё, что могу вспомнить и рассказать о своих родителях. Отца уже пережил на десять лет. Не стало и Прасковьи. От Наташи нет вестей. Потерял все адреса. Так что забыт всеми родными.

Из Белоруссии приехали мои братья и сёстры: Прасковья, Еким, Евмен, Наталья. А здесь, в Сибири, родился ещё один брат – Алексей. Значит, нас двое сибиряков. Прасковья, самая старшая, вышла замуж за Жигарева в деревню Анжа Саянского района. У них были дети: Иван, Николай, Соня, Володя. Иван умер. Соня вышла замуж. Ну и так далее, не буду распространяться…

В это время была Февральская революция, потом Октябрьская. Я, конечно, этого ничего не знал. Или был ещё малышом-несмышлёнышем, или к нам не доходили никакие слухи о событиях в российском государстве.

Отец мой, Борис Дмитриевич, был тогда старостой в этой деревушке. Потом, когда мне было года три-четыре, как-то заехали конные: или красные, или белые, не знаю. Нас загнали на печку. Вот и всё, что я помню о событиях того времени.

В 1926 году решили уехать оттуда. Что-то услыхали про Минусу. Вроде там свободней насчёт земли и прочее… Ну и поехали. Явились в город Минусинск. Поместились на заезжей [квартире] по улице Бограда. Из Минусинска мы покатили в Каратузский район, в таёжную местность. Выбрали село Малый, или Нижний, Суэтук (как правильно?). Но прожили там недолго. Видно, потому что земли нам там не дали. И через недолгое время выехали опять в Минусинск. Сидим там. Ждём у моря погоды.

И вот однажды явились вербовщики из колмаковской коммуны «Большевик». Стали нас вербовать в эту коммуну. Ну и отец согласился. Хотя наши бабы, мать и Наташа, не сразу согласились. Одно слово «коммуна» их пугало. Мол, там никто в бога не верит. Коммуна – это что-то новое, непонятное, антирелигиозное. Верно, уже слыхали, что говорят о коммунах разные небылицы. Но выхода не было. И отец взял верх. Поехали. Но что страшного было в этой коммуне? Для меня ничего. Вроде работать заставляли. Однажды заставили пасти лошадей или овец… То ли они разбежались, то ли ещё что, я так обиделся, расплакался как никогда. Может, потому что просто заставляли…

Коммуна была не в Колмакове, а Родыгине, близко, стояла на берегу реки или озера.

Чем занимались родные, я не знаю. Я любил мастерить. Сделал себе какую-то тележку и катался с горы. Любил управлять рулём. Делал кое-какие игрушки.

Осенью меня устроили в школу в село Колмаково. Жили мы там сначала в одной квартире, потом в другой.

Да, мне уже был девятый год. Я ещё в Саянском районе учился в первом классе три месяца. Как быстро выучил азбуку, не знаю, но за три месяца окончил первый класс, во второй класс меня отправили в село Колмаково, километра за три от коммуны. Я учился хорошо. Даже кто-то из учителей хотел меня перевести сразу в третий класс, но другие отсоветовали, и доучился во втором [классе]. В 1927 году нашу коммуну ликвидировали, тех, кто захотел, перевели в другую, тоже под названием «Большевик». На берегу, в двенадцати километрах от села Тесь. Я помню, как мы шли пешком вдоль реки, а напротив – Убрус. Как перевозили вещи, не знаю. В этой коммуне тоже, как положено, была бесплатная столовая. Это мне запомнилось особенно.

Но подошла пора учиться. Где? Конечно в селе Тесь. Это уже было в 1929 году. Где жить? Интернат. По улице Ленина, каменный дом у старушки (опять забыл фамилию). Интернаты, интернаты! Сколько их было, пока я закончил семь классов. От этой старушки нас перевели в дом Петра Глазкова, которого раскулачили и выселили. Оттуда перевели в дом Деружинского. Наверно, [дом Деружинского] малой оказался, так как нам привезли учеников с Малой Ини. Потом ещё в одном доме жили и, наконец, ещё в одном в 1933 году.

Да, этот 1933 год не забудешь. Во-первых, у меня появилась малярия. Кончаю седьмой класс. Сижу в классе и трясусь. В перемену выйду на улицу, сяду на солнышко, погреюсь – вроде перестанет трясти. Как неохота снова идти в класс! Наконец эти мучения кончились. Да, ещё одно, существенное: у нас была столовая. Всё было хорошо. Но в 1933 году хлеб стали печь из овса, я не мог его есть. Как известно, 1933 год был неурожайный.

Ну вот, кончился седьмой класс.

Да, надо описать ещё не одно событие за эти школьные годы. Школа, во-первых, называлась ШКМ – школа колхозной молодёжи. Наверно, одна на несколько школ, так как у нас учились из нескольких сёл. Точно не помню, но из многих. Во-вторых, то ли в 1932-м, или уже в 1933-м кто-то придумал программу «Метод проектов». В чём она заключалась? Программа рассчитана на сельскохозяйственную ориентацию, то есть звеньевое, что ли, обучение. Звено это учат по программе, а на экзаменах отвечает кто-либо один за всё звено. Ну, не хочу хвастаться, но эту миссию возлагали на меня.

Что ж, мне это лестно. А учиться я любил, не хотел быть неудником (тогда оценки были уд, неуд).

И ещё: появился какой-то еврей – Бирон. Что он творил, я уже забыл, но что-то противоестественное… Не знаю, сохранились ли в памяти [фамилии] моих старых учителей. Да их уже почти нет в живых.

Наверное, в 1932 году, когда я учился в шестом классе (впрочем, тогда не классы назывались, а группы), летом нам организовали лагерь в местечке Ферма. Там действительно затем была животноводческая ферма. Но о ней потом. И вот задумали наши учителя организовать экскурсию в Минусинск, Абакан, Черногорск. Для этого надо было достать средства. Нас привели в Енсовхоз, это двенадцать километров от Теси, и заставили поработать. Всякая там была для нас работа. Заработали сколько-то денег и подались пешком в Минусинск. Поводили нас то в типографию, то в музей, даже в пожарное депо. Потом, на чём – не знаю, поехали в Абакан, не знаю, где были. Оттуда пешедралом в Черногорск, восемнадцать километров. А что там? Хотели шахты показать, но туда нас не пустили. Поболтались, пошли в какой-то совхоз или чёрт знает что – опять деньги зарабатывать. Заработали, нет – нам откуда знать, однако в Минусинск как-то довезли. А потом – до дома, кто как мог. В общем, пешедралом шестьдесят километров. Я добрался до дома, а младший брат Алексей не явился. На другой день меня родители отправили его искать… Встретил его. Оказывается, он ночевал под зародом где-то за Большой Иней.

Вот так кончились наша экскурсия и лагерная жизнь.

Теперь переселимся опять в 1933 год. Кончил школу и поселился жить с родителями там, где была коммуна. К тому времени коммуну уже разогнали: она задолжала государству. А в селе организовался колхоз. Я помню, как выселяли кулаков и агитировали крестьян в колхоз. Даже нас, школьников, посылали ходить по домам, агитировать. Какие к чёрту из нас агитаторы! Что мы знали об этом колхозе? Но ходили – на смех людям. Ладно… Это так, между прочим.

Так вот, я стал жить в этой бывшей коммуне. Там был скот. Я с отцом ночами сторожил. А жрать нечего. Хлеба нет. Мололи просо и из этой муки делали лепёшки. Они быстро засыхали, не разгрызешь. И у меня от них получился запор. Но ненадолго. А взамен его – дизентерия. Это уже надолго. На целый месяц. Это страшная болезнь. Тогда даже от нее и средств не было. Да и лечиться было негде: в Теси никакой амбулатории не было. Вот я и мучился. Но кое-как организм переборол это. Выросла рожь, стали печь ржаной хлеб. Одно кончилось – заболел один зуб, потом второй. Флюс на обе щеки. Ну подлючие!..

Задумал поехать учиться в Кемерово, в горно-угольный техникум. Задумано – сделано. Поехал. Там кое-как сдал экзамены. Начал учиться. Что-то мне не давалось, математика, что ли. Или мы в школе этого не проходили. Там нас погнали в какой-то совхоз или подсобное хозяйство. Картошку копать, на целый месяц. Потом начали опять учиться. Через некоторое время меня позвали и сказали, чтобы ехал домой и получил паспорт, так как мне исполнилось шестнадцать лет. Но на какой х.. ехать? За картошку нам не заплатили. Может, администрация техникума получила?

Пошёл на базар, продал валенки, купил какие-то чирки и поехал домой. В Минусинске, по улице Коммунистической, жил мой брат. Работал в гараже по улице Октябрьской. Верно, не в этот раз, а после он меня хотел к себе устроить работать, но я не захотел…

Пришёл домой. И паспорт не стал доставать, и забросил свой техникум к чёртовой матери. Потом меня позвали в контору колхоза «Искра Ленина» учётчиком, вернее помощником бухгалтера Василия Баранова. Хороший был мужик, этот дядя Вася. У него было два сына и дочь. Сыновья куда-то исчезли, а дочка сейчас живёт у нас в Теси.

Но вот Баранов умер. Я сначала был один, потом откуда-то взялся некто Ваня Примаков, тоже молодой, как я. Вот мы с ним подготовили и сдали годовой отчёт за 1934 год. А потом меня послали в Минусинск, на курсы бухгалтеров. Шесть месяцев отучился. За это время вместо меня появился новый бухгалтер. То ли Мотовилов, то ли другой кто-то, уже забыл. Однако Мотовилов потом долго работал. За это время в колхозе «Красные партизаны» бухгалтер ушёл в армию. Взамен пригласили меня. Проработал я там три месяца. Явился ревизор, один из курсантов [курсов], где я учился. Что-то там нашёл, х.. его знает. И председатель колхоза Полещук откуда-то выкопал некоего Корепанова (дочь его и сейчас живёт в Теси, замужем за Иннокентием Фомушиным). А сам Корепанов умер.

(Продолжение – в ТП-8)

Антон Филатов. БОМЖ, или Сага жизни. Книга вторая. Экспедиция называется…
Криминогенное повествование (в сокращении)

Герой нашего криминогенного повествования Евгений Борисович Шкаратин, неприкаянный скиталец, известный более своей кличкой Шкалик, ищет отца. Так уж случилось: умирающая мама оставила семнадцатилетнему Женьке одно лишь сердобольное завещание, уместившееся в короткую предсмертную фразу: «Найди отца, сынок… Он хороший… не даст пропасть…» Завещание матери стало для Шкалика делом его жизни. Всего-то и слышал Женька Шкаратин об отце: «…Он не русский, а звали по-русски… Борисом. Фамилию не запомнила… Не то Сивкин, не то Кельсин… Китайская какая-то фамилия. А вот примета есть… пригодится тебе… У него мизинец на руке маленький… культяпый. Найди отца, сынок…»