Точка замерзания крови

Предисловие

Эта мрачная и запутанная история, в общем, закончилась для меня вполне благополучно, хотя в кругу друзей я стараюсь не распространяться о всех деталях, потому как меня однозначно сочтут полным и неисправимым идиотом.

Думаю, что все мои беды начались с того теплого осеннего дня, когда я любовался собственным отражением в гигантском зеркальном окне ультрасовременного здания, коих расплодилось в Москве великое множество. Подо мной натужно гремел нескончаемый поток автомобилей, над головой светило еще теплое солнце, и его светлый лик, облагороженный боцманской бородкой из мыльной пены, отражался в черном окне.

Первый час я всегда работал с усердием, а потом начинал дурачиться. Если солнце отражалось в окне, то я тугой струей пены пририсовывал ему бороду, усы, уши и нос. Полюбовавшись на шедевр, я начинал растирать пену мочалкой. Еще мне нравилось, спустившись ближе к земле, неожиданно проорать сверху у проходящей подо мной девушки: "У меня упала лестница! Скажите, там нигде ее не видно?" Девушка вздрагивала, крутила головой, отыскивая сначала меня, потом лестницу, а потом вполголоса ругалась либо улыбалась.

Зимой, наверное, высотным мойщиком стекол работать труднее. Не знаю, я так и не попробовал. В фирме бытовых услуг я отпахал всего лишь август и сентябрь, и к тому времени не успел вкусить всех "прелестей" этой работы. До этого я два года провел в Приэльбрусье, в контрольно-спасательном отряде. Там была работа, достойная мужчин, плюс прекрасный коллектив, но когда от бабушки в наследство мне перешла комнатушка в коммуналке, я оставил горы и рванул в Москву.

Сколько себя помню, меня всегда тянуло куда-то вверх. В классе я был самым высоким, оттого, наверное, и произошла эта неистребимая тяга к вершинам. После школы я каждое лето отдыхал на альпбазах Кавказа, потом поехал на Памир, и за неполных два года дорос до мастера спорта, покорив три шеститысячника. Потом, правда, меня дисквалифицировали за открытие принципиально нового метода спуска с гор, но это мелочь жизни.

С образованием у меня было намного больше проблем, чем со спортом. С родителями шесть лет жил в ГДР, где хорошо научился лишь крепкому солдатскому мату и немецкой разговорной речи в рамках интеллекта мусорщика. Как вернулись на историческую родину, я стал активно посещать клуб ДОСААФ, даже раз прыгнул с парашютом, и мой папочка, учитывая мою тягу к высоте, решил сделать из меня летчика. Может быть, сейчас бы я лихо крутил штурвал самолета, но из-за банальной драки меня отчислили с первого курса, и я был вынужден спасаться от родительского гнева сначала у тетки в Красном Роге, где она заведовала музеем-усадьбой Толстого, а потом в горах Кавказа.

Вернувшись в Москву, я легко нашел работу по душе, тем более, что у меня была протекция самого Мысловского. Фирма, в которую я устроился, в самом прямом смысле слова наводила в городе блеск. Какой-нибудь крутой во всех отношениях пятидесятиэтажный офис делал заявку на мытье окон, к которым штатные уборщицы близко подойти боялись, не то что их открыть и вымыть с наружной стороны. Вооружившись шампунем и ведром, альпинистской веревкой, карабинами, жюмаром и прочими атрибутами скалолазов, я выезжал на место. Там заведующий хозяйственным сектором или еще какой-нибудь клерк в обязательном порядке давал мне подписать бумагу, в которой я снимал всю ответственность с фирмы и не претендовал на пенсию по инвалидности в случае моего падения мордой на асфальт.

А потом начиналось самое интересное. Я поднимался на лифте на последний этаж, через машинное отделение и чердак выходил на крышу. Повсюду, куда не кинь взгляд, – простор, смог и крыши высоток. Я находил какую-нибудь серьезную опору, привязывал к ней веревку, репшнур, закреплял жюмар и пропускал через карабин страховочной уздечки. Если заведующий хозяйственного сектора присутствовал при этом, то я любил подурачиться: пристегнусь, подойду к краю крыши и сделаю вид, что меня вдруг сдуло ветром. Повисну на веревке и жду, когда заведующий выползет на карниз, чтобы полюбоваться с высоты моим размазанным по тротуару трупом. Какая у него в этот момент физиономия – в цирке не встретишь!

Словом, в тот теплый осенний день я любовался своим отражением в чисто вымытом тонированном окне на высоте пятьдесят метров над уровнем асфальта, как вдруг окно дрогнуло, повернулось на шарнирах, и в образовавшемся проеме показались две девушки. Одной из них было лет двадцать пять, она была темноволосая, с ярко накрашенными губами и довольно массивным носиком, напоминающим клювик хищной птички. Вторая была постарше, и выглядела она не столь броско, так как на ее лице вообще не было никакой косметики.

Девушки прикурили тонкие сигареты, выпустили по облачку дыма и лишь потом заметили меня.

– А это кто у нас за окном повесился? – грубо пошутила носатенькая, которую, как позже выяснилось, звали Нинель.

– Вам чем-нибудь помочь, молодой человек? – спросила вторая, опустила локти на край оконного проема, и я уставился на ее грудь, делая вид, что рассматриваю тонкую цепочку на ее шее. – Закурить хотите?

– Я не курю, – признался я. – Но от чашки кофе не отказался бы.

Они рассмеялись, замолчали. Это была необходимая пауза, прежде чем вернуться к своему прерванному разговору.

– Значит, кофе отменяется? – напомнил я о себе.

– Вы что, серьезно? – рассмеялась девушка с красивой грудью и тряхнула головой, рассыпая на плечам пепельные волосы. – Но как вы будете его пить? Вам же неудобно!

– Это мне неудобно? – фыркнул я. Девушка задела мою профессиональную гордость. – Да я в таком положении не только пить кофе, но и… В общем, много еще чего могу.

– Может быть, и девушек целовать? – с прозрачным намеком спросила незнакомка и протянула мне чашечку.

Осторожно упираясь ногами в стыки между стекол, я приблизился к окну.

– Вас как зовут? – спросила незнакомка.

– Стас, – ответил я, принимая чашечку и проливая вниз несколько капель кофе.

– А меня Лариса.

– Красивое имя, – сказал я, а сам подумал: грудь красивее.

– Значит, вы работаете мойщиком стекол?

Носатенькая Нинель заскучала. Мойщики окон ее не интересовали. К тому же, на столе вдруг замурлыкал телефон, и она отошла от окна.

– А вы, наверное, крупная бизнесменша? – в свою очередь спросил я.

Лариса рассмялась. Она мне начинала нравиться. В ее глазах горел какой-то бесовский огонь. Я чутьем угадывал в ней родственную душу – авантюристку и романтика.

– Нет, я просто деловая женщина.

– Наверное, замужем? – нагло пошел я в атаку.

– К счастью, уже нет.

– А я, к счастью, еще нет, – ответил я и рассмеялся.

Подо мной начинал собираться народ. Люди смотрели на бесплатный цирк, как мойщик окон, болтаясь на веревке, пьет кофе и клеится к девушкам.

– А чем вы заняты сегодня вечером? – совсем осмелел я.

– Сегодня занята, – ответила Лариса, повернулась ко мне спиной и отошла к столу. Я подумал, что на этом наш разговори закончился, но она вскоре вернулась.

– Извини, пришла информация по факсу… Позвонишь мне завтра после шести, – сказала она, неожиданно перейдя на "ты". – А лучше, сразу заходи ко мне в кабинет. Номер четырнадцать – шестьдесят пять. Запомнишь?

Я даже рот открыл от столь стремительного развития отношений.

– Но… меня пропустят к вам… к тебе?

Лариса сокрушенно покачала головой и вздохнула.

– Ты меня разочаровал. Я думала, что ты придешь на свидание, как рыцарь в средние века, через окно.

– Да? – поспешил я исправить ошибку. – Я могу и через окно, только нужна заявка на мойку.

– Ладно, – кивнула Лариса. – Я пошутила. Пропуск я тебе закажу. Все! Чао, милый, до завтра!

Она свела меня с ума сразу и надолго. Я приперся к ней в кабинет в костюме с галстуком и цветами. Лариса усадила меня рядом с окном, которое я позавчера так тщательно мыл, долго смотрела мне в глаза, словно читала мои мысли, а потом как-то очень просто и по-свойски спросила:

– Хочешь хорошо заработать?

Я готовился к другому предложению и, как минимум, расчитывал на вечер в баре и жаркие поцелуи. Лариса заметила мой конфуз.

– Ты не предполагал, что между мужчиной и женщиной могут быть деловые отношения? – усмехнулась она.

– Я предполагал, но…

– Но рассчитывал на постель? – добавила Лариса.

– Нет, – сказал я и почему-то кивнул.

Она еще раз смерила меня долгим взглядом, потом решительно встала из-за стола и сказала:

– Ну, тогда поедем ко мне.

У нее была трехкомнаткая квартира в Лианозово, отделанная в стиле русских народных сказок. И все в ней напоминало сказку, в том числе и сама хозяйка, похожая на добрую фею. Она была несколько старше меня, наверняка умнее, и теплая аура заботы и нежности, окружавшая ее, чем-то напоминала материнскую ауру. Я откровенно балдел и отдыхал так, как никогда и нигде. Лариса кормила меня домашними деликатесами, мягко расспрашивала о моей жизни, о родных и знакомых и дарила книги по искусству. Мне было так хорошо и просто с ней, что я с ужасом думал, какую бы совершил глупость, если бы пригласил ее в пошлый ночной клуб.

Она встала рано, в часов шесть, приняла душ, приготовила мне кофе с горячими бутербродами и уехала в офис. Когда я встал и заглянул на кухню, то нашел короткую записку:

"НЕ ЗАБУДЬ ЗАХЛОПНУТЬ ДВЕРЬ. ТЫ БЫЛ ХОРОШИЙ МАЛЬЧИК. ПРОЩАЙ!"

Эта записка меня возмутила. Что значит – не забудь захлопнуть дверь? А что значит – прощай? Меня откровенно посылали, хотя и вежливо.

Я быстро оделся и поехал к ней на работу. Как ни странно, в бюро пропусков, откуда я хотел позвонить, воспользоваться телефоном не разрешили, но сказали, что на меня снова заказан пропуск.

Лариса, как только я зашел к ней, сразу перешла к делу:

– Ты фотографировать умеешь?

– В каком смысле?

– Смотреть в объектив, наводить резкость и нажимать спуск.

– Это умею.

Она удовлетворенно кивнула и вынула из стола фотоаппарат, вооруженный мощным объективом-телевиком.

– На этой неделе, – сказала она, ты получишь заказ от одной фирмы. Офис – на Юго-западе. Будешь мыть окна восточного крыла. Когда к тебе привыкнут, перекинешь свои веревочки на северную сторону, опустишься до двадцать третьего этажа и через стекло, крупным планом, отснимешь всю пленку.

– А что я должен снимать? – не понял я.

– Стол, милый мой! Рабочий стол. Все бумажки, календарь, блокноты, мусор в корзине.

Я усмехнулся и покачал головой.

– Ах, вот оно что! Короче, шпионские страсти!

Лариса не сводила с меня глаз.

– Боишься?

Лишь одно подозрение в трусости вывело меня из себя.

– Было бы чего бояться. Отсниму.

– Почему не спрашиваешь, сколько я тебе заплачу за эту работу?

Это был удобный для глупости момент, и слова выпали из меня, как семечки из перезрелого подсолнуха:

– Мне не надо гонорара. Я не могу брать твои деньги. Я люблю тебя!

– И я тебя тоже люблю, – ответила Лариса.

* * *

Я сделал все, как она просила. Шикарный кабинет, наполовину скрытый от моих глаз шторкой жалюзи, был освещен слабо, но я рассчитывал, что высокочувствительная пленка все равно вытянет. На большом овальном столе было полно всяких бумаг, и я, метр за метром, заснял все, что могло представлять интерес. Когда я уже закончил работу и заталкивал фотоаппарат в кофр, в кабинет вошел пожилой мужчина. Он тотчас увидел меня, глянул на стол и снова на меня. Шагнул к окну, но перед столом остановился и нажал кнопку селекторной связи.

Я понял, что сейчас мной займется служба безопасности офиса и поспешил подняться наверх, но на крыше меня уже поджидали два крепких парня в малиновых пиджаках. Ни слова не говоря, они подтолкнули меня к стене машинного отделения, обыскали, растегнули кофр, вытащили из фотоаппарата пленку и засветили ее. Потом они меня били – очень больно, но без крови и синяков. Потом отвезли на первый этаж и сдали дежурному милиционеру.

Мне было неясно, какой, по большому счету, криминал я совершил. Четыре следователя, меняя друг друга, больше недели вели со мной пространные беседы, но ни в чем конкретно не обвиняли, подолгу расспрашивали о моем увлечении альпинизмом, о Кавказском хребте, о работе в спасательном отряде, а потом подписывали повестку и отпускали домой. Лариса встречала меня у ворот отделения милиции, и мы вдвоем до поздней ночи ломали головы над тем, как теперь выкрутиться. Боясь себе во вред наговорить лишнего, я решил во время очередного вызова в милицию молчать, как рыба.

Адрес очередного вызова поменялся. Следующая повестка пришла с Лубянки.

– Это уже серьезней, – сказала Лариса, рассматривая повестку. – Органы госбезопасности так просто не вызывают…

– Скажи правду, – попросил я, – кто хозяин того кабинета, который я снимал?

– Обыкновенный банкир! – клялась Лариса. – Ни он, ни его бумажки не могут представлять никакого интереса для эфэсбэ!

Я ей верил. Я ей вообще верил.

Меня допрашивал странного вида мужчина, мало похожий на следователя. Голова его была сплюснута с боков, словно ему часто приходилось пролезать через узкую ограду с железными прутьями. Он был хил и много курил.

– Знаешь, как это называется?.. Молчишь?

Я молчал.

– А называется это коммерческим шпионажем.

Во всяком случае, подумал я, в уголовном кодексе такой статьи нет.

– Но не это самое страшное, – продолжал следователь. – Плохо то, что фирма, которой ты пытался нанести материальный ущерб, может жестоко наказать тебя.

Мне показалось, что следователь начинает торговаться со мной. Я поднял глаза.

– И что теперь делать? – спросил я.

Мужчина с приплюснутой головой сел напротив меня и, как Змей Горыныч, стал выпускать изо рта дым.

– Мы хотим предложить тебе сотрудничество, – сказал он.

Это было настолько неожиданно, что я подумал, не смеется ли он надо мной.

– Я гарантирую тебе безопасность и хорошую работу на ближайший год, – продолжал следователь.

– А где я должен работать?

– В Приэльбрусье. Начальником контрольно-спасательного отряда.

– Начальником меня никто не поставит.

– Я поставлю! – жестко сказал следователь.

– И что я должен буду делать?

– То, что обязан делать горный спасатель. И вместе с нашими сотрудниками искать в горах секретную базу боевиков.

– А если я откажусь? – спросил я.

– Тогда с тобой будет разбираться служба безопасности фирмы. Оч-ч-чень не советую попадать в их лапы. Через суд разденут, как липку. Всю свою оставшуюся жизнь будешь отрабатывать ту фотопленку.

Я подумал и сказал:

– Хорошо. Я согласен.

С этого, наверное, все и началось.

1

– Как вы мне все надоели!

Я снял с вешалки пуховик, накинул его себе на плечи и вышел из вагончика. Солнце уже катилось к перевалу Азау, и двуглавый Эльбрус, покрытый гладкой корочкой наледи, похожей на облизанную поверхность леденца, порозовел, потеплел и уже не казался ослепительным и недоступным ледяным колоссом.

– Гельмут! – крикнул я, подходя к двери. – В котором часу Илона должна приехать?

Гельмут Хагемайстер – личность почти экзотическая. Семидесятилетний немец в сорок третьем штурмовал Эльбрус в составе горной роты дивизии "Эдельвейс" и лично долбил темечко Западной вершины древком гитлеровского штандарта. Полвека спустя старый вояка решил вспомнить молодость. Осенью он прикатил в Приэльбрусье с группой таких же сухих, седых и пронзительно белозубых стариков-ветеранов с "миссией примирения", да еще прихватил с собой свою излишне эмансипированную внучку Илону, которую я фамильярно называл Мэдхен^[1] или просто Мэд. Всю эту странную толпу бывших врагов мне, как начальнику контрольно-спасательного отряда, пришлось сопровождать на вершину.

Немцам понравилось. Летом и осенью они приезжали ко мне трижды, причем привозили с собой свои семьи, внуков, друзей и знакомых. Я регистрировал восхождения по всем правилам и водил немецкий народ на высочайшую вершину Европы – естественно, за валюту.

Немец отозвался из кухни – маленького фанерного домика с жирным полом, тусклой лампочкой под потолком, и большой электрической плитой посредине. На фоне ослепительных снегов Большого Кавказского хребта и мрачной серости кухни Гельмут выглядел жизнерадостным красным пятном. Он неизменно был одет в красный свитер толстой вязки, широкие зеленые брюки, утепленные синтепоном, и красную шапочку, едва прикрывающую его снежные седины. Вот ботинки у него были жуткие: черные, тяжелые, с толстой подошвой, покрытой лабиринтом замысловатого протектора, с высокой шнуровкой и укрепленные по канту стальной полоской. Я подозревал, что эти ботинки Гельмут носил еще на фронте, и по отпечаткам на снегу изучал рисунок протектора подошвы – мне казалось, что на нем обязательно должна быть изображена свастика.

– Когда должна приехать Илона? – повторил я. – Ин вифиль ур фарен зи?

Я украшал общение с Гельмутом своим бульварным немецким, а он, в свою очередь, подкидывал мне совершенно невероятные русские обороты. Но мы понимали друг друга, как два разнопородных пса, состоящих в одной упряжке.

– Понимаешь, – произнес Гельмут свое любимое слово, в которое он умудрялся вкладывать огромное количество смысловых оттенков, повернулся к плите, поставил кастрюлю, вынул из заднего кармана брюк портмоне, из него – пластиковую картонку с календарем и стал водить по числам пальцем. – Der erste marz: Schtutgart. Der zweite: Moscow. – После каждого слова он поднимал голову и смотрел на меня. – Der vierte: Mineralny Wody, Terscol.

Все это мне было хорошо известно. Первого марта его внучка, жертва акселерации, вылетела из Штутгарта в Берлин, второго она была уже в Москве, а четвертого, то есть, сегодня, последним рейсом прибыла в Минеральные Воды. Гельмут не подвергал сомнению то, что каждый раз встречать Илону в Терсколе.

Конечно, дочь Баварии уже наверняка давно приехала, переминается с ножки на ножку, топчет скрипучий снежок своими жгуче-красными пластиковыми "альпинами" и поглядывает по сторонам – не мелькнет ли среди серых домиков балкарцев и туристских баз знакомый, оранжевый в заплатах пуховик Стаса Ворохтина?

Неуемный реваншист обнял меня за плечо свободной рукой. Мы пошли к бочке. После сумрачной утробы кухни на снег сейчас было невозможно смотреть, и я шел почти с закрытыми глазами.

– Глоток виски? – спросил Гельмут, останавливаясь перед входом в бочку. – Есть водка. Есть твердый вайн. Понимаешь?

Он все время путал слова "твердый" и "крепкий", но я не стал его поправлять.

– Завтра будем делать разговор, – продолжал он. – Завтра будем думать, когда идти на Эльбрус.

– Не надо торопиться, – ответил я. – Много снега выпало. Я должен подорвать лавины.

– Илона не может долго ждать. Зи муст лернт… Учиться надо, понимаешь? Только три дней. Восьмой март, зи коммт ауф флюгцойг. Айн, цвай, драй – и все, надо лететь… Сейчас я буду показать билет.

Я вздохнул и поднял вверх два кулака – это был наш знак, символизирующий единство альпинистов всего мира и готовность ползти на гору хоть ногами вперед.

2

Я вынес из вагончика лыжи, кинул их на снег, сел на скамейку и принялся натягивать на ноги тяжелые, как колодки, горнолыжные ботинки. Говорят, в горнолыжном спорте самое приятное – снимать эту пластиковую обувку. Я мог согласиться с этим лишь отчасти. Самое приятное – это мчаться вниз по склону, опираясь грудью на упругий ветер, и чувствовать, как лыжи отзываются на малейшее движение, с тонким свистом распарывают наст, поднимая в воздух снежный фонтан. Катание на горных лыжах чем-то напоминает полет, и потому приглушает ностальгию, основательно поселившуюся в моей душе после того, как я оставил авиацию.

Крепления с привычным щелчком намертво захватили ботинки, словно я угодил ногами в капканы. Опустил на глаза защитные очки с желтыми фильтрами, надел перчатки, просунул руки в петли лыжных палок. Легко оттолкнулся, и весь хрустально-прозрачный мир с белоснежными пиками Кавказского хребта поплыл на меня.

Сразу за колесом канатно-кресельной дороги трасса обрывом пошла вниз, и меня понесло с нарастающей скоростью в слепящую пропасть, лыжи подо мной задрожали от скорости, с легким шипением шлифуя снег. Я присел глубже, принимая удар округлой, как поверхность яйца, кочки. Меня подкинуло вверх, словно выстрелили мной из рогатки. Несколько десятков метров я летел над склоном, расставив руки с палками в стороны, как крылья. Приземлился, сразу же ушел в сторону, погасив скорость и подняв облако мелкой снежной пыли, сделал еще один вираж, проскочил в метре от скалы, торчащей из-под снега, как обелиск, и вылетел на покатый склон, с хорошо накатанной лыжниками трассой.

Гася скорость, я сделал на поляне Азау "круг почета" и медленно покатил к стартовой станции канатной дороги, от которой вниз спускалось шоссе. Зубами стянул с рук перчатки, очки сдвинул на лоб – они уже не были нужны. В сравнении с высотой, к которой я уже привык, здесь дышалось легко, а воздух, насыщенный запахом хвои и смолы, казался густым, как кисель.

Я схватился рукой за ветку ели, останавливая движение. Спереди, из-за поворота, медленно выкатил желтый милицейский "уазик" с включенными передними фарами, следом за ним – белого цвета "жигули", затем – рейсовый "икарус" с табличкой "Минеральные Воды – Терскол" на лобовом стекле. Двигатели машин гудели в унисон, к тому же "уазик" постоянно сигналил, и этот вой напомнил мне прошлогоднюю трагедию.

Тогда с отвесной стены Донгозоруна сошла лавина и накрыла несколько домиков базы отдыха МГУ. Семнадцать человек мы откопали из-под снега и вытащили из-под обломков домиков. Шестеро из них погибли от травм и переохлаждений. Цинковые гробы отправили в Минводы на обычном рейсовом "икарусе". Автобус с траурным грузом до Тырныауза ехал медленно, а сопровождающие его автомобили непрерывно сигналили.

Я зачерпнул рукой снега, похожего на мокрый сахар, и прижал его ко лбу. Эскорт выруливал на площадку перед корпусом станции. "Уазик" часто моргал фарами, словно подавал мне сигнал, но свет на фоне ослепительных снегов казался блеклым и терялся, и я заметил его не сразу.

– Ты что, дурной, здесь стоишь?! – прошипел кто-то за моей спиной и схватил меня за руку.

Я обернулся. Малорослый, кучерявый балкарец Боря, работающий техником на подъемнике, оттаскивал меня от сосны, как от своей жены. Лицо его, вечно в чем-то вымазанное, украшенное большими ушами, круглыми, близко посаженными глазами и выгнутыми скобочками бровями было скомкано выражением страха и обиды, словно ему только что надавали тумаков.

– Бегим, бегим!! – бормотал он, пятясь задом к дверям станции канатной дороги.

Борину озабоченность я никогда не воспринимал всерьез. Техник всегда пребывал в перманентном страхе за свою жизнь, здоровье и исправность дизеля, вращающего стальной диск с буксирным тросом. Перед ним, сколько я его помню, неизменно стояли неразрешимые семейные проблемы, его постоянно кто-то бил, оставляя на его лице маленькие синячки и припухлости, а когда я пытался выяснить, кто именно это сделал, Боря расплывчато говорил о каких-то чужаках, о мафии и наемных убийцах. Боре очень нравились приезжие горнолыжницы. Он выбирал самых высоких и непременно блондинок, на протяжении всего времени отдыха пропускал их к вагончику канатки без очереди и бесплатно, после смены пас их, окружая заботой и любовью, угощал горячими хичинами и шампанским и, в конце-концов, сам напивался до безобразного состояния, а утром жаловался своим друзьям, что девушка попалась нечестная, "кинамо" (надо понимать, это нечто среднее между "динамо" и "кидалой").

Не сопротивляясь, я дал Боре затащить себя в вестибюль станции. Автобус и легковые машины выкатывались на стоянку перед станцией. Ветка сосны с шорохом скользнула по крыше автобуса, шишки, прыгая, как мячи для регби, покатились под колесами машин.

Боря норовил затолкать меня в уборную.

– Сюда! Здесь лучше! – громко шептал он, не поясняя, почему в темном старом туалете должно быть лучше, чем в вестибюле.

Через стеклянные двери было видно, как из "уазика" выскочил милиционер без фуражки и кинулся к автобусу. Передняя дверь автобуса открылась, но оттуда никто не вышел. Милиционер встал перед дверью навытяжку, словно готовился встретить генерала.

– Ай, беда будет! – заскулил Боря.

– Чего ты так испугался, малыш? – спросил я, не сводя глаз с двери. Борины кудряшки мешали мне, как высокая трава разведчику, и мне пришлось немного надавить на его голову. Боря присел, вывернулся из-под меня и взорвался:

– Мне по телефону звонили!! Это террористы! В Минводах автобус захватили! Там заложники, бензин, тротил, сейчас стрелять будут!

Боре не удалось нагнать на меня страху и вовлечь в состояние паники. Собственно, пока ничего страшного не происходило. Автобус, окруженный легковыми машинами, остановился на стоянке у станции. Из его окон не торчали стволы, не вылетали гранаты и людские головы. И вообще, Боря мог что-то напутать. Какого черта, спрашивается, террористы пригнали автобус сюда, на Азау, где единственная автомобильная дорога заканчивается отвесной стеной?

Мое спокойствие передалось Боре, и он затих под моей рукой, как голубок в теплых и неподвижных ладонях. Стоя перед распахнутой дверью, помеченной двумя нолями, мы смотрели на милиционера, майора Гаджиметова, начальника местного отделения, который круто повернулся на месте и бегом устремился к стеклянным дверям станции.

Боря кинулся ему навстречу, как сын к отцу после долгой разлуки.

– Где начальник!!? – вдруг неожиданно зло заревел Гаджиметов, сразу догадавшись, что ни кучерявый человечек с перепуганным и немытым лицом, ни я, утонувший в оранжевом пуховике, как косточка в персике, не можем быть начальником станции.

Боря раскрыл рот, провожая взглядом милиционера, который громко топал ботинками по бетонному полу и разгонял по вестибюлю сквозняки.

– Начальника станции сюда! Быстро!! – орал милиционер, ни к кому из нас конкретно не обращаясь.

– Уже поздно, – ответил я подчеркнуто спокойно. – И начальник ушел домой.

– Как домой?! – Милиционер остановился напротив меня и выпучил глаза. – Почему домой?! Здесь такое творится, беньвашмать, а он домой ушел!! К херам пересажу всех!! Бегом сюда его!!

Этот человек был слишком возбужден и наделен слишком большой властью, чтобы с ним можно было нормально разговаривать. Боря, почувствовав, что от представителя органов правопорядка, как и от автобуса, исходит угроза, стал медленно пятиться ко мне. Милиционер метался по вестибюлю, все время хлопая себя рукой по тому месту, где, возможно, еще недавно висела кобура.

– Ты кто?! – крикнул он, резко остановившись и ткнув пальцем Борю в живот.

– Техник, – едва слышно прошептал Боря, словно сознавался в каком-то преступлении.

– Так какого черта!! Запускай подъемник!

Здесь Боря явно дал маху. Он стал пожимать плечами и, заикаясь, бормотать:

– Без разрешения… Не имею права без разрешения. Начальник должен лично позвонить…

Мне показалось, что милиционер сейчас задушит кого-нибудь из нас. Он раскрыл рот, чтобы произнести нечто ужасное, но от гнева не смог вытолкнуть из себя ни слова, и лишь покрутил головой. Боря, делая мелкие шажки, быстро выбежал из опасной зоны и взлетел по лестнице на второй этаж, где находилось машинное отделение и диспетчерская.

– Ты кто?! – повторил милиционер, револьвером наставляя на меня палец.

– Начальник каэсэс.

Не думаю, чтобы он правильно понял, начальником чего я являюсь. Снова покрутил головой, кидая быстрые взгляды то на дверь, то на меня, то на лестницу, по которой ретировался Боря.

– В общем так, начальник, – с искусственной хрипотцой сказал милиционер, нагоняя морщины на лицо. – Дело гнилое. Приказано крови не допустить, все требования террористов выполнить. Бабки я уже им передал. Они обещали отпустить здесь всех, кроме десятерых, если мы без задержек отправим вагон наверх.

– Куда? – переспросил я. – Наверх? Они собираются подняться по канатной дороге?

– Да о чем и речь, беньвашмать!! – Милиционер снова перешел на крик. – Я тут тебе об этом целый час толкую! Будешь помогать! Вопросов не задавать! Все делать быстро!

Я кинул взгляд на автобус. Внутри него по-прежнему не было заметно никаких признаков жизни. Казалось, что милиционер неудачно разыграл нас с Борей.

– Послушай, – сказал я милиционеру, – я здесь, вообще-то, оказался случайно. Мне надо в Терскол. Я встречаю одну важную персону.

Кто во гневе, тому лучше не перечить. Милиционер даже побагровел.

– Да я, – произнес он, – да я… Я тебе сейчас такую персону покажу…

Он замолчал, повернулся к двери и неуверенным шагом пошел к ней, махая мне рукой, чтобы я освободил проход. На ступенях автобуса показалась среднего возраста женщина в длинном кожаном плаще и с небольшим брезентовым рюкзаком в руках. Она спускалась как инвалид, делая множество неуклюжих движений. Я не сразу различил за ней рослого темнолицего мужчину с бритой головой и повязкой, закрывающей глаза и нос. Его рука толстым шарфом сжимала женщине шею, в подбородок упирался ствол пистолета. Не отрываясь друг от друга, они сошли на землю.

Это было похоже на кино. Никогда ничего подобного я не видел "живьем", но зрелище не вызывало страха и, тем более, паники. Я отошел к стене. Милиционер раскрыл перед парой дверь. Часто перебирая ногами, словно исполняя какой-то странный танец, женщина и мужчина поднялись по ступеням и протиснулись в двери. Теперь я увидел, что лысый во второй руке держит стволом вниз автомат.

– Сейчас техник запустит машину… – начал говорить милиционер, но лысый перебил его:

– Лицом к стене! Оба! Руки на стену!

Сказать, что женщина была испугана – значит, не сказать ничего. Она была никакая. Лицо белое, как склоны Чегета, глаза пустые, рот безвольно приоткрыт, словно там застрял, а потом умер крик. Террорист выглядел очень шумным и подвижным. Казалось, он заполнил собой весь вестибюль. Недостаток уверенности в голосе он компенсировал силой крика. Поверх черного свитера на нем была одета безрукавка со множеством карманов и "молний". Черные джинсы, горные ботинки-"вибрамы" на высокой шнуровке. В автомат вставлены два связанных изолентой магазина.

Я пялился на террориста, как ребенок на экзотическое животное в зоопарке. Это я делал напрасно. Террорист, оказывается, был человеком скромным и не любил пристальных взглядов. Он махнул ногой и несильно впечатал свою толстую подошву как раз в то место, где у меня был шрам от аппендицита. Я сделал вид, что от боли согнулся пополам. Пусть потешится, урод.

Странно было видеть здесь такое зрелище. Здесь, где все было родным, где моими врагами были лишь многодневные метели да лавины, и всюду, от вершины Эльбруса до поселка, я чувствовал себя как в собственной квартире, здесь никогда не было и, казалось, не могло быть агрессивных людей, а этот лысый человек – всего лишь сильно выпивший ревнивец, намеревающийся намылить шею своей неверной жене.