Я тебя никогда не забуду…

© Вознесенский А.А., наследники, 2023

© Кошелев В.А., составление, 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Из книги «Мозаика»

Последняя электричка

 
Мальчики с финками, девочки с фиксами.
Две контролерши заснувшими сфинксами.
Я еду в этом тамбуре,
спасаясь от жары.
Кругом гудят, как в таборе,
гитары и воры.
И как-то получилось,
что я читал стихи
между теней плечистых,
окурков, шелухи.
У них свои ремесла.
А я читаю им,
как девочка примерзла
к окошкам ледяным.
На чёрта им девчонка
и рифм ассортимент?
Таким, как эта, – с челкой
и пудрой в сантиметр?!
Стоишь – черты спитые,
на блузке видит взгляд
всю дактилоскопию
малаховских ребят.
Чего ж ты плачешь бурно,
и, вся от слез светла,
мне шепчешь нецензурно
чистейшие слова?..
И вдруг из электрички,
ошеломив вагон,
ты чище Беатриче
сбегаешь на перрон!
 

1959

Параболическая баллада

 
Судьба, как ракета, летит по параболе
Обычно – во мраке и реже – по радуге.
Жил огненно-рыжий художник Гоген,
Богема, а в прошлом – торговый агент.
Чтоб в Лувр королевский попасть
                                            из Монмартра,
Он
    дал
кругаля через Яву с Суматрой!
Унесся, забыв сумасшествие денег,
Кудахтанье жен, духоту академий.
Он преодолел
                 тяготенье земное.
Жрецы гоготали за кружкой пивною:
«Прямая – короче, парабола – круче,
Не лучше ль скопировать райские кущи?»
А он уносился ракетой ревущей
Сквозь ветер, срывающий фалды и уши.
И в Лувр он попал не сквозь главный порог —
Параболой
             гневно
                  пробив потолок!
Идут к своим правдам, по-разному храбро,
Червяк – через щель, человек – по параболе.
Жила-была девочка рядом в квартале.
Мы с нею учились, зачеты сдавали.
Куда ж я уехал!
                   И черт меня нес
Меж грузных тбилисских двусмысленных звезд!
Прости мне дурацкую эту параболу.
Простывшие плечики в черном парадном…
О, как ты звенела во мраке Вселенной
Упруго и прямо – как прутик антенны!
А я всё лечу,
                  приземляясь по ним —
Земным и озябшим твоим позывным.
Как трудно дается нам эта парабола!..
Сметая каноны, прогнозы, параграфы,
Несутся искусство,
                         любовь
                                   и история —
По параболической траектории!
В сибирской весне утопают калоши.
А может быть, всё же прямая – короче?
 

1959

Колесо смеха

 
Летят носы клубникой, подолы и трико.
А в центре столб клубится —
ого-го!
Смеху сколько —
скользко!
Девчонки и мальчишки
слетают в снег, визжа,
как с колеса точильщика
иль с веловиража.
Не так ли жизнь заносит
министров и портных,
им задницы занозит
и скидывает их?
Как мне нужна в поэзии
святая простота,
но мчит меня по лезвию
куда-то не туда.
Обледенели доски.
Лечу под хохот толп,
а в центре, как Твардовский,
стоит дубовый столб.
Слетаю метеором под хохот и галдеж…
Умора!
Ой, умрешь.
 

1953

B. Б.

 
Нет у поэтов отчества.
Творчество – это отрочество.
Ходит он – синеокий,
гусельки на весу,
очи его – как окуни
или окно в весну.
Он неожидан, как фишка.
Ветренен, точно март…
Нет у поэта финиша.
Творчество – это старт.
 

1957

Гойя

 
Я – Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворог,
                                слетая на поле нагое.
Я – Горе.
 
 
Я – голос
войны, городов головни на снегу
                                   сорок первого года.
Я – голод.
 
 
Я – горло
повешенной бабы, чье тело, как колокол,
                           било над площадью голой…
Я – Гойя!
 
 
О, грозди
возмездья! Взвил залпом на Запад —
                                я пепел незваного гостя!
И в мемориальное небо вбил
                                        крепкие звезды —
как гвозди.
Я – Гойя.
 

1957

«Кто мы – фишки или великие?…»

 
Кто мы – фишки или великие?
Гениальность в крови планеты.
Нету «физиков», нету «лириков» —
лилипуты или поэты!
 
 
Независимо от работы
нам, как оспа, привился век.
Ошарашивающее – «Кто ты?»
нас заносит, как велотрек.
 
 
Кто ты? Кто ты? А вдруг – не то?..
Как Венеру шерстит пальто!
Кукарекать стремятся скворки,
архитекторы – в стихотворцы!
 
 
И оттаивая ладошки,
поэтессы бегут в лотошницы.
 
 
Ну а ты?..
Уж который месяц —
В звезды метишь, дороги месишь…
Школу кончила, косы сбросила,
побыла продавщицей – бросила.
И опять, и опять, как в салочки,
меж столешниковых афиш,
несмышленыш,
олешка,
самочка,
запыхавшаяся стоишь!..
 
 
Кто ты? Кто?! – Ты глядишь с тоскою
в книги, в окна – но где ты там? —
Припадаешь, как к телескопам,
к неподвижным мужским зрачкам…
 
 
Я брожу с тобой в толщах снега…
Я и сам посреди лавин,
вроде снежного человека,
абсолютно неуловим.
 

1958

«Меня пугают формализмом…»

 
Меня пугают формализмом.
 
 
Как вы от жизни далеки,
пропахнувшие формалином
и фимиамом знатоки!
В вас, может, есть и целина,
но нет жемчужного зерна.
 
 
Искусство мертвенно без искры,
не столько Божьей, как людской,
чтоб слушали бульдозеристы
непроходимою тайгой.
Им приходилось зло и солоно,
но чтоб стояли, как сейчас,
они – небритые, как солнце,
и точно сосны – шелушась.
И чтобы девочка-чувашка,
смахнувши синюю слезу,
смахнувши – чисто и чумазо,
смахнувши – точно стрекозу,
в ладони хлопала раскатисто…
 
 
Мне ради этого легки
любых ругателей рогатины
и яростные ярлыки.
 

1953

Из книги «Парабола»

Дорожная

 
В одном вагоне – четыре гармони,
Четыре черта в одном вагоне.
Четыре чуба, четыре пряжки,
Четыре,
Четыре,
Четыре пляски!
 
 
Эх, чечеточка, барыня, барыня!
Одна девчонка —
Четыре парня.
Четыре чуда, четыре счастья,
Хоть разревись —
Разорвись на части!
 
 
Кончена учеба. Пути легли
Во все четыре конца земли.
Чимкент,
           Чукотка,
                     Сибирь,
                               Алтай…
Эх, чечеточка!
Выбирай!
 

1960

Торгуют арбузами

 
Москва завалена арбузами.
Пахнуло волей без границ.
И веет силой необузданной
от возбужденных продавщиц.
 
 
Палатки. Гвалт. Платки девчат.
Хохочут. Сдачею стучат.
Ножи и вырезок тузы.
«Держи, хозяин, не тужи!»
 
 
Кому кавун? Сейчас расколется!
И так же сочны и вкусны
милиционерские околыши
и мотороллер у стены.
 
 
И так же весело и свойски,
как те арбузы у ворот,
земля мотается
в авоське
меридианов и широт!
 

1956

Репортаж с открытия ГЭС

 
Мы – противники тусклого.
Мы приучены к шири —
самовара ли тульского
или Ту-104.
 
 
Затаенно, по-русски,
быстриною блестят
широченные русла
в миллион киловатт.
 
 
В этом пристальном крае,
отрицатели мглы,
мы не ГЭС открываем —
открываем миры.
 
 
И стоят возле клуба,
описав полукруг,
Магелланы, Колумбы
Из Коломн и Калуг,
 
 
судят веско, не робко,
что там твой эрудит…
Обалдело Европа
в объективы глядит.
И сверкают, как слитки,
лица крепких ребят
белозубой улыбкой
в миллиард киловатт.
 

1958

Из сибирского блокнота

 
Здесь гостям наливают
так, что вышибут дух.
Здесь уж если рожают,
обязательно двух!
Если сучья – так бивни,
а уж если река,
блещут, будто турбины,
белых рыбин бока.
Как пружина раскрученный,
бьет сазан из сачка.
Солнце брызжет из тучи,
как с тугого
                 соска!
Ты куда, попрыгунья,
с молотком на боку?
Ты работала в ГУМе,
ты махнула в тайгу.
Точно шарик пинг-понга,
ты стучишь о мостки,
аж гудят перепонки
тугоухой тайги!
Ты о елочки колешься.
Там, где лес колдовал,
забиваешь ты колышки:
«Домна». «Цех». «Котлован».
Как в шекспировских актах —
«Лес». «Развалины». «Ров».
Героини в палатках.
Перекройка миров.
 

1958

Ода сплетникам

 
Я славлю скважины замочные.
Клевещущему —
исполать.
Все репутации подмочены.
Трещи,
трехспальная кровать!
 
 
У, сплетники! У, их рассказы!
Люблю их царственные рты,
их уши,
точно унитазы,
непогрешимы и чисты.
 
 
И версии урчат отчаянно
в лабораториях ушей,
что кот на даче у Ошанина
сожрал соседских голубей,
что гражданина А в редиске
накрыли с балериной Б…
Я жил тогда в Новосибирске
в блистанье сплетен о тебе.
Как пулеметы, телефоны
меня косили наповал.
И точно тенор – анемоны,
я анонимки получал.
Междугородные звонили.
Их голос, пахнущий ванилью,
шептал, что ты опять дуришь,
что твой поклонник толст и рыж.
Что таешь, таешь льдышкой тонкой
в пожатье пышущих ручищ…
 
 
Я возвращался.
На Волхонке
лежали черные ручьи.
 
 
И всё оказывалось шуткой,
насквозь придуманной виной,
и ты запахивала шубку
и пахла снегом и весной.
 
 
Так ложь становится гарантией
твоей любви, твоей тоски…
Орите, милые, горланьте!..
Да здравствуют клеветники!
Смакуйте! Дергайтесь от тика!
Но почему так страшно тихо?
 
 
Тебя не судят, не винят,
и телефоны не звонят…
 

1958

Тбилисские базары

 
Носы на солнце лупятся,
как живопись на фресках.
 
 
Долой Рафаэля!
Да здравствует Рубенс!
Фонтаны форели,
цветастая грубость!
 
 
Здесь праздники в будни,
арбы и арбузы.
Торговки – как бубны,
в браслетах и бусах.
 
 
Индиго индеек.
Вино и хурма.
Ты нынче без денег?
Пей задарма!
 
 
Да здравствуют бабы,
торговки салатом,
под стать баобабам
в четыре обхвата!
Базары – пожары.
Здесь огненно, молодо
пылают загаром
не руки, а золото.
 
 
В них отблески масел
и вин золотых.
Да здравствует мастер,
что выпишет их!
 

1958

Горный родничок

 
Стучат каблучонки,
как будто копытца,
девчонка к колонке
сбегает напиться,
 
 
и талия блещет
увертливей змейки,
и юбочка плещет,
как брызги из лейки.
 
 
Хохочет девчонка
и голову мочит.
Журчащая челка
с водою лопочет.
Две чудных речонки,
 
 
к кому кто приник?
и кто тут
девчонка?
и кто тут родник?
 

1955

В горах

 
Здесь пишется, как дышится, —
Взволнованно, распахнуто,
Как небосводам пышется
И как звенится пахотам.
 
 
Здесь кручи кружат головы,
И жмурятся с обочины,
Как боги полуголые,
Дорожные рабочие!
 
 
И девушки с черешнями
И вишнями в охапке —
Как греческие грешные
Богини и вакханки.
 
 
Носы на солнце лупятся,
Как живопись на фресках.
Здесь пишется – как любится,
Взволнованно и дерзко!
 

1958

Туля

 
Кругом тута и туя.
А что такое – Туля?
 
 
То ли турчанка —
тонкая талия?
 
 
То ли речонка —
горная,
талая?
 
 
То ли свистулька?
То ли козуля?
Т у л я!
 
 
Я ехал по Грузии,
грушевой, вешней,
среди водопадов
и белых черешней.
 
 
Чинары, чонгури,
цветущие персики
о маленькой Туле
свистали мне песенки.
Мы с ней не встречались.
И всё, что успели,
столкнулись – расстались
на Руставели…
 
 
Но свищут пичуги
в московском июле:
«Туит —
ту-ту —
туля!
Туля! Туля!»
 

1958

Первый лед

 
Мерзнет девочка в автомате,
прячет в зябкое пальтецо
всё в слезах и губной помаде
перемазанное лицо.
 
 
Дышит в худенькие ладошки.
Пальцы – льдышки. В ушах – сережки.
 
 
Ей обратно одной, одной
вдоль по улочке ледяной.
 
 
Первый лед. Это в первый раз.
Первый лед телефонных фраз.
 
 
Мерзлый след на щеках блестит —
первый лед от людских обид.
 
 
Поскользнешься, ведь в первый раз.
Бьет по радио поздний час.
 
 
Эх, раз,
еще раз,
еще много, много раз.
 

1956

«Лежат велосипеды…»

В. Бокову

 
Лежат велосипеды
в лесу, в росе.
В березовых просветах
блестит шоссе.
 
 
Попадали, припали
крылом к крылу,
педалями – в педали,
рулем – к рулю.
 
 
Да разве их разбудишь —
ну хоть убей! —
оцепенелых чудищ
в витках цепей.
 
 
Большие, изумленные,
глядят с земли.
Над ними – мгла зеленая,
смола, шмели.
 
 
В шумящем изобилии
ромашек, мят
лежат. О них забыли.
И спят, и спят.
 

1957

Тайгой

 
Твои зубы смелы
в них усмешка ножа
и гудят как шмели
золотые глаза!
 
 
Мы бредем от избушки,
нам трава до ушей
ты пророчишь мне взбучку
от родных и друзей
 
 
ты отнюдь не монахиня
хоть в округе – скиты
бродят пчелы мохнатые
нагибая цветы
 
 
на ромашках роса
как в буддийских пиалах
как она хороша
в длинных мочках фиалок
 
 
В каждой капельке-мочке
отражаясь мигая
ты дрожишь как Дюймовочка
только кверху ногами
ты – живая вода
на губах на листке
ты себя раздала
всю до капли – тайге.
 

1958

Крылья

 
Дрыхнут боги в облаках —
Лежебоки
              в гамаках!
 
 
Что нам боги? Что нам птицы,
Птичьи всякие традиции?!
 
 
Крылья?!.
Непонятно даже:
Что в них видели века?
Их
   всё ближе
                  к фюзеляжу
Прижимают
                облака.
 
 
Нашим чудо-аппаратам
Чужды пережитки крыльев,
Люди новое открыли,
Людям стало мало крыльев,
Людям
Дерзким и крылатым.
 

1958

Земля

 
Мы любим босыми
Ступать по земле,
По мягкой, дымящейся, милой земле.
А где? В Абиссинии?
Или в Мессине?
В Гаване? В пустыне?
В рязанском селе?
Мы – люди.
Мы любим ступать по земле.
 
 
В нас токи земли, как озноб, пробегают.
Но, как изолятор, нас с ней разделяют
Асфальты, булыжники, автомобили…
Мы запах земли в городах позабыли.
И вдруг улыбнемся – сквозь город,
                                         сквозь гнейсы,
Зеленое деревце
                      брызнет,
                                  как гейзер!..
Мне снится земля без оков, без окопов,
Без копоти взрывов,
                              в мечтах телескопов,
В липах, в эвкалиптах, в радугах павлиньих,
В сумасшедших лифтах,
В ливнях алюминиевых!
 
 
Мир морей и женщин, поездов навстречу —
Фырчущий,
               фруктовый,
                             чудо-человечий!..
 
 
Где-нибудь на Марсе выйдет гость с Земли.
Выйдет, улыбнется, вынет горсть земли —
Горсточку горячей,
Милой, чуть горчащей,
Мчащейся вдали
Матери-Земли!
 

1958

Из книги «40 лирических отступлений из поэмы „Треугольная груша”»

Стриптиз

 
В ревю
танцовщица раздевается, дуря…
Реву?..
Или режут мне глаза прожектора?
 
 
Шарф срывает, шаль срывает, мишуру,
как сдирают с апельсина кожуру.
 
 
А в глазах тоска такая, как у птиц.
Этот танец называется «стриптиз».
Страшен танец. В баре лысины и свист,
как пиявки, глазки пьяниц налились.
Этот рыжий, как обляпанный желтком,
пневматическим исходит молотком!
 
 
Тот, как клоп, —
апоплексичен и страшон.
Апокалипсисом воет саксофон!
 
 
Проклинаю твой, Вселенная, масштаб!
Марсианское сиянье на мостах,
проклинаю,
обожая и дивясь.
Проливная пляшет женщина под джаз!..
«Вы Америка?» – спрошу, как идиот.
Она сядет, сигаретку разомнет.
 
 
«Мальчик, – скажет, – ах, какой у вас акцент!
Закажите-ка мартини и абсент».
 

1961

Лобная баллада

 
Их Величеством поразвлечься
прет народ от Коломн и Клязьм.
«Их любовница – контрразведчица
англо-шведско-немецко-греческая…»
Казнь!
 
 
Царь страшон: точно кляча, тощий,
почерневший, как антрацит.
По лицу проносятся очи,
как буксующий мотоцикл.
 
 
И когда голова с топорика
подкатилась к носкам ботфорт,
он берет ее
над толпою,
точно репу с красной ботвой!
 
 
Пальцы в щеки впились, как клещи,
переносицею хрустя,
кровь из горла на брюки хлещет.
Он целует ее в уста.
 
 
Только Красная площадь ахнет,
тихим стоном оглушена:
«А-а-анхен!..»
Отвечает ему она:
 
 
«Мальчик мой, Государь великий,
не судить мне твоей вины,
но зачем твои руки липкие
солоны?
 
 
баба я —
вот и вся провинность
государства мои в устах,
я дрожу брусничной кровиночкой
на державных твоих усах,
 
 
в дни строительства и пожара
до малюсенькой ли любви?
 
 
ты целуешь меня, Держава,
твои губы в моей крови,
 
 
перегаром, борщом, горохом
пахнет щедрый твой поцелуй
 
 
как ты любишь меня, Эпоха,
обожаю тебя,
царуй!..»
 
 
Царь застыл – смурной, малахольный,
царь взглянул с такой меланхолией,
что присел заграничный гость,
будто вбитый по шляпку гвоздь.
 

1961

Нью-йоркская птица

 
На окно ко мне садится
в лунных вензелях
алюминиевая птица —
вместо тела фюзеляж
 
 
и над ее шеей гайковой
как пламени язык
над гигантской зажигалкой
полыхает женский лик!
 
 
(В простынь капиталистическую
Завернувшись, спит мой друг.)
 
 
кто ты? бред кибернетический?
полуробот? полудух?
помесь королевы блюза
и летающего блюдца?
 
 
может, ты душа Америки,
уставшей от забав?
кто ты, юная химера,
с сигареткою в зубах?
 
 
но взирают, не мигая,
не отерши крем ночной,
очи, как на Мичигане,
у одной
 
 
у нее такие газовые
под глазами синячки
птица, что предсказываешь?
птица, не солги!
 
 
что ты знаешь, сообщаешь?
что-то странное извне
как в сосуде сообщающемся
подымается во мне
век атомный стонет в спальне…
 
 
(Я ору. И, матерясь,
Мой напарник как ошпаренный
Садится на матрас.)
 

1961

Антимиры

 
Живет у нас сосед Букашкин,
в кальсонах цвета промокашки.
Но, как воздушные шары,
над ним горят
                    Антимиры!
 
 
И в них магический, как демон,
вселенной правит, возлежит
Антибукашкин, академик,
и щупает Лоллобриджид.
 
 
Но грезятся Антибукашкину
виденья цвета промокашки.
 
 
Да здравствуют Антимиры!
Фантасты – посреди муры.
Без глупых не было бы умных,
оазисов – без Каракумов.
 
 
Нет женщин —
есть антимужчины,
в лесах ревут антимашины.
Есть соль земли. Есть сор земли.
Но сохнет сокол без змеи.
Люблю я критиков моих.
На шее одного из них
благоуханна и гола
сияет антиголова!
 
 
…Я сплю с окошками открытыми,
а где-то свищет звездопад,
и небоскребы
                  сталактитами
на брюхе глобуса висят.
 
 
И подо мной
                 вниз головой,
вонзившись вилкой в шар земной,
беспечный, милый мотылек,
живешь ты,
               мой антимирок!
 
 
Зачем среди ночной поры
встречаются антимиры?
 
 
Зачем они вдвоем сидят
и в телевизоры глядят?
Им не понять и пары фраз.
Их первый раз – последний раз!
Сидят, забывши про бонтон,
Ведь будут мучиться потом.
И уши красные горят,
как будто бабочки сидят…
…Знакомый лектор мне вчера
сказал: «Антимиры? – Мура!..»
Я сплю, ворочаюсь спросонок,
наверно, прав научный хмырь.
Мой кот, как радиоприемник,
зеленым глазом ловит мир.
 

1962

«Я сослан в себя…»

 
Я сослан в себя,
                      я – Михайловское,
горят мои сосны, смыкаются
 
 
в лице моем мутном как зеркало
сморкаются лоси и перголы
 
 
природа в реке и во мне
и где-то еще – извне
 
 
три красные солнца горят,
три рощи, как стекла, дрожат,
 
 
три женщины брезжут в одной,
как матрешки – одна в другой.
 
 
Одна меня любит, смеется,
другая в ней птицей бьется,
 
 
а третья – та в уголок
забилась как уголек,
 
 
она меня не простит
она еще отомстит.
 
 
Мне светит ее лицо,
как со дна колодца – кольцо.
 

1961

Бьют женщину

 
Бьют женщину. Блестит белок.
В машине темень и жара.
И бьются ноги в потолок,
как белые прожектора!
 
 
Бьют женщину. Так бьют рабынь.
Она в заплаканной красе
срывает ручку, как рубильник,
выбрасываясь на шоссе!
 
 
И взвизгивали тормоза.
К ней подбегали, тормоша.
И волочили, и лупили
лицом по лугу и крапиве…
 
 
Подонок, как он бил подробно,
стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг!
Вонзался в дышащие ребра
ботинок узкий, как утюг.
 
 
О, упоенье оккупанта,
изыски деревенщины…
У поворота на Купавну
бьют женщину.
 
 
Бьют женщину. Веками бьют,
бьют юность, бьет торжественно
набата свадебного гуд,
бьют женщину.
 
 
А от жаровен на щеках
горящие затрещины?
Мещанство, быт – да еще как! —
бьют женщину.
 
 
Но чист ее высокий свет,
отважный и божественный.
Религий – нет, знамений – нет.
Есть Женщина!..
 
 
…Она, как озеро, лежала,
стояли очи, как вода,
и не ему принадлежала,
как просека или звезда,
 
 
и звезды по небу стучали,
как дождь о черное стекло,
и, скатываясь, остужали
ее горячее чело.
 

1960

Осень в Сигулде

 
Свисаю с вагонной площадки,
прощайте,
 
 
прощай, мое лето,
пора мне,
на даче стучат топорами,
мой дом забивают дощатый,
прощайте.
 
 
Леса мои сбросили кроны,
пусты они и грустны,
как ящик с аккордеона,
а музыку – унесли,
 
 
мы – люди,
мы тоже порожни,
уходим мы, так уж положено,
из стен, матерей и из женщин,
и этот порядок извечен,
 
 
прощай, моя мама,
у окон
ты станешь прозрачно, как кокон,
наверно, умаялась за день,
присядем,
друзья и враги, бывайте,
гуд бай,
из меня сейчас
со свистом вы выбегаете,
и я ухожу из вас,
 
 
о родина, попрощаемся,
буду звезда, ветла,
не плачу, не попрошайка,
спасибо, жизнь, что была.
 
 
На стрельбищах
в 10 баллов
я пробовал выбить 100,
спасибо, что ошибался,
но трижды спасибо, что́
 
 
в прозрачные мои лопатки
вошла гениальность, как
в резиновую перчатку
красный мужской кулак.
 
 
«Андрей Вознесенский» – будет,
побыть бы не словом, не бульдиком,
еще на щеке твоей душной —
«Андрюшкой»,
 
 
спасибо, что в рощах осенних
ты встретилась, что-то спросила
и пса волокла за ошейник,
а он упирался,
спасибо,
 
 
я ожил, спасибо за осень,
что ты мне меня объяснила,
хозяйка будила нас в восемь,
а в праздники сипло басила
пластинка блатного пошиба,
спасибо
 
 
но вот ты уходишь, уходишь,
как поезд
отходит, уходишь…
из пор моих полых уходишь,
мы врозь друг из друга уходим,
чем нам этот дом неугоден?
 
 
ты рядом и где-то далёко,
почти что у Владивостока,
 
 
я знаю, что мы повторимся
в друзья и подругах, в травинках,
нас этот заменит и тот —
«природа боится пустот».
 
 
Спасибо за сдутые кроны,
на смену придут миллионы,
за ваши законы – спасибо,
 
 
но женщина мчится по склонам,
как огненный лист за вагоном…
 
 
Спасите!
 

1961