Без талисмана

– Нет, не было, – проговорил Шилаев.

– То-то вот и есть. И все вы на внешнем строите: поеду сюда – как следует поступлю. Здесь жить буду – не как следует поступлю. Выеду из Хотинска (все-таки здесь к деревне поближе) – смертию умру! А вы не бойтесь этого, – себя бойтесь: вдруг да не найдете своего талисмана? Вдруг да навеки душа-то мертвой останется?

Шилаев хотел было возражать. Но старик, блестя глазами, перебил его:

– Я с вами спорить не стану, голубчик вы мой. Я только сказал свое – а там думайте, как знаете. Может, что и правильным найдете. Дело ваше! Счастливо оставаться.

Он повернул в переулок и скрылся. Шилаев пошел домой, медленно шагая. Дома жена лежала на диване. Когда вошел Шилаев, она, хоть и больная, приподнялась. Он нетерпеливо махнул рукой и прошел в спальню.

Трудно было Верочке через несколько дней решиться пойти к мужу и сказать, что денег у них нет, в лавочке не верят, а Ламаринова прислала за своей мебелью и даже стол кухонный возьмут сегодня. И когда Вера, дрожа и запинаясь, сказала это мужу – она была удивлена его равнодушным и почти веселым видом.

– Но ведь нету, Павлуша. Я, право, не виновата. Мы послали тридцать…

– Ты не виновата. И не сокрушайся так, Веруня. Деньги будут. Пусть Ламариниха берет свою мебель. Черт с ними со всеми! Мы в них больше не нуждаемся.

– Что же это? Как это? Боже мой!

– Я, Веруня, решился ехать за границу. Ты отправишься к матери, в Петербург, тебе необходимо лечиться. Там осмотрюсь, может, и тебя выпишу, если поправишься. Да ведь не навеки и поеду. Диссертацию необходимо кончить, развязаться. Старикам своим пошлю на обзаведение. – Шилаев говорил торопливо, точно оправдываясь. Но Веруня уже не слушала. Она расплакалась и только повторяла:

– Павлуша милый. Я не смела тебя просить. Я так рада отсюда уехать! И за тебя рада. Только скорее меня туда к себе выпиши.

Шилаев смотрел на плачущую от радости жену. Она ему стала почти мила, и он подумал, что, может быть, разлука хорошо повлияет на их отношения, может быть, к нему даже вернется позабытая любовь.

Через месяц они выехали из Хотинска в Петербург. Белые поля, чуть прикрытые первым снегом, мелькали в окна вагона. Павел Павлович молчал. Ему вспомнился учитель чистописания, Резинин.

«Во многом не прав был старик, – подумалось ему. – А во многом и прав. Как бы то ни было – еду искать свой талисман!»

Часть вторая

I

Теплое февральское солнце весело согревало камни на самом берегу моря и нарядную толпу на тротуарах. Было больше половины второго, и гуляющие расходились с неизменной Promenade des Anglais^[3] по своим отелям. Больных встречалось мало; их возят в колясках подальше от шумной Promenade. Шли дамы, группами и парами, одетые красиво и светло. Дурно, робко или неуклюже одетая женщина не может быть красива, хотя бы природа и наделила ее самым прелестным лицом. Здесь же, напротив, самые непривлекательные были изящны; глаз отдыхал на гармонии цветов так же, как на легкой лазури моря и неба. Несмотря на свежий, нежный воздух и солнце – лица многих женщин казались утомленными, бледными, с синевой под глазами. Ни радостное море, ни солнечные лучи не привлекали их внимания. Не для них они жили здесь, не для них ходили на Promenade… Некоторые пошли в сад, чтобы выйти ближе на Quai Massena^[4] и внутренние улицы города. Вид города был праздничный – но как-то уныло-праздничный. Точно этот праздник был здесь постоянный и давно всем надоел. Вяло шли люди, не знающие, чем занять себя до вечера. Если кто и спешил, то разве из боязни найти завтрак застывшим. Известно, что бездельное оживление – самое однообразное оживление. Поэтому вечно блестящий и вечно праздный город – был томительно скучен для каждого неповерхностного взора. На Quai Massena, в сторону от набережной, около сада, находились магазины – не самые лучшие, но бесспорно самые дорогие и поэтому наиболее посещаемые. У окна эстампного магазина остановились три дамы: одна пожилая и две молодых. Не заглядывая им в лицо, не прислушиваясь к их говору – можно было немедленно догадаться, что это англичанки: так безотрадно плоски их спины и талии и так золотисто-рыжи зачесанные на затылке волосы. Перед модным магазином Claire^[5], где, несмотря на неистовые цены, каждая порядочная дама обязана заказать не меньше четырех платьев в сезон, совещается группа дам; издали также можно определить, к какой национальности они принадлежат. Они одеты хорошо, но манеры их резки и неграциозны. Руки делают слишком много жестов и часто оправляют шляпку и платье. Это – русские. Они все очень хотят походить на француженок и думают, что похожи, но – увы! – напрасно… С ними раскланялся высокий и плотный господин. Он шел довольно быстрыми шагами по направлению к главной улице – Avenue de la Gare^[6]. Одет он был щегольски: светло-коричневое пальто, сшитое прекрасно и широко; ботинки желтой кожи, тросточка с серебряным набалдашником, котелок – все самое удобное и дорогое. Но франтовства в нем не замечалось; он шел просто, даже понурив голову.

Конечно, сам инспектор хотинский прогимназии не узнал бы в этом прекрасно одетом господине, с потемневшим, осунувшимся лицом и впалыми глазами – прежнего Шилаева. Уже полтора года он жил за границей. Лето он провел в Швейцарии, а на зиму опять приехал на берег Средиземного моря. За эти полтора года Шилаев ни разу не был в России. Жил он ни скучно, ни весело, как-то день за днем. Чудеса Европы не особенно поразили его. Он довольно равнодушно взбирался со своими двумя учениками на швейцарские высоты, ездил по Женевскому озеру. Здесь он жил так же вяло, нигде не бывая, кроме Променады и Монте-Карло.

Патроны его оказались людьми довольно порядочными. Вне класса он был совершенно свободен. Но диссертация не писалась. Он отвык работать, да и трудно было работать среди праздной толпы, под солнцем праздного города. Он не был болен, но цвет лица у него сделался нездоровым от непривычной жизни и от всегдашнего глухого раздражения, происходившего, – как он думал, – от расстроенных нервов.

Павел Павлович уже повернул на Avenue, откуда, через переулок налево, он намеревался пройти домой, как вдруг услыхал за собой голос, произносивший по-французски:

– Pavloucha! Pavloucha!^[7] Бог мой, да подождите одну минуту!

Шилаев обернулся. Его догоняла очень стройная дама в темно-лиловом платье с белым кружевом. Дама торопилась и путалась в шлейфе, который придерживала одной рукой.

– Как вы бежите, – говорила она, смеясь. – Едва можно вас поймать! А у меня к вам дело.

Она была очевидно француженка, не особенно красивая, но изящная и живая. Лицо ее, покрытое нежной и ровной бледностью, беспрестанно меняло свое выражение. Она смеялась, выказывая крупные белые зубы. Шилаев несколько раз назвал ее «madame la baronne»^[8]. Он говорил по-французски с дурным выговором, неправильно, но, видимо, привыкнув за полтора года к этому языку и не стесняясь уже говорить. В его обращении с madame la baronne было что-то фамильярное. Она не обижалась.

– Слушайте же, Бог мой, M-r Pavloucha! Я в два часа еду в Монте-Карло. Будьте там непременно. О, сегодня счастливый день! Я чувствую, что выиграю. Затем обед в Cafe de Paris^[9] – и вы отвезете меня домой. Ну, что, улыбается вам это?

– Раньше трех или половины четвертого я не могу ехать, – отозвался Шилаев. – Во всяком случае, к шести, ко времени обеда, я найду вас, – прибавил он, кланяясь.

Они обменялись еще несколькими словами, и веселая баронесса упорхнула в какой-то магазин. Шилаев познакомился с madame Irma Lenier^[10] месяц тому назад. Она не особенно ему нравилось, но была жива, весела и оказывала ему видимое расположение.

Ирма Ленье не красилась или красилась так осторожно и умно, что это не бросалось в глаза; не надевала слишком эксцентричных туалетов; никто не называл ее кокоткой. Но она жила одна, причем даже неизвестно было, где находится господин барон и находится ли он где-нибудь. Общество, ее окружающее, было почти исключительно мужское и, как говорили, от своих знакомых и друзей она принимала, не стыдясь, услуги и одолжения всякого рода…

II

Шилаев освободился раньше чем ожидал, и попал в Монте-Карло с трехчасовым поездом. Не желая утруждать себя, он сел в подъемную машину – и через минуту очутился в цветущем саду Casino. Сад этот внешним своим видом очень смахивал на рай. Сквозь кружевные листья пальм, впрочем, невысоких, блестело море. На дорожки свисали мясистые кактусы, на которых часто можно было заметить вырезанные вензеля и буквы. В одном углу пахло невероятно сильно какими-то странными цветами. Гуляли здесь и парами, и в одиночку. На плетеной скамейке, под высокими розовыми олеандрами, сидела какая-то дама с грустным и даже под румянами бледным лицом. Да и вообще гуляли большею частью огорченные; счастливых можно было найти в казино, у длинных столов.

Шилаев прошелся по величественным залам игорного дома. Они были прохладны и наполнены мягким верхним светом. У столов рулетки толпились дамы и старики. Слышался жидкий, неприятный и непрерывный звук металлических денег. Бросали серебряные пятифранковики, попадались и тонкие, желтые двадцатифранковики. Ставили, брали – проигрывали. Говорили довольно беззаботно. Ничего интересного не происходило, не было никаких занимательных типов и роковых ставок. Не найдя Ирмы, Шилаев прошел в другую залу – «Trente et quarante»^[11]. Тут царила тишина; вместо пятифранковиков, золотились луидоры; крупье важно и медленно кидал на стол карты, и тоже не происходило ничего интересного. Молоденькая англичаночка, с фиалками на шляпе и с гадким, тупо-жадным выражением лица, смотрела, не отрываясь, на руки крупье и на узенький столбик золота, поставленный ею. Она сидела близко-близко к столу, точно впиваясь в его зеленое сукно.

Ирмы и тут не было. Шилаеву стало скучно. Играть он сегодня не хотел. Он вернулся опять в сад и вошел в беседку как раз над обрывом у самых перил; спиною к нему стояла дама небольшого роста, а рядом с нею худой и стройный мужчина в пальто стального цвета. Он снял цилиндр и провел рукой по густым, волнистым, почти совершенно седым волосам. Дама была одета очень просто и очень изящно. Темно-синее платье сидело превосходно, облегая необыкновенно тонкую талию. Лиц их Шилаев не мог видеть. Но осанка, волосы и вся фигура пожилого господина показались ему чем-то очень знакомым. Он остановился, припоминая и догадываясь. До него долетели русские слова:

– Вас не ждать к вечеру? – спрашивала дама.

– Не знаю, душа моя, – проговорил пожилой господин, и даже голос его, неподвижный и металлический, напоминал что-то Шилаеву. – Смотря по обстоятельствам. Теперь, однако, прощай. Я тороплюсь.

Он приподнял цилиндр и, поклонившись даме, обернулся, чтобы идти. Шилаев увидал резкое, правильное лицо с неподвижными, точно неживыми чертами. Острые усы, совсем белые, позволяли видеть свежий рот. Глаза были бесцветны и ничего не выражали. Шилаев узнал его вдруг; воспоминание пришло с ослепительной ясностью и быстротой. Вместо английского пальто, которое сидело не совсем ловко, – как всегда сидит штатское платье на людях, привыкших к военной форме, – Шилаев вообразил генеральский мундир на высокой фигуре, и воспоминание сделалось еще ярче. Он сделал два шага вперед и произнес:

– Дядя Модест Иванович! Вы ли это?

Бледные глаза выразили холодное удивление. Впрочем, выражение это сейчас же исчезло. Губы Модеста Ивановича улыбнулись – приветливо, как он, вероятно, полагал.

– Здравствуй, племянничек, – сказал он ровным тоном. – Какими судьбами? Я бы тебя, пожалуй, и не узнал. Теперь, извини, у меня неотложное дело, спешу. Милости просим к нам. Там все расскажешь. Позволь познакомить тебя с моей женой. Антонина Сергеевна – мой племянник, Шилаев. До свиданья пока. Жду к себе.

Всю эту речь он произнес спокойно и неизменно ровно, не давая себя перебить. Затем пожал руку Шилаеву и удалился.

Впрочем, Шилаев совершенно не заботился о дяде. Он пристально вглядывался в стоявшую перед ним Антонину Сергеевну, стараясь найти в ней сходство с маленькой, бойкой Девочкой Тоней, которая ему когда-то так нравилась. Встреть он ее без дяди, или не знай он, на ком женился дядя – он бы ни за что не узнал Антонины, хотя, может быть, и обратил бы на нее внимание. Она похудела, лицо ее сделалось длиннее. Узкие темные глаза под круглыми бровями были строги и серьезны; небольшой нос очерчен резко и твердо; и все выражение верхней половины лица странно не гармонировало с бесхарактерным, почти неумным розовым ртом и глубокой ямочкой на подбородке. Это противоречие портило ее. Но что особенно изменило лицо Антонины – это присутствие на нем какого-то вечного беспокойства, точно у нее есть неотвязная забота или спешные хлопоты. Прежде, напротив, она всегда казалась Шилаеву сосредоточенно и весело спокойной.

Она стояла перед Павлом Павловичем, не улыбаясь, глядя ему в глаза. Может быть, она тоже искала прежнего молодого студента в этом усталом от безделья и вялом человеке. Розовая краска набежала на ее щеки. Наконец, она сказала:

– Ну, что ж? Я очень переменилась?

– Антонина Сергеевна. Вы были девочкой тогда… И я, вероятно, переменился.

– О, да. Очень… Но все равно, – прибавила она, улыбнувшись в первый раз. – Мы, я думаю, можем возобновить наше знакомство?

– Я очень рад, – сказал Шилаев искренно. Ему вдруг стало весело и интересно. – Я очень рад, – повторил он еще раз. – Я не думал, что встречу вас когда-нибудь…

– А я думала… Только об этом после. Расскажите мне, по какому случаю вы здесь?

– Я живу… живу учителем… приготовляю в университет молодых графов Б., – сказал он почему-то скороговоркой.

Антонина взглянула на него рассеянно.

– А! – протянула она и на мгновение задумалась. – А мы из Парижа, – продолжала она. – Мы живем здесь второй месяц. И как мне здесь нравится! То есть не здесь, а у нас… Вот вы приедете к нам. Однако, пройдемся; что же мы стоим?

И она взяла его под руку. Шилаев был гораздо выше Антонины и видел колеблющиеся маки на ее шляпке и толстую, даже чересчур толстую черную косу, туго закрученную на затылке.

Антонина принялась говорить просто, без застенчивости и без бойкости. Рассказывала о Париже, Сицилии, где они провели прошлую зиму… Вспомнила и общих знакомых в России; сказала, что ее порою так и тянет домой. Чем-то свежим и старинным повеяло на Шилаева. Сначала ему казалось, что в жизни Антонины есть «роковая тайна»; он почти ожидал, что она станет намекать, а он будет выпытывать. Но она ни слова не проговорила о себе, о своем браке; разговор шел хотя и дружеский, но не интимный; и Павлу Павловичу теперь начало казаться, что ровно ничего рокового не было в Антонине, а, напротив, все так просто и ясно. Он даже чуть-чуть разочаровался, но вдруг, заглянув ей в лицо сбоку – он увидел сквозь ее простые и непринужденные слова опять то внутреннее беспокойство, тоскливую заботу… И тут опять в ней было противоречие, неприятное, как всякая дисгармония.

Увлеченный разговором и собственными мыслями, Шилаев вздрогнул от неожиданности, когда за ним раздался знакомый голос:

– Hein, M-r Pavloucha?^[12] Я вас ищу чуть не два часа. Cafe de Paris, через десять минут! В галерее направо.

Madame Ирма шла под руку с низеньким и полным господином. У него были короткие, круглые ножки в клетчатых панталонах, прозрачно-бледное, мясистое лицо с красноватыми висками, далеко не лишенное известной приятности, и рыжий котелок, который был ему немного мал. Ирма кивнула головой, махнула зонтиком и уплыла со своим кавалером по направлению к ресторану.

– Мне пора, – сказала Антонина торопливо, – поезд сейчас уходит. В казино я не зайду. До свиданья. Приезжайте в воскресенье обедать. Слышите? Непременно. Вот адрес: Antibes, Grand' Hotel…^[13]

Тщетно Шилаев упрашивал ее остаться, говоря, что она успеет… Антонина пожала ему руку и направилась к маленькому мальчику в кепи и сюртучке с золотыми пуговками, который неистово выкрикивал – Ascenseur! Ascenseur! Par ici, messieurs et dames!^[14] Шилаев смотрел на ее тоненькую и маленькую фигурку вдали. Ему было и весело, и досадно на Ирму, которая прервала их разговор. Он улыбнулся чему-то про себя и пошел медленно в Cafe de Paris, возбужденный и веселый, каким давно не был. Вялость его исчезла.

III

Войдя в галерею направо, где еще было совсем светло, хотя солнце и спряталось за горы, Шилаев сейчас же нашел глазами Ирму за дальним столиком. Кроме коротенького кавалера, с ней сидел еще кто-то, неизвестный Шилаеву. С коротеньким господином он познакомился у Ирмы дня два тому назад.

– А, вот и он! – вскрикнула Ирма, блестя своими крупными зубами. – Я думала, что вы уж не придете… Нехорошо! А я компанию вам приготовила. Этот monsieur – тоже русский…

И она, указывая на нового господина, произнесла, путая, какую-то фамилию, мало похожую на русскую.

Шилаев взглянул – и лицо господина не показалось ему незнакомым. Он вспомнил, что видел его на Променаде; ему назвали тогда и фамилию, и сказали, что это – адъютант какой-то важной персоны. Адъютант был немолод – но видимо еще думал, что он молод. Воротнички его рубашки стояли, как мраморные, а серенький complet^[15] придавал ему какую-то младенческую игривость. Между тем голова адъютанта была лишена волос на темени, и напрасно он прикрывал этот недостаток, начесывая с боков длинные и редкие пряди. Но самое замечательное – это был цвет лица у адъютанта: казалось, будто этот почтенный человек только что проехал в вагоне целые сутки – и не успел еще умыться. Даже белокурые усы его имели не чистый белокурый цвет, а точно с примесью пыли и каменного угля. Впрочем, адъютанта не могли смушать такие пустяки.

Малорослый кавалер тоже был русский, некто Тетеревович. Шилаев знал уже, что это – молодой петербургский чиновник с не блестящей, но верной протекцией – и с поэтическими наклонностями.

– Ну, вот – вы все соотечественники! – весело смеялась Ирма. – Я могу представить себе, что обедаю в России! Только уговор: ни словечка при мне на вашем непонятном языке, ни словечка! Не люблю, когда не понимаю, что говорят.

– А вы понимаете, что мои глаза говорят? – произнес Тетеревович, поворачивая к Ирме свои серые, очень выпуклые глаза.

Ирма смеялась еще громче.

– Все знают, что у вас прекрасные глаза, M-r Terevotsh! Сделайте одолжение, не смотрите на меня так страшно.

Тетеревович в России, на петербургских журфиксах, среди барышень – наверно считался первым остряком, говоруном и, пожалуй, подчас «душой общества». Здесь же он потерял всю соль. Остроумие его не принималось на чужой почве. Не то чтобы им овладела застенчивость, о, нет! Его немного стеснял адъютант, это правда; но главный пункт преткновения – были дебри французского языка. Говорил он по-французски чистенько, даже с выговором не слишком дурным; но остроты и живая болтовня ему были решительно не под силу и он чувствовать себя, как человек с крепко связанными ногами, который слышит звуки вальса и хочет танцевать. Сентиментальность и поэзия удавались ему лучше, и он решился выезжать на них.

Адъютант владел французским языком прекрасно – и поэтому говорил больше всех. Да и Шилаев разговорился к концу обеда, после двух бутылок «demi-sec»^[16]. Между прочим, адъютант позвал к себе какого-то M-r George, щегольски одетого, с веселым лицом, и отдал ему неизвестные приказания, после чего три лакея привезли маленький чистенький столик на колесах. На столике лежала половина быка. И адъютант при себе велел отрезать розовые куски ростбифа.

Тетеревович почувствовал невольное уважение к адъютанту и несколько смешался. Впрочем, он решил в следующий раз поступить так же и сам; а пока, чтобы сделать хоть что-нибудь оригинальное и «заграничное» – упорно стал требовать себе порцию лягушек.

На это, однако, ни Ирма, ни адъютант не обратили особого внимания. Тетеревовичу подали тоненькие косточки, похожие на цыплячьи и политые белым соусом. Один Шилаев обернулся рассеянно и сказал по-французски:

– Зачем вы эту дрянь едите, да еще после обеда? – И сейчас же, не дождавшись ответа, принялся опять с жаром, путаясь и ошибаясь, объяснять что-то Ирме, которая слушала мало, но много смеялась.

Тетеревович остался наедине с лягушечьими костями и глодал их, затаив обиду неизвестно против кого.

– M-r Pavloucha! Вы такой плут! – говорила Ирма, грозя ему палыдем. – А кто эта маленькая черненькая дама, cette petite brune^[17], с которой вы гуляли?

– Я знаю эту даму, – сказал адъютант. – Она тоже русская, жена отставного генерала. Очень богатая. Ее редко видно на Promenade. Она, кажется, в Каннах живет или где-то возле, я не знаю…

– Ее муж – мой дядя, – подхватил Шилаев. – Я их встретил сегодня случайно. Она мне совсем не нравится, моя прелестная тетушка…

Зачем он соврал – он и сам не мог понять. Выпитое вино делало его все веселее и развязнее. Адъютант поддерживал тонкий и двусмысленный разговор. Он не стеснялся и сальностями покрупнее, что забавляло Ирму. Между тем стемнело, в галерее зажгли огонь. Столики около них пустели. В большой зале еще слышался шум, говор и беготня. Даже сквозь опущенные шторы светлело яркое пятно открытого кафе напротив. Слышен был стук колес и хлопанье бичей.

Щеки Ирмы покрылись нежной краской. Она вдруг примолкла. Тетеревович, покончив с лягушками, обратился было опять к ней, тщательно составив элегантную фразу; но она, не дослушав, обернулась к Шилаеву. Шилаев, в порыве откровенности, объяснял адъютанту, какие женщины ему приходятся по вкусу, и опять уверял, что la petite brune ему ни капельки не нравится, и не может нравиться – причем лгал безбожно и без всяких угрызений совести. Ирма взглянула на него, прищурив свои черные глаза, которые слишком блестели.

– Vrai?^[18] – процедила она сквозь зубы. – Так ваша родственница серьезно вам не нравится?

Через несколько минут она встала.

– Мне пора. М-г Шилаев, вы меня проводите? Мы поедем в карете…

Адъютант раскланялся и сказал несколько слов так тихо, что никто их не слышал, кроме Ирмы.

– Oui, oui, certainement^[19], – торопливо проговорила она и, застегнув перчатку, взяла под руку Шилаева.

Тетеревович раскланялся молча, потому что от поспешности не мог решительно придумать ничего оригинального по-французски. В голове у него упорно и бессмысленно вертелась песня:

 
Adieu, mon ange^[20], я удаляюсь,
Boin de vous^[21] я буду жить…
 

Он сделал усилие, чтобы не произнести этих любезных слов громко, – чего, конечно, делать не следовало, – и опять поклонился молча и очень низко.

Очутившись в темной карете вдвоем с Ирмой, Шилаев, нимало не медля, принялся продолжать разговор, начатый было с адъютантом. Неизвестно, подействовало ли на него шампанское (он пил редко) или другое что-либо повлияло на его настроение – но ему хотелось говорить, говорить о себе, рассказывать и обсуждать все подробности своей жизни, жаловаться, оправдываться и философствовать. Чем дальше он говорил, тем больше убеждался, что он замечательный человек, полезный и серьезный, а виновато во всем дурное стечение обстоятельств, – невеселая судьба… Но придет время, будет и на нашей улице праздник; понадобимся, мол, и мы, простые, серьезные труженики на общую пользу… Сила, сила нужна, а не затеи разные да тонкости… Умеешь работать, приносишь пользу – ну, значит, и прав, и больше ничего не требуется… И вернется время твердых убеждений, трезвых взглядов на жизнь…

У Шилаева даже в горле пересохло от долгой речи. Как сумел он все это выразить на французском языке и как могла понять его Ирма, неизвестно. Вероятнее всего, что она просто-напросто не слушала. Они проезжали Болье, Виллу-Франку. В открытые окна кареты попадал блеск дальних огней – и Шилаев видел Ирму, прижавшуюся в угол, с бледным, но не усталым лицом и с полузакрытыми глазами. Наконец, когда Шилаев перешел к подробному описанию своего детства, воспитания, и просил слушательницу обратить, между прочим, внимание на тот факт, что он уже десяти лет начал сомневаться в существовании загробной жизни и вообще проявлять «трезвые» взгляды на жизнь – Ирма вдруг обернула голову и пристально посмотрела в окно кареты. Они въезжали в город. В порте, мимо которого они ехали, густо чернели под лучами звезд трубы и мачты яхт и небольших пароходов. Через десять минут они должны были подъехать к отелю, где жила Ирма.

И вдруг Павел Павлович, оборвав на полуслове свою исповедь, с недоумением почувствовал, что Ирма склонилась к нему и старается обнять его в темноте. Жаркая, жирная грудь ее колебалась около него; пахло духами и пудрой.

– Je t'aime^[22], – шептала Ирма, полуоткрывая рот. В окна кареты теперь мелькали беспрерывные огоньки и Шилаев ясно видел, близко от своего лица, этот слишком розовый рот и крупные блестящие зубы.

Хмель соскочил с Павла Павловича. На минуту он сжал Ирму в объятиях – но только для того, чтобы выиграть время и обдумать свое положение. Ирма не нравилась ему нисколько, а в эту минуту была даже противна; он инстинктивно почувствовал, как был смешон со своими разглагольствованиями перед ней; но и оттолкнуть ее, оскорбить женщину самым тяжелым образом – он не мог, просто не имел духу, тем более что он был еще довольно наивен и воображал, кажется, что Ирма действительно полюбила его.

– Je t'aime, je t'aime! – повторила она настойчивее и совсем близко подвинулась к нему.

Павел Павлович опять крепко обнял ее – и вдруг почти оттолкнул и откинулся, как бы с ужасом, в другой угол кареты.

– Что такое? Что с тобой? – зашептала Ирма. – О, я тебя люблю!..

– Я не могу, – произнес Шилаев. – Образ жены моей стоит между нами…

Он так и сказал: «образ». Ирма вскинула на него удивленными глазами. Ей не верилось, что он говорит серьезно. Но потом она подумала: «Кто знает этих русских? Они еще такие дети… Я его слишком испугала…» Только что она хотела снова взять с осторожностью его руку, карета остановилась перед подъездом. Электрический свет ослепил их обоих.

– Ребенок! – шепнула Ирма ласково. – Так ты не зайдешь ко мне? На минуточку! Нет?

– Нет, нет, умоляю… До завтра, лучше до завтра…

– Ну, прощай… – И она на секунду прикоснулась губами к его усам. – Помни же, до завтра… Я тебя люблю…

И она исчезла в электрическом свете, а Шилаев поехал домой.

IV

На следующий день Павел Павлович не выходил из своих двух хорошеньких комнат, совершенно отдельных, на вилле Laetitia^[23]. Он сказал, что болен, да и в самом деле у него голова трещала и злился он невероятно. На кого злился и за что? – он сам не знал. К тому же, как нарочно, получилось письмо из Петербурга от Веруни. Письма жены почему-то всегда его расстраивали и приводили в самое дурное расположение духа.

«Голубчик Павлуша, – писала, между прочим, Вера своим крупным и неустановившимся почерком. – Вот уж скоро два года, как я тебя не видала. Почему ты мне не хочешь позволить приехать к тебе? Я бы жила в гостинице и тебе не мешала. Теперь я совсем здорова, только вчера немножко простудилась и схватила насморк. Люся по-прежнему мучит нас с мамой. У нее два раза было воспаление легких, до сих пор она не может поправиться. Да и вообще она странная девочка, я тебе писала. Пашенька, милый, единственное мое желание – это повидать тебя. Умоляю, позволь же мне приехать, ну хоть на один месяц. Честное слово, я никогда так не скучала. И даже не скука – а тоска, у меня дурное предчувствие какое-то…»

Шилаев прокинул целую страницу, угадывая ее содержание, и прочел последние слова: «Целую тебя крепко, твоя Веруня». Он сложил письмо и на минуту задумался. Отчего бы не выписать Веру в самом деле? Деньги есть. Она соскучилась. И во всяком случае она – жена, с которой придется прожить всю жизнь…

Но вдруг ему вспомнились узкие глаза Антонины, и почему-то не захотелось, чтобы Вера приехала. К вечеру, думая, что Ирма его ждет, он написал несколько слов о своем нездоровье. И скоро получил гладкую белую карточку в таком же конверте. На карточке стояло: «Ну, до завтра. Тысячу поцелуев».

Ему показалась неприятной эта фраза: «тысячу поцелуев». Тысячу поцелуев Ирмы, которая ему вовсе не нравилась… И какая фамильярность! Он бросил письмо на стол.

Утром следующего дня молодой француз-лакей, – приставленный специально к m-r le professeur^[24], – доложил Шилаеву, что его спрашивает какая-то mademoiselle Lily^[25] из магазина Claire. Лакей при этом очень тонко и вежливо улыбался.

– Какая m-lle Lily? – возразил искренно изумленный Шилаев. – Пусть войдет.

Лакей удалился – и через минуту на пороге показалась высокая и тонкая фигура девушки, одетой со вкусом. Шилаев подумал, что она даже слишком высока ростом и оттого кажется такой тонкой и грациозной. Из-под шляпки блестели голубые и милые глаза. И хотя девушка была блондинка, высокая и розовая – Шилаеву показалось, что она чем-то напоминает Антонину. Правда, на подбородке у нее тоже была ямочка и крошечный розовый ротик улыбался по-детски. Девушка живо подошла и, протягивая какую-то бумажку, быстро-быстро заговорила по-французски; Шилаев от неожиданности мог разобрать только, что она несколько раз произнесла его имя и потом имя M-re baronne Lenier.

Шилаев подумал было, что это записка от Ирмы. Он развернул бумажку. Но наверху был бланк магазина Claire, на имя m-me Lenier, а внизу несчастный Павел Павлович разобрал: «Costume – 850 francs»^[26].

После долгих расспросов и целого потока слов живой m-Ile Lily – дело, наконец, выяснилось. Француженка была сейчас у Ирмы, чтобы получить по счету, но madame la baronne послала ее к monsieur, сказав, что заплатит monsieur. При этом девушка лукаво улыбалась и взглядывала на Шилаева исподлобья.

«Вот так ловко! – подумал Павел Павлович. – Вот тебе и баронесса! Восемьсот пятьдесят франков… Да есть ли еще у меня?»

Он хотел было одну минуту послать Ирму к черту с ее костюмом – но стыдно стало перед молоденькой Lily, которая ему очень нравилась.

Он вышел в другую комнату и принес деньги.

Француженка положила счет на стол и, поблагодарив, хотела удалиться.

Шилаев ее удержал.

– Вы у Claire служите, mademoiselle? Какая вы хорошенькая! Где вы живете, скажите?

Lily, как француженка, не могла не почувствовать некоторого уважения к monsieur, который так просто отдает чуть не тысячу франков за костюм их заказчицы (и какой костюм! она его видела). К тому же, вероятно, Шилаев понравился ей своим оригинальным, чисто славянским типом лица. Однако, она произнесла немного обиженно:

– Oh, monsieur, я живу с моей maman^[27]. Она очень стара, но все-таки работает, и я ей помогаю. Мы живем очень скромно и замкнуто, и я люблю мою maman…

Она опустила глаза, но через минуту подняла их и с наивностью и добродушием прибавила: