Читать книгу: «Дед»

Я хочу написать простую историю. Такую, чтобы её можно было пересказать и взрослому, и ребёнку. С началом и концом. С лёгкой моралью и запоминающимися названиями мест и предметов. С минимумом персонажей и событий. Простую понятную важную и короткую. Историю, за которую будет не стыдно перед читателем кто бы он ни был. Будь то родители, друг, коллега или незнакомый человек. Чтобы история моя с легкостью была понята на любом языке и в любые времена. Это будет здорово. Это принесёт мне удовольствие, а читателю пользу. Но это будет не сегодня, не в этот раз. Потому что сейчас не время для таких историй. Потому что со мной случилась не простая история. Я не могу рассказать о ней за пивом и дружеским разговором. Она не для этого случая. История моя заковыристая и ухабистая, как сельская дорога. Мне неудобно пересказывать её близким. Она полна событий, над которыми я всё ещё размышляю. Я не знаю хорошие они или плохие и чему меня научила эта история. Поэтому я напишу её сухим текстом, стараясь несмотря на всю необычность, использовать простые понятия и сравнивать незнакомые вещи с привычными, а неясное целое разделять на понятные составляющие. Я не могу назвать всех участников по именам и в то же время не хочу путать сам себя присваивая ненастоящие имена персонажам. Тоже и с местами. Я пока не знаю, как выкручусь из ситуации и не знаю расскажу ли всю правду до самого конца. Потому что я всё ещё часть этого. Начиная настоящий текст, я допускаю, что он никогда не будет завершён. После него начнётся продолжение, второе продолжение, третье. По мере того, как я буду способен пересказать свою память вам. Это может быть новая история, которая будет уже не обо мне, но так же, как меня, поглотит другого человека. И если это может повториться, я хочу предупредить вас.

Я проживал тогда в Винтергарде. Небольшом городе, что вырос на середине пути из Свеев в Эллины в незапамятные времена. Где раньше зимовали норвеги, после волока по рекам и озёрам своих судов с севера, хранили товар, по весне смолили корабли заново и спускали на Днепр. Чтобы двигаться далее без остановки до порогов, до моря, до Полиса. Выросший на могилах пришельцев из Швеции, город всегда был во многом кладбищем. Монголам, мадьярам, полякам, германцам, а более всего русским. Людям от земли, рождавшимся здесь, работавшим на этой земле и в неё, чаще всего преждевременно, сходившим. От рождения до смерти была всего лишь пара десятков лет, а пространства, всего-то двор да проулок. Я проживал именно на такой улице. Улице-кладбище на месте бывших полей с трупами воинов, на месте курганов неизвестных предшественников и братских захоронений последней войны. На крутой, удобной весенним ручьям и ледянкам зимой, улице-убийце, улице, заставлявшей качать икроножные мышцы. Она вставала у острова огромной башни и вела вверх до остатка оборонительной стены. Мостовыми служили разбитые надгробные плиты с латинскими и славянскими буквами. Бордюр был из тёсаных булыжников, что притащил сюда и бросил небрежно норвежский ледник до начала самой первой человеческой войны. Подорожник, росший между всяким камнем, помнил подошвы пришлых племён. Он устал считать гостей и захватчиков. Путал их. Корнями своими пил кровь последней резни, а листьями ловил свет, отражённый от оцинкованного листа на крыше древней церкви. Та сияла этим ложным серебром в середине улицы. Пол храма был проломлен и разверзнут стволом мёртвого дуба. Его змеевидными ветвями были подняты плиты и отодвинуты колонны. Дерево выросло внутри, вероятно, в антирелигиозные годы, когда местный народец вдруг временно сбросил с себя ярмо рабства и иконопоклонничества. Когда на пол попадал дождь и солнечный свет, а ветер приносил семена. С ребятами, мы часто лазали к фундаменту поражаясь как глубок культурный слой города. Даже с самой нижней точки дна, казалось бы, на уровне исходной земли-фундамента, можно было найти щель и посветить фонариком ещё на полтысячи лет глубже. Ниже дуба, ниже холма города, ниже реки-перекрёстка всех культур. Там фонарик выхватывал продолжение дуба во тьме веков. Со средней школы мне казалось, что я живу в самом древнем месте России, где всё началось, вся история и сказка, всё это, а после, из-за множества войн и катастроф сначала притихло, остановилось, а затем плавно переехало в более счастливые города. Те стояли на более широких реках, покрывались более толстыми колосьями и жили в них более прозорливые и удачливые люди. Обманывавшие по совести и прощавшие по нужде. Там всё ещё верили в богов, золотили крыши и ладно плодились. Когда же на те города шла лавина зла, война, то она сначала налетала на Винтергард. Разбивалась о него, часто вместе с городом, с его церквями и стенами, и только опосля, слабая и вялая докатывалась в те жирные стоглавые столицы. Как-то так выходило, что каждая война проходила по моей улице. До меня, конечно, до моего существования, до всех моих родных. Даже до строительства моего дома и школы. Но всегда через нас. Сквозь древние ворота, встречавшие норвегов и греков внизу у воды. Была у Винтергарда такая судьба.

Вылезая из недр съеденной дубом церкви, я смотрел на расширяющийся над моей головой свет. Появлялся он через прорехи стен и купола, сквозь незнающие стёкол верхние окна с подоконниками из птичьих гнёзд. Когда глаза привыкали к проваливающемуся внутрь белому потоку, я различал изнутри между окон и на куполе, лица людей. Исключительно мужчин отчего-то. Длинноволосых и длинноносых, как состарившиеся вегетарианцы. Спокойных и бледных, как пациенты в хосписе. В латах или прочих странных одеяниях, никак не сочетающихся со свитками или моделями соборов у них в руках. Вылезая из ямы, возвращаясь к дворовому футболу и казакам-разбойникам, я тогда думал, что нет на свете большей ерунды, чем полагать, что эти рисунки кому-то могли помочь. Они были только образцом страданий, уговаривали идти этим путём, показывали, что за это, за дорогу из страданий, в самом конце, ты будешь красиво свешиваться разбитой штукатуркой на мальчика в испачканных грязью штанах. Страдай как мы. Страдай вместе с нами. Страдай лучше нас. Дуб имел больше смысла, чем фрески. Дуб когда-то мог давать тень и жёлуди, приютить птиц. Я скорее хотел быть как этот дуб, чем как святой. Я уходил на мостовую, а они оставались, ожидая перестройки, демократии, асимметричного ответа, олигархии, и, наконец, реставрации. Чтобы ни рисовали на стенах Винтегарда мои предки, стены эти, всегда оказывались разрушенными теми, кто может и не рисовал ничего у себя дома.

Не так много занятий на каникулах дарил мне город. Комиксы-фрески, школьная археология и… Отдельным видом медитации и внутреннего туризма была езда на трамваях. Они являлись основным средством транспорта в Винтергарде. Приучали первоклашек к шуму механизмов, вибрации, электрическому току и резким звонкам, чтобы затем быть стрессоустойчивыми рабочими на авиационном заводе. Многое, правда, здесь было мне неясно. Например, почему на авиационном заводе делают не самолёты, а снаряды. Почему в трамваях такие высокие ступеньки, что первоклашки не могут попасть внутрь на большинстве остановок. Почему шумный и медленный транспорт не заменить на троллейбус. Не имея ответов, я катался по кругу и наблюдал за взрослыми не задающими вопросов. Все маршруты были круговыми. Начинаясь в одной точке, проползая весь город, рельсы неизменно возвращали тебя на исходное место. Это занимало час или два. Это было любимым делом романтиков, философов и скучающих натуралистов. Трамвайный тур что-то стоил, но никто не платил. Он что-то объявлял, но все знали остановки наизусть. Так что внимание тратилось лишь на разглядывание новых проплешин штукатурки на «сталинках» и на наблюдения, как смешно падают с высоких ступенек неловкие пенсионеры и школьники. Отчего-то лазающие по ним в одно и то же утреннее время. Однажды мой приезжий двоюродный брат, из парчового ярмарочного города, рассказал странную вещь. Что можно сделать платформу остановок высокой, чтобы заходить в вагон без ступенек, это дешевле, чем покупать новые низкие трамваи. И что можно сделать бесплатным проезд для школьников в ранние школьные часы, а для пенсионеров позже, чтобы разделить потоки пассажиров. Якобы брат видел такое где-то. В журнале или газете. Но его никто не понял. Я представить себе не мог высокие остановки и платный проезд. Это была какая-то извращённая реальность. Может и в подъезд не делать ступени чтобы инвалиды могли легко пользоваться? Может в парк сделать платным вход чтобы хулиганы не собирались? Всё это походило, на что-то, что я не мог назвать. Потому что я знал только те слова, которые были в учебниках и подписных журналах. Потому что для жизни в Винтергарде мне больше ничего не было нужно. Ничего сверх. Потому я продолжал круговое движение по маршрутам, подмечая мёртвых голубей и упавшие тополя, забывая чужие истории. Время здесь жило по кругу. От катастрофы к катастрофе с семнадцатью остановками. Моя жизнь как раз пришлась на долгий период между катастрофами. Я не мог это изменить и родиться иначе.

Город показывался мне одними и теми же боками, в окно, в дверь трамвая, тряс меня и бросался листьями. Бывало, что и внутри происходили интересности. Например, одна одноклассница постоянно напрашивалась на поездку со мной. Я этого не любил, она садилась к окну и терялся весь смысл моей цикличности. Она сидела смирно, с руками на коленках, и словно чего-то ждала, могла внезапно выйти. Но я ей не мешал. Она не понимала, что мы с ней сейчас едем по костям предков. Что я родился не тогда, не для неё, я не должен был быть в одно время с ней. Или был ещё дружок-отличник, что непременно покупал билет у водителя, в отличии от всех. Отличник, одним словом. Когда, по его мнению, билетик оказывался «счастливым», одноклассник съедал его у меня на глазах. Это было отвратительно, смотреть как он жуёт прямоугольный зелёный сухой билет. Тот прилипал к языку и нёбу, и не хотел быть проглоченным. Чтобы увеличить своё «счастье», этот отличник каждый раз по-разному трактовал условия для билета. Шестизначный номер мог быть, по его меняющимся правилам счастливым, если первые три и вторые три цифры после сложения давали равенство. Или если все шесть располагались по возрастанию, или по убывания. Если встречались три одинаковые цифры, если все цифры были больше пятёрки. Если большинство чисел в билете оказывались простыми. Если билет начинался с ноля и так далее… Его покупка счастья была очень эффективной. Одноклассник виртуозно искал своё «счастье» и почти всегда его находил. Съедал билет. Доказав мне этим что-то, он выходил и не завершал полный круг. Выходил в свою незавершённую счастливую жизнь. В пространство между двух катастроф. А я завершал круг всегда. Я часто думал взять с собой термос с чаем, чтобы отличнику помочь. А лучше чтобы здесь подавали чай в гранёных стаканах, как в поезде. Чтобы запить своё «счастье». Был ли у него с годами безоаровый камень от этих билетов? Был ли он счастлив пропорционально съеденному количеству номеров? Мне счастье цифры дать не могли.

Иногда на конечной меня заставляли выйти, тогда я переходил дорогу и снова садился в этот же трамвай, когда он выруливал от кольца. Снова бесплатно и на тоже своё тёплое место у окна. Мы гремели по крутым склонам холмов города, по могилам панов и ханов, цепляясь за ветки древних деревьев под чьими корнями, я был уверен, лежал серебряный клад. Уж как минимум норвейская ладья. Я выходил освобождённый от мыслей на исходной остановке. Попадал под дождь или получал камнем по спине от кого-то, или становился в лужу. Тогда я включался с обычную жизнь, вспоминая трамвай, как буддийскую келью, мимо которой колесом проворачивается жизнь с редкими колокольчиками событий.

Кроме рельсового транспорта, луж и людей, на улицах моего хольмгарда были ещё и названия. Белые таблички с чёрными буквами. Я долго, до старших классов не обращал внимание что они значат. Для меня не было удивительным, что все улицы носят фамилии людей. Некоторых из них мы проходили в школе, другие были писателями. Так было на центральных улицах. Но улицы второго эшелона носили просто какие случайные ничего не значащие для меня имена-фамилии. Будто кто-то перенёс на вывески словарь мужских фамилий. Как-то раз, спрятавшись от ливня в библиотеке, открыв для себя этот чудный мир стен из книг, я посмотрел часть фамилий. Что они означали для мира, кому принадлежали. Это были сплошь фамилии убийц. Цареубийцы, убийцы губернаторов, убийцы врагов, знаменитые охотники, китобои, инквизиторы. Среди них были убийцы по умолчанию, вроде древних воинов, и убийцы недавние, осознанные, боровшиеся с предыдущей властью. Ещё интереснее оказалось то, что практически без исключения убийцы улиц были и сами убиты. Но убийцам убийц улиц не дарили. Выяснилось также, что до поименования улиц в честь убийц, те носили другие названия. Вроде Большая садовая или Благовещенская. Хотя бывали и Резницкая, Скотобойная, Проломная, что, вероятно, отражало тяжёлую историю города. Однако была ясно, что традиция называть стройные ряды дорог и домов имена убийц была устоявшейся. Может быть ровесницей моих дедов, может старше. Библиотека стала мной с тех пор любима за её ненавязчивую мудрость. Она носила имя всего-то убийцы нескольких букв алфавита и располагалась на площади имени убийцы одной реки, которая стала искусственным морем с гидроэлектростанцией. Однозначно, в Винтергарде это было самое мирное место. Книги домой я не брал. Это было бы странно, не место им там. Стал пролистывать регулярно, заходя в библиотеку, останавливаясь на случайных страницах. Засиживаться. Брать сразу три-четыре, потолще. Мне нравилось привлекать внимание полусонных библиотекарш, которые были удивительно красивы, тихи и услужливы. Словно их предупредили, что от того, как этот юноша проведёт здесь время, зависит их зарплата. Ещё книги пахли. Непонятно чем. Но напоминали ветер с хлебокомбината, тёплый и вкусный, желанный… Возможно так пахли те города, куда не добиралась война, зацепившаяся за мою улицу. Но скорее всего тома пахли весенним воздухом, который ворвался нечаянно в долго закрытую палатку путешественника.

Я не мог объяснить, не понимал, зачем действительно возвращаюсь в библиотеку. Ведь у меня были друзья, трамвайные круги, непромокаемые сапоги, яма в земле под церковью и ещё пара лет до окончания детской жизни. Всё что нужно и больше, чем у многих в городе. У меня был даже перочинный нож и коллекция палочек от мороженного с разными выжженными клеймами. Скоро в квартиру проведут телефон и будет просто великолепная жизнь. Под этими древними кронами, крышами, на стертых мостовых. Я полагал, что буду жить вечно. Мимо меня, как мимо Винтергарда, пройдут времена и люди, пролетят ветра и стукнувшись об опору моста проплывёт статуя древнего бога, вырезанная из цельного ствола. Она помашет нарисованным дядькам на стенах церкви палицей, а те в ответ побледнеют и сложат ладони в безропотный молельный домик. А я всё буду жить, смотреть, подниматься по переулкам и всё будет так или иначе, но всё будет хорошо. Память сохранит каждый из прожитых дней как образчик добротной жизни. У меня будет тысяча тысяч дней.