С первых же строк этой напечатанной книги вас охватывает страх. И не приятный страх, а смешанный с отвращением. Еще не разобрался, еще не понял, что же, собственно, тут ужасного? а первый, глубоко внутренний голос уже твердит: «Нельзя! нельзя! не должно этой книге быть!» Против ее существования, против того, что она была сдана в типографию, набрана, вышла черным по белому, и цена обозначена – 1 р. 50 к., – против всего этого кричит мое естественное человечество и даже оскорбленная «личность».

Розанов – писатель громадного, почти гениального дарования. С этим все согласны. Но все также видят, видели, в писаниях его, в облике его, странно-отвратительные черты. Пытались называть его аморалистом; но вряд ли это верно; не точно и узко во всяком случае. Да и какой аморализм не прощается большому таланту? Между тем в Розанове было что-то непростимое, неприемлемое равно для всех, и моралистов, и не моралистов. Непростимое, – а как будто и не вина. Загадка какая-то.

Ключ к загадке дает «Уединенное». Это – заметки, краткие попутные мысли, записанные на клочках, старых конвертах, полях непрочитанной книги, даже на подошве купальной туфли. Это – то, что мы, каждый из нас, если думает – не записывает, а если и запишет, по привычке к перу, то или разорвет, или, сам страшась перечесть, – запрячет подальше, навсегда. Розанов это отдал в набор, и стоить оно – 1 р. 50 к.!

Как, почему он это сделал? Как он мог? Да очень просто. Вот его тайна:

«Воображают, что я „подделываюсь“ к начальству. Между тем как странная черта моей психологии заключается в таком сильном ощущении пустоты около себя, – пустоты, безмолвия и небытия вокруг и везде, – что я едва знаю, едва верю, едва допускаю, что мне „современничают“ другие люди. Это кажется невозможным и нелепым…» («Уединенное», стр. 215. Курс, подлинника).

Другие цитаты, сколько бы мы их ни приводили, не скажут больше. Но вот страница 292: «Общественность, кричат везде, – „возникновение в литературе общественного элемента“, „пробуждение общественного интереса“. Может быть я ничего не понимаю: но когда я встречаю человека с „общественным интересом“, то не то чтобы скучаю, не то чтобы враждую с ним: но просто умираю около него. „Весь смокнул“ и растворился: ни ума, ни воли, ни слова, ни души. Умер…» Стр. 236: «Что ты все думаешь о себе. Ты бы подумал о людях. – Не хочется». (Это вся страница целиком.) Стр. 272: «Почему я так сержусь на радикалов? Сам не знаю. Люблю ли я консерваторов? Нет. Что со мною? Не знаю. В каком-то недоумении». Стр. 185: «Идея „закона“, как и „долга“, никогда даже на ум мне не приходила. Только читал в словарях на букву Д. Но не знал, что это, и никогда не интересовался… Удивительно, как я уделывался с ложью. Она никогда не мучила меня… Глубочайшая моя субъективность (пафос субъективности) сделала то, что я точно всю жизнь прожил за занавескою, не снимаемою, не раздираемою… Там, с собою, был правдив… А что говорил „по сю сторону занавески“, – до правды этого никому дела нет»…

Но довольно; к тому же все выраженное последними цитатами – лишь «следствие» первой, первого положения: есм я один. Больше никого нет. Когда человек один, совершенно и навсегда один, то не естественно ли упраздняется для него и мораль, и все что хотите? Может ли и быть иначе? «Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали…» И в другом месте: «Я даже не знаю, пишется ли „нравственность“ через ъ или через е». Так, но где же вина Розанова? И неужели в простом «аморализме» все дело?