У кельи старца, одинокой бревенчатой избушки, крошечной, у запертой двери, стояла, теснясь, плотная терпеливая толпа. Давно стояла, смирно, молча, все бок о бок. Женщин было гораздо больше, и все как-то на одно лицо, тихие, скорбные, темные, в платках. Купчиха не хотела проталкиваться, но ее безмолвно и дружно пропустили вперед.

– Не выходил еще? – несся шепот справа.

– Выйдет, – шелестело слева.

– Молится.

– А иной раз и не выйдет.

– Выйдет.

Келья стояла в сторонке, на полянке, вся под солнцем, и тени здесь не было.

Ждали, под солнцем ждали, ждали долго, тихой толпой. Наконец вышел.

Сначала дверь стукнула, отворилась, и вышел. Маленький, седенький, подпоясанный, весь под солнцем.

Толпа заволновалась, сжалась, потянулись руки с чем-то, с платочками, со свечками, а то пустые, горсточкой, молящие благословения.

– Батюшка.

– Прими, батюшка.

– Батюшка наш.

Руки, трясущиеся, корявые, темные, тянулись к о. Памфилию. Он широко благословлял, иным говорил что-то, давал что-то, принимал что-то.

– Во имя Отца… Во имя Отца… Духа… Сына и Духа. Раба Божья… Во имя Отца…

Купчиха, сама не зная как, осмелела:

– Батюшка! Отец Памфилий! Прими ты меня, грешную… Побеседовать с тобой… Батюшка!

О. Памфилий обернул к ней светлое маленькое личико.

– Иди, иди. Иди, милая, в келейку. Пожди. Сейчас я.

Купчиха, тяжело дыша от внезапно охватившего ее умиления, пошла в дверь. Внутри было темновато и тесно. Пахло деревом, воском, маслом. В углу три лампады горели перед образами. На столе лежали кипа тонких свечей и книга.

Купчиха долго ждала, не смея присесть на толстый обрубок перед столом. Она уже привыкла к сумраку кельи, и, когда старец вошел, он ей показался таким же светлым, каким был под солнцем.

Она грузно стала на колена и ловила его сухенькую ручку.