Повышение по службе

Василий молчал, морща лоб. Великая путаница царила в его голове.

– Подвох ищете? – совсем развеселился Рудра. – Ну-ну, валяйте. Не стану уверять вас, что его нет, все равно ведь не поверите. Просто приведу понятную вам аналогию: что теряет абитуриент, не прошедший по конкурсу? Ничего он не теряет – он просто ничего не приобретает. А если стереть ему память о неудачной попытке, то он даже не огорчится… Итак?..

– Согласен, – сказал Василий. – А когда…

– Первое испытание? Прямо сейчас. Через сорок пять секунд из-под моста покажется нос баржи. Где – вы знаете. Вы прыгнете с моста на баржу именно так, как хотели – плашмя. Задание понятно?

– Да… – вымолвил Василий, чувствуя, как внезапно побежали мурашки по коже. – Но… зачем?

– Для проверки силы вашего желания стать богом, – сурово молвил Рудра. – Вы ведь не думаете, что мне нужны нерешительные кандидаты, сами не знающие, чего им хочется? Нет, не думаете?.. Тогда делайте, что вам говорят.

В голове Василия бушевал шторм баллов на двенадцать. Перестаньте уговаривать самоубийцу отменить свое решение или хотя бы повременить с его исполнением, заявите ему, что он не просто имеет право, а именно обязан добровольно перейти в мир иной, – и ему неудержимо захочется жить. Кто он, этот тип, назвавший себя Рудрой, – действительно бог, что бы ни подразумевалось под этим словом, или просто развлекающийся гипнотизер? Но даже если он бог, то чем закончится падение на баржу?..

Неужели тем, чем оно должно закончиться по законам физики?

И неужели тот, древнеиндийский Рудра предпочитает теперь убивать не черными стрелами, а вульгарным обманом?

Очень хотелось выругаться, плюнуть и уйти. Да, потом будет стыдно. Удастся ли когда-нибудь забыть этот стыд?

Очень вряд ли.

Хорошо, что Василий не видел себя в этот момент. Расширенные глаза безумца и деревянные непослушные ноги. На деревянных ногах он удалился шагов на тридцать в указанном Рудрой направлении и глянул вниз. Долго ждать не пришлось – из-под моста сейчас же показался черный мятый нос идущей порожняком баржи – широкий, как шоссе, и тупой, как сама идея прыгнуть вниз. Он выползал, как кит, как чудовищный Моби Дик, надменный, безобразный и равнодушный ко всякой мелюзге, и грубые сварные швы походили на боевые шрамы старого кашалота.

Со второй попытки Василий перебрался через перила. Ох, как не хватало руки, могучей руки, чтобы взяла за шиворот и властно толкнула вниз! Секунда… еще одна… и еще…

Нос баржи ушел далеко вперед. Как ни длинна была посудина, а всему есть предел, и Василий почувствовал, что скоро под ним появится рубка, если баржа самоходная, или буксир-толкач, если простая. Не выдержал – оглянулся на Рудру. Тот стоял у перил и улыбался – кажется, насмешливо.

– Ну и хрен с ним, – прошептал Василий. – Плевать. Решил – сделаю. Хрен с ними со всеми…

Кого он имел в виду под «всеми», он и сам не смог бы объяснить в данный момент.

А в следующий – выпустил перила и, оттолкнувшись от них тощим задом, рывком наклонился над пустотой. Ощутив начало падения, дернулся было вновь вцепиться в ускользающую опору, но каким-то чудом поборол малодушие. Не закричал, хоть и было нестерпимо жутко. Просто падал плашмя, как и собирался, и наблюдал расширенными зрачками стремительное приближение грязной палубы.

Две секунды свободного полета – это очень немного.

Для самоубийцы, впрочем, более чем достаточно.

Для бога, как оказалось, тоже. Неудержимое падение внезапно прервалось в полуметре от грязного железа, и целое мгновение изумленный Василий наблюдал под собой проплывающие вмятины, швы и пятна ржавчины.

Потом все завертелось перед глазами и накатила темень.

Глава 3
Чемпион среди феноменов

Веня соврал: я не выздоровел ни через сутки, ни через двое. Переломы, правда, срослись за считаные часы, как им и положено, и теперь я не плавал в ванне с гелем, как склизкий комок в киселе, а просто лежал на больничной койке в корабельном медотсеке, но встать с нее не мог, хоть и пытался. Кружилась голова, падал. Наша красотка Лора удивилась и прописала мне серию инъекций. Когда не помогли и они – помрачнела и взялась за меня по-настоящему.

А я умирал. Наверное, мой организм умудрился совершить невозможное – подцепил-таки смертельный местный вирус или бациллу. Я всерьез нацелился переселиться в лучший мир, и мой личный «всерьез» свирепо, как разъяренный хищник, боролся с Лориным обстоятельным врачебным «всерьезом». Я знал, что, выживу я или нет, мой случай попадет в анналы как редчайший пример тяжелого течения заболевания от инфицирования человека инопланетным возбудителем, миллионами лет эволюции вовсе не к человеку приспособленным. Никогда я не стремился к такой славе, да и кто к ней стремится? Но мне уже было все равно.

Умирать от болезни не страшно, нет. Подлая хвороба сначала вымотает жертву так, что та охотно согласится принять любой исход. Я и принял. Помру так помру, не помру так не помру. Очень просто. Хотелось только, чтобы все это поскорее кончилось.

Но оно не кончалось. Страшный жар внезапно сменялся ледяным ознобом, я стучал зубами, затем вновь потел, проваливался в жуткие кошмары и выныривал из них, адски болели суставы, из пор сочилась сукровица, которую едва успевала впитывать адаптивная койка. Неизвестная геморрагическая лихорадка, что же еще. Прогноз, как водится, плохой, а ощущения – как при колесовании. Впрочем, не уверен, не подвергался.

Мелкие букашки-роботы ползали по мне, силясь помочь. По-моему, Лора науськала на меня сразу три комплекта этих букашек. Они щекотали и массировали меня, они неутомимо собирали информацию и передавали ее в умные мозги задействованного ради меня «Парацельса», они даже дрались между собой за особо привлекательную для них точку на коже, куда так сладко воткнуть тончайшую иглу с микроинъекцией. Они были заняты своим делом, я – своим.

Я попросту умирал.

Это тоже дело, и довольно ответственное. А вы что думали? Глупо испортить конец жизни мольбой или истерикой – и стыдно, и толку нет никакого. Из набора атомов родился, в набор атомов возвращаешься. Разве кто-то обещал тебе, что будет иначе? Ведь только в раннем детстве ты наивно верил, что к твоей старости ученые обязательно изобретут некий эликсир бессмертия. Повзрослев, понял: нет такого эликсира, никогда его не будет, да и не надо.

Словом, мне снилось – если бредовые видения можно назвать снами, – что мое бренное тело рано или поздно превратится в межзвездную пыль. Если меня закопают на Реплике, это произойдет довольно скоро по астрономическим меркам – когда местное солнце станет красным гигантом и понемногу испарит планету. Если же мои товарищи и коллеги окажутся настолько глупы, что заморозят труп и повезут его на Землю, ждать придется несколько дольше – не менее пяти миллиардов лет.

Ну скажите, велика ли разница для того, кто уже не существует? Очень «мудрые» мысли возникают порой у умирающего!

Зато я не ныл.

По правде говоря, особой моей заслуги в том не было. Непросто ныть тому, кто выплывает из бреда лишь изредка и только для того, чтобы вспомнить, кто он такой и где находится. Вроде глотка воздуха перед очередным нырком. На жалобы просто не остается времени.

Сны скоро изменились, и были они чудовищны. В них я летал по воздуху и в космосе, нырял в звезды и планеты, без труда протыкая собой конвекционные слои горячей плазмы и древние геологические пласты, вновь устремлялся в черную пустоту, заполненную лишь всевозможными полями, мое присутствие выбивало из них стаи виртуальных частиц, и я не ощущал ни веселья, ни жути. Мои полеты были не удовольствием, а работой, каким-то очень важным и довольно скучным делом, которому отдаешься только потому что надо, надо, иначе никак нельзя, это неизбежность, надо начать и кончить, впереди отдых, – но работа никак не кончалась, не отвязывалась, и я таскал на себе груз недоделок, как баран таскает курдюк, не имея с него никакой пользы. Иногда полеты на время прерывались, и тогда я превращался в грозного судию, кого-то карал, кого-то миловал, а кого именно – не мог понять. Какую-то безликую толпу. Качались люди с белесыми пузырями вместо голов, и никто не смел, да куда там не смел – даже в мыслях не держал оспорить мой самый дикий приговор, и это было самое страшное. Я жалел их, но карал, ибо было за что, жалел и все равно карал, и они пели мне хвалу, корчились в муках, но все равно голосили нараспев, а я покрывался липким потом. Мне не было противно – было страшно.

Никогда не думал, что из человеческого тела может выйти столько пота! Я буквально плавал в нем, как селедка в рассоле, и, вываливаясь ненадолго из сна, мечтал нырнуть в прохладную воду, и нырял, конечно, но уже снова во сне, и опять летал, уже понимая, что лечу не просто так, а спешу туда, где опять надо карать и миловать, разрушать и строить…

Хуже всего было то, что мне это порой нравилось. Даже разрушать. Даже обрекать на казнь. И это пугало меня еще сильнее, чем муки осужденных мною людей. Я понимал, что со временем привыкну, но эта перспектива не приносила мне облегчения, а в точности наоборот. Что-то случилось со мной, и я откуда-то знал, что уже никогда не стану таким, как прежде. «Никогда» и «навсегда» – вот самые страшные на свете слова. И ни повернуть, ни отказаться, завопив жалобно, замахав руками, спрятав голову под подушку… Дело сделано, рыбка задом не плывет. За что мне такое, Господи, за что?

А не позволяй кусать себя заразным пиявкам, вот за что!

Галлюцинируешь? Валяй дальше. Если можешь, постарайся не помереть, и это все, что от тебя требуется…

И вновь появлялся темный силуэт с острой бородкой, он говорил мне что-то, а я его не понимал. Но чувствовал, что его появление как-то связано и с болотом, и с пиявками, и с навязанной мне ролью судии и демиурга. Не раз я хотел прогнать темного человека, однако не решался сделать это и понимал: никогда не решусь. Странно… Я боюсь? Я трус?! Не замечал этого за собой. А получается, что все-таки трус!

В очередной раз выпав из сна, я вдруг понял, что больше не хочу спать. Журчала специальная подстилка, отсасывающая пот, тело было липким. Из вены на сгибе правой руки змеилась трубочка, и еще какие-то провода тянулись к приборам от датчиков, прилепленных там и сям к моему телу. Кожу щекотали букашки-роботы, тихо гудел «Парацельс», думая свои медицинские думы. В медотсеке никого не было. Но только я собрался стряхнуть с себя букашек, как «Парацельс» пискнул, и тут же вошла Лора.

Одарила меня профессиональным взглядом и уставилась на экран.

– Однако! – Скрыть удивление ей не удалось. – Тебя можно поздравить. Как самочувствие, Стас?

– Сносно, – сказал я. – Буду жить, а?

– Будешь.

– Тогда сними с меня этих клопов, не то я сам это сделаю.

Лора поколебалась и задала команду. Букашки побежали по мне галопом, и через полминуты ни одной не осталось. Тогда я вволю и с наслаждением почесался там и сям.

– Ну так как же ты все-таки себя чувствуешь? – спросила Лора. – Изложи как можно подробнее.

– Статью напишешь? – прищурился я.

– Конечно.

– Валяй. Могу встать, могу работать – вот как я себя чувствую. Кстати, завтрак не помешал бы. Посытнее.

– О! – сказала Лора. – Аппетит – это уже кое-что. Это просто замечательно. А скажи…

Прежде чем я получил завтрак, мне пришлось ответить на добрую сотню вопросов в диапазоне от не болит ли у меня чего до здоровья моих прабабушек. Кажется, Лора все-таки осталась недовольна. Врачам не нравится, когда организм пациента ведет себя вопреки их прогнозам.

– Я могу встать?

– Полежи еще хотя бы сутки. Тебя надо понаблюдать в стационарных условиях. Возможен рецидив.

Ну вот, так я и думал.

– Сутки, пожалуй, вытерплю, – проворчал я. – Но не больше.

– Это уж как Этель скажет…

Что да, то да. Наша Этель Симпсон – кремень-женщина, да другую бы и не назначили начальником экспедиции. Препираться с Этель – дохлый номер.

– Пусть она для начала скажет, чтобы мне поесть дали…

Еда оказалась превыше всяких похвал: мало того, что расстарался дежурный по кухне, так еще и личный состав прислал мне вкусные заначки. Плохо только, что Лора торчала в медотсеке, вероятно опасаясь, что пища полезет из меня обратно. И напрасно торчала.

Она даже не возразила, когда в медотсек шумно, как горный обвал, ввалился Веня. То ли Симпсон расщедрилась до того, что разрешила пускать ко мне посетителей, то ли Веня наплевал на риск получить внеочередное дежурство по лагерю.

– Стас! – завопил он так, что у меня зазвенели барабанные перепонки. – Стас, ты глянь, что творится!..

– Алмазные копи нашел? – съехидничал я. – Или пиявку нового вида?

– Какие еще копи! Дювивье летал в лес проверить свои ловушки, так там знаешь что?..

– Неужели мамонты?

– Да не в ловушках! Дурень! Не в ловушках, а во всем этом палеозойском лесу-водоеме! В недоделанном угольном бассейне! Известкование всего и вся! Я тоже летал, образцы взял. Вот глянь пока снимки…

Я просмотрел снимки, затем взялся за образцы. Да, это был банальный известняк, простой и доломитизированный… Натеки кальцита, какие бывают в карстовых полостях. Повертел в руках кристаллик исландского шпата и посмотрел сквозь него на Веню. Тот, конечно, удвоился. Да и без удвоения исландский шпат ни с чем не спутаешь.

– Ну и где ты его добыл?

– Прямо на стволе местного хвоща! – выпалил Веня. – И ствол весь кальцитом покрылся… Да вот же снимок, я сначала заснял этот кристалл, а потом уже отколол…

– Плохо заснял. Я его за чешуйку на стволе принял.

– Сам ты чешуйка! Кто из нас биолог, а кто только и умеет, что молотком махать? Не бывает на хвощах таких чешуек…

– Там еще есть такое?

Веня замахал руками.

– Сколько угодно! Этот известняк прямо на глазах растет. Слушай, я чего-то в этой жизни не понимаю…

Я и сам не понимал.

– Полетели.

– Э, куда? – встрепенулась Лора. – Тебе лежать надо.

– Еще успею после смерти, – отрезал я. – Портки отдай, а?

Плох тот медик, который дает пациенту много воли. Разумеется, никакой одежды я не получил, а Лора после бурной перепалки унеслась к Симпсон за поддержкой. Мне только этого и надо было. Завернувшись в полотенце и оставляя на полу следы потных ног, я проник в свою каюту, оделся в запасное и принялся понукать Веню, как понукают лошадь. Скорее, черт, пока не засыпались! Взяли дежурную «бабочку» – чего мелочиться, так и так Симпсон мне шею намылит.

Лес-водоем обмелел – это я увидел еще издали. А вблизи оказалось, что странный цвет древесных стволов не игра светотени, а самое настоящее известкование. Белые и серые тона легли на первобытный лес, как будто кто-то сверху щедро присыпал его известкой, только искорки кристаллов сверкали на солнце так, что резало глаз. Что же это?.. Обычно я понимаю, когда Веня пытается разыграть меня, а когда серьезен, и в этот раз сразу понял, что он не разыгрывает, даже не думает разыгрывать, но, оказывается, поверил в это не до конца… Да и как прикажете трактовать сей феномен? Все, чему меня учили, вся геологическая наука, весь мой полевой опыт рухнули ко всем чертям. Хлоп – и нет их, и оказывается, что на этой паскудной планете иные законы природы, и постигай их заново, если только планета разрешит… Мы посадили «бабочку» на сером от известняка островке и принялись осматриваться.

– Вот здесь я и был, – сказал Веня. – А вот отсюда, значит, я и…

Он осекся. Древовидный хвощ – точнее, его местный аналог – был весь покрыт коркой известняка. На том месте, где Веня отколол образец, выросла целая друза прозрачных кристаллов, каждый в форме параллелограмма, почти ромба. Но не исландский шпат привлек мое внимание. В нескольких местах на стволе пучились наросты извести, похожие на каповые, они шевелились, точно живые, они бугрились и увеличивались в размере. Я стукнул один геологическим молотком, чтобы убедиться в том, что и так видел: на стволе, возникая непонятно откуда – не из атмосферы же, – бурно росла рыхлая влажная известь, она быстро твердела, реагируя с углекислотой, и застывала твердым панцирем. Да что же это такое…

Этого не могло быть, но это было. Перистые листья плаунов поникли под нежданным грузом, с них звучно падали мутные капли, буквально на глазах росли сталактиты. То и дело слышался громкий треск, а затем либо всплеск, либо каменный стук – обламывались ветви, не выдержавшие тяжести. Причем стук слышался чаще всплеска – лес-водоем сильно обмелел, вода ушла, обнажив мертвые стволы и коряги, также одетые в известковую броню. С шумом рухнуло дерево, заслонявшее соседнюю крону, поросшую мириадами кристалликов арагонита, и они так засверкали на солнце, что я зажмурился. Ущипнуть себя, что ли? Не поможет…

Некоторое время мне казалось, что я все еще сплю и вижу сон. Эту гипотезу пришлось отбросить как несостоятельную.

Мы перелетали с места на место. Я собирал и собирал образцы, хоть и понимал уже, что они не дадут мне понимания, я просвечивал дно леса-водоема на пятьдесят метров, то есть на предельную для моего портативного геолокатора глубину, и не видел там ничего, что могло бы вызвать такой феномен. Не было там избытка соединений кальция, магния и стронция, ну не было! Откуда же тогда они взялись? Я пойму, мысленно твердил я себе, я обязательно пойму, вот только разберусь вон с тем местом… и с этим… и вон с тем еще… И я «разбирался» – осматривал, фотографировал, скалывал, просвечивал, то есть делал все, что полагается делать в поле, но ничегошеньки не понимал в том, что происходит, а понимал лишь то, что на самом-то деле я ни с чем не разберусь, потому что не умею переть буром против моих же представлений о природе. Все это было похоже не на природный процесс, а на чью-то глупую выходку, на выдумку психа, которая вдруг взяла и решила овеществиться. Знать бы еще – зачем…

Чтобы свести меня с ума? А что, это тоже версия.

Творилось что-то неописуемое. Растительность не только покрывалась известняковой коркой – она сама становилась известняком. Сверкающие кристаллы с одинаковой легкостью обволакивали тонкие былинки и толстенные стволы, это творилось прямо на глазах, и двоились внутри исландского шпата поглощенные растения, вначале четкие, как нарисованные, а потом лишь зыбкие полупрозрачные тени. Замещение живой ткани карбонатом кальция происходило стремительно, как в анимационном фильме, и плевать было природе на то, что обычно этот процесс требует как минимум десятков лет и обязательно идет в растворах. Я-то видел: бурное, практически взрывное известкование шло повсюду. Природа насмехалась над нами, известняк глумился, арагонит назойливо сверкал, вкрапления желтоватого магнезита и бурого сидерита сводили с ума, удивительной красоты сростки кристаллов гипса попросту издевались, и только зависшее вблизи зенита солнце по-прежнему жарило, делая вид, что ничего не изменилось, да с моря веял слабый ветерок. Вода куда-то уходила, а та, что не успела уйти, прямо на глазах покрывалась прочной известковой коркой. По ней можно было пройти от острова к острову, и я ходил, а Веня Фейгенбойм тащился следом, снимал кадры направо и налево, собирал образцы в набрюшный контейнер и все время бубнил, что пора возвращаться.

Куда? В скучный медотсек?

Больше всего меня поразила гигантская морда одной земноводной твари, торчащая из доломитовой корки. Местный владыка, гегемон этих полузатонувших зарослей, был еще жив, но уже не мог дышать. Плоская бородавчатая морда чудовища окаменела, лишь глаза, два темных глаза навыкате еще шевелились через силу. Но вскоре застыли и они, а спустя несколько минут побелели. Хоть бери молоток да откалывай эту голову – вот, мол, изваяние один в один, годный экспонат для музея, никакой скульптор не сделает лучше…

– Как бы нам самим не обызвестковаться, – громко сказал теряющий терпение Веня.

Между прочим, резонное опасение.

– Сейчас, сейчас… – пробормотал я, еще на что-то надеясь. – Еще пять минут…

Какие пять минут? О чем я? На что надеюсь – на озарение? Так оно не приходит по заказу. Или на то, что ополоумевшая действительность вдруг сама собой произведет на свет нечто объясняющее смысл и причину феномена? Так и это вряд ли.

Вокруг творилось до боли непонятное. Что это – неравнодушная природа? Природа, которой вдруг стало не наплевать? С чего бы вдруг?.. И на что ей не наплевать, спрашивается? И почему она хулиганит?

– Опасно здесь, говорю, – в который раз пробубнил Веня.

– Ты уже известкуешься? – огрызнулся я. – По-моему, нет.

– Когда до нас дойдет, поздно будет.

Я проигнорировал это паническое высказывание. Веня помолчал и сказал:

– Два. – У него вообще есть привычка изъясняться числительными.

– Чего два?

– Два придурка. Сунулись в то, чего не знают. Видел, как муха вязнет в варенье?

– Ладно, – нехотя согласился я. – Мотаем отсюда. Где наша «бабочка»?