Закон

IV

Лебедев еще спал, зарывшись в подушки, когда Иван Иванович, тихонько одевшись, вышел из темной и душной комнаты в столовую, оттуда на балкон и в садик. Был час восьмой утра. Небо голубело чистое и влажное, словно вымытое, солнце стояло еще не высоко и было такое нежное, неяркое, золотое. В тени на траве, далеко, лежала седая роса. Веяло холодом, но не вчерашним, серым и тупым, а бодрящим, острым. Было вдруг так неожиданно хорошо, что Зернов отворил калитку, вышел на дорогу и медленно пошел вперед, к парку, но потом остановился и присел на стволе срубленного дерева, у забора, на солнце. Дорога была пустынна. Деревья парка скрывали село. Тень бежала по полю, за канавой, полоса росы становилась все уже. Откуда-то потянуло дымком, осенней утренней гарью, свежей и душистой, как ласка ребенка.

Зернов хотел встать и идти домой, но в эту минуту увидал на повороте дороги женщину. Он сейчас же узнал Таню, но все-таки хотел встать и уже встал, но уйти не успел, потому что она была совсем близко.

– Здравствуйте, Иван Иванович! – крикнула она весело и развязно. – Рано встали.

– А ты на станцию идешь, Таня? – спросил он ласково.

– На станцию. Я каждый день мимо вашей дачи иду. Хотела нынче попросить, не подвезет ли меня барин, что у вас гостит, да ведь они, чай, поздно поедут.

– Он спит. Рано. Не торопись, Таня, посиди со мной.

Таня пожеманилась, но села. Лицо ее на солнце стало все нежное, с золотыми и розовыми тенями. Вязаная косынка на темных волосах, драповая черная кофточка, синяя юбка – все на ней казалось и милым, и кокетливым, и, несмотря на городской наряд, на развязность, в ней что-то было деревенское, молодое и свежее.

Иван Иванович тоже, под лучами веселого солнца, казался совсем мальчиком.

Таня села близко. Зернов вдруг охватил ее одной рукой за плечи, притянул к себе и поцеловал в щеку. Таня ошатнулась.

– Что вы здесь-то! – сказала она быстрым шепотом и сейчас же прибавила громко:

– Опять балуетесь! Коли так, я уйду. Что право.

Она было встала, но Зернов удержал ее за платье и опять посадил около себя.

– Ты хорошенькая, Таня, – сказал он тихо, наклоняясь к ней. – Ты ведь знаешь, что ты мне нравишься. Разве я тебе не говорил? Ты мне ужасно нравишься. Я о тебе целый день думаю, ей-Богу. С тобой нигде и не поговоришь. Хоть бы в праздник посидела со мной. Ты слышишь, Таня?

Она молчала и смотрела вниз, только щеки ее чуть порозовели и губы дрожали, как будто стараясь сдержать улыбку.

– Ты мне ничего не скажешь? – продолжал Иван Иванович, волнуясь. – Я тебе противен? Не нравлюсь?

Таня вдруг подняла глаза, карие и веселые, взглянула прямо в лицо Зернова и сказала смело:

– Очень даже нравитесь!

Но сейчас же покраснела сильнее и не вырывалась, когда он опять крепко обнял ее и поцеловал ее улыбку.

– Мне пора, – сказала она шепотом, поправляя косынку. – Пустите. Да и нехорошо. День белый, люди ходят. Лучше уж к нам придете. Тогда и свидимся.

– Я тебя одну хочу видеть. Таня засмеялась.

– Ишь, вы какой прыткий! А помните, корову раз мне помогали доить? Закута у нас, сейчас из сеней. Вот приходите нынче.

– А ко мне ты уж никогда не придешь?

– К вам? В дачу-то? Не приду.

– Таня, слушай, я тебя люблю. И это хорошо, это отлично. Если ты меня любишь – так и не думай ни о чем, а только люби. Ты ведь мне веришь? Любишь меня?

Таня поглядела на него с удивлением.

– Ведь сказала – люблю. Чего же еще? Я не как другие, – похвасталась она, – уж коли люблю, так люблю.

Опять он хотел обнять ее, но она решительно вырвалась.

– Баловаться будете не ко времени – только меня и видели! Никак уж час девятый есть. Опоздала совсем. Вон телега едет, попрошусь подвезти. Да пустите, ей-Богу! А ужо стану ждать.

Она быстро пошла вправо, обернулась несколько раз, улыбаясь. Зернов помедлил и направился к дому. Солнце стало ярче и грело. Веселый, смутный шум со стороны села, скрип далекой телеги, запах далекого дыма – все, соединяясь, было для сердца человеческого счастьем, таким беспредельным счастьем, что оно почти походило на грусть.

V

Лебедев уехал в два часа. Друзья простились довольно холодно. Натальюшка всучила отъезжающему банку варенья. Он очень благодарил и вообще с Натальюшкой разговаривал, а на Зернова поглядывал не то с недоверием, не то с опаской.

Иван Иванович прошелся в лес, потом вернулся на село. День был тихий и солнечный. У Федоровой избы Зернов остановился, постоял немного и вошел в сени. Темно, ничего не слышно. Он приотворил дверь в избу. Муха на запертом оконце ровно и громко жужжала, Федор дремал на лавке, один, и не поднял головы, верно, не слыхал. Иван Иванович не вошел, припер тихонько дверь и хотел уже идти прочь. Но крыльцо скрипнуло, завизжал блок, и через секунду Зернов с кем-то столкнулся в темноте.

– Это я, – сказала Таня негромко. – К бате ходили? Он, небось, дремлет?

– Да. Я и ушел.

– Потом проснется, чаю запросит. Маменька на поле. А мне корову подоить надо. Мы ее в стадо не выгоняем. Нервная она у нас. Так когда на лужок пустим. Погодите тут; я подойник возьму.

Зернов уже привык к темноте. Да it было не очень темно. Сейчас из сеней, влево, вела широкая дверь в закуту. К избе горницу стали было пристраивать, да не пристроили, накрыли сруб без окон соломой, да лесенку вниз, из сеней, поставили, потому что пола не было, была земля.

Таня вернулась с подойником. Иван Иванович прошел за ней, спустился с лесенки и присел на ступеньку. В щели, между сухими, не везде законопаченными бревнами проходили внутрь длинные, желтые, пыльные лучи солнца. От них точно полусумрачный, веселый дымок стоял в теплом воздухе.

Было просторно. В дальнем углу соломы накидали доверху. Таня возилась с коровой, уговаривала ее, тихо и ласково. Зернов различал теперь и корову, большую, темную, нетерпеливую. Она переступала ногами, шелестя соломой, и шумно вздыхала. Иван Иванович даже чувствовал иногда тепло и ветер этого дыхания.

– Таня, поди сюда, – сказал он вдруг почти сурово. Таня отозвалась не сразу.

– Сейчас, – произнесла она тихонько. – Вот сейчас.

Она поднялась, сделала несколько шагов по шуршавшей соломе, осторожно поставила подойник в стороне, подошла и сама села рядом с Иваном Ивановичем. Он взял ее за руку, у локтя, и сказал:

– Ты ведь не боишься меня, Таня?

– Я? Чего ж бояться? Вы, чай, не кусаетесь.

Она хотела пошутить, но шутки не вышло. И голос у нее был не задорный, как всегда, а почти грустный.

– Видишь ли, Таня, я тебе хотел сказать… Ты, может, и поймешь. Ты, может, меня подлецом считаешь…

– Я-то? – вскрикнула Таня с искренностью. – Что это, право, да с какой же это стати… Напрасно вы так предполагаете, очень даже напрасно. И разве я…

– Ну, все равно, – перебил Зернов. – Тем лучше. Я хотел только сказать, что если ты меня любишь, если я тебе нравлюсь, и если я тебя люблю, вот сейчас, сегодня – так ничего в этом дурного нет, и никому ты не верь, не слушай, что бы тебе ни говорили. Я тебя смею любить и буду любить, потому что так хочу.

– Да что ж будут говорить? – промолвила Таня робко. – Ничего не будут. Кто ж узнает?

Зернов помолчал, подумал. Потом прибавил ласково:

– Я тебя не покину, ты не думай. Я еще долго здесь проживу. И зимой, может, к тебе наведаюсь.

Таня вдруг сама обняла и прижалась головой к его плечу.

– Хоть бы вы на будущее лето приехали! – сказала она с робкими слезами в голосе. – Что уж зимой! Хоть бы на то лето! Чего там люди будут говорить? Кабы я замуж шла, от работы бы отказывалась, а то что. Кому какое дело? День-деньской-то намучаешься, наплачешься, свету Божьего и так не видишь, а тут уж и с тобой не посидеть? На станции-то, сколько этих пристает, рады, да все такие… ну их. Такие все обидчики, только бы изобидеть да насмеяться, а ты вон какой ласковый. – Что ж, и скажу, и не стыдно: сразу ты мне полюбился, понравился…

Она говорила спеша и все прижималась к нему. Иван Иванович гладил ее по волосам. Она стала тихая и покорная.

– Ты, вот, не верь людям про меня, – продолжала Таня. – Они рады сказать, потому что мне замуж не идти. Разве я бы не пошла? Да мне батю жаль. Пропадут они без меня. У маменьки тоже эти ревматизмы пошли. Степанка-то еще куда? Отнимут землю. В дом тоже к нам хороший мужик не пойдет. Ну и нельзя. А мало ли их пристает? Да мне наплевать на них, ты один хороший. Мне теперь все равно. Мне лишь бы ты… Уедешь – не забывай. А хоть час – да мой!

– Ты сама хорошая, Таня, ты сама лучше всех, – проговорил Иван Иванович, прижимая ее к себе. – Ты хорошо рассудила. Мы знаем, что не дурно делаем, а хорошо. Ведь не дурно я делаю, что целую тебя, потому что ты мне нравишься? А, Таня?

Но Таня не отвечала. Она, вероятно, сказала уже все, что у нее было на душе, и больше ей говорить было нечего.

– Пустите, – прошептала она вдруг. – Здесь нельзя… Покличут меня, пожалуй. Дверь-то в избу точно скрипнула. Батя не проснулся ли. Он, как не спит, страх какой чуткий. Что на дворе говорят, и то все слышит.