Читать книгу: «Судьба казака»

© Владимир Молодых, 2020

ISBN 978-5-4498-0235-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

ГУЛАГ! Это мрачная страница из истории советской России. Сколько уже написано и сказано о том времени жестокой тирании. Свидетели той мрачной поры – это сотни тысяч людей, невинно осуждённых, как, якобы, врагов народа, остались в холодной земле Севера и Востока России.

А молох ГУЛАГа был столь вселенских масштабов на пространствах всей России, что физически было истреблено, помимо, старых большевиков и духовенства, целое сословие – казачество. Их истребляли целыми станицами, выселяя их в дикие, необжитые места, где они исчезали бесследно, или гнали на каторги откуда возврата уж не было. Но были еще штрафные вагоны, вагоны для смертников. О таком вагоне пойдет рассказ очевидца, старого большевика, оказавшегося там без суда и следствия.

Художественно обработанный рассказ очевидца, пионера колхозного движения на Дальнем Востоке, и ляжет в основу повести «Судьба казака». В своем рассказе о вагоне для смертников было упомянуто о казаке, с которым свела его судьба.

Отец мой, бывший казачий офицер воевавший в Красной армии, был репрессирован. Где и каким образом он был подвергнут репрессиям не известно. Известно только то, что он оставил свой партбилет, отказавшись раскулачивать казаков-середняков. Со слов близких, он вернулся вскоре, так что в 1932 году у него родилась первая дочь. В последующие годы он будет строить довоенный БАМ, а позднее будет строить поселок Ключи под Ключевской сопкой на Камчатке.

Судьба моего отца и «Судьба казака» тем символична, что эти судьбы могли бы дополнить последнюю ненаписанную главу из жизни Гр. Мелехова. Известно, что М. Шолохов в силу ряда причин того смутного того времени не смог сказать всей правды о печальной судьбе казачества. А судьбы всех казачьих офицеров заканчивались трагически через ГУЛАГ.

«Судьба казака» – это всего лишь Эпилог к книге «Жизнь казака», которая готовится к изданию.

ВВЕДЕНИЕ

Шли роковые для России 30-е годы…

Стране, едва оправившейся от смутного времени революции, от разрухи Гражданской войны, волею вождя был навязан его курс партии по строительству социализма.

Оппозиция, среди которой было немало старых большевиков, известных в партии, из тех, кто готовил и делал революцию под руководством Ленина, потом отвоевывал Советскую власть в Гражданскую, была против по многим вопросам. Зрела серьезная угроза планам вождя. К этому следует добавить, что «масло» в огонь раздоров в свое время внес Ленин, опубликовав в газете «Правда» от 1921г. заметку о невозможности построения социализма в России без Госкапитализма. Шагом к этому стал НЭП, отвергнутый позднее вождем.

Теперь вождю отступать было некуда. Оставалось одно: уничтожить оппозицию. И эта цель – и в этом вождь не сомневался – оправдала любые средства. Он начал с раскола партии на лояльность его курсу строительства социализма. Как обычно присягала Россия на верность очередному царю. В деле раскола партии в кумиры вождь взял деяния царя Алексея Михайловича по расколу православной – тогда святая святых Руси – веры. В основу раскола просвещенный по тем временам царь положил принцип, кажется, китайских мудрецов: разделяй и властвуй! Принцип этот, кстати, потом ляжет и в основу всего государственного строительства в России. К этому принципу прибегнул и вождь.

Раскол веры ослабил тогда авторитет Церкви, и царь мог теперь беспрепятственно начать строить государство по своему образу и подобию на единовластии. А сама церковь с тех пор окажется в услужении власти и уже не сможет помешать в последующем наложить на русский народ крепостное рабство.

Царь, расколов веру, ослабил церковь и лишил ее быть защитницей народа. Вождь сделал то же. Он расколол святую святых народа – его партию. Она, ослабленная, перестала быть партией народа, теперь она не выражала его интересы. Словом, партия оказалась во власти вождя – как, в свое время церковь оказалась во власти царей после раскола – и теперь ему уже ничто не мешало строить режим по собственному образу и подобию на страхе бывшего холопа царской России, утверждая единовластие, отбросив сомнения и предупреждения Ленина о невозможности строительства социализма в России.

Царь нещадно расправился с мнимыми раскольниками веры. Вождь расправлялся с мнимыми раскольниками партии, по-восточному, куда более изощренно. Работало безотказно, проверенное временем, – «слово и дело». Вождь ничего не изобретал: все новое – это было еще не совсем забытое царское старое. Во всем он исходил из принципа: хороший враг – мертвый враг. Непримиримых оппозиционеров из старых партийцев он уничтожит физически в первую очередь. За ними последуют все те, кто был свидетелем его дореволюционного ничтожества. Теперь он бог на земле, он солнце, – а на солнце не должно быть пятен! Для всех же сомневающихся и неблагонадежных вождь запустит машину вселенского размаха по уничтожению «врагов народа», врагов его власти – Гулаг!

Колесо этого молоха обильно смазывали кровью… «Врагов народа» находили повсюду, даже на других материках. Ко двору, как говорится, пришелся и «главный буревестник революции» Горький. Теперь уже истребляли неугодных, гнали их на каторгу и в ссылку под его «молитву»: «Кто не с нами – тот против нас». Он стал духовным отцом террора в стране: «Если враг не сдается, то его уничтожают», – советовал писатель. Почему же он стал заложником нового строя? Так ли уж было безвыходно автору «Жизнь Клима Самгина»?…

Врагов на Руси никогда не жаловали

Масштабы террора росли. Гулаг, эта машина смерти, едва справлялся. Бесконечные вереницы этапов переполняли лагеря и каторгу, так что молох истребления, так называемых «врагов народа», захлебывался, работал на пределе.

Однако оппозиция не отступала. Она понимала, что построить на лжи и страхе можно лишь режим диктатора. Ведь, если социализм построить невозможно без Госкапитализма, так что же тогда строит вождь?

Это была горькая правда. Этого не мог не осознавать вождь, как и всех ее последствий. Но было уже поздно. Да и кто на переправе меняет коней.

Грохотом будней великих строек вождь убеждал своих врагов по партии, что и без Ленина, мол, мы построим социализм.

Но пророчества гения сбылись, и мы, наши читатели, стали свидетелями краха режима под названием социализм.

Трагедия свершилась. Революция 1917г. всего лишь потрясла цивилизованный мир, но не могла разрушить, то, чего зримо уничтожить было нельзя, тот столп, на котором стояла Империя, – Имперский дух! А вот зримым выражением этого духа было и будет, – пока будет жив имперский дух, – самодержавие. Когда власть и толпа, стоящая у трона, по одну сторону, а народ – по другую. А потому народ, как ты его не ублажай, всегда будет в оппозиции к любой власти.

Не было и не могло быть врагов народа, были, есть и будут враги самодержавия, а потому число «врагов народа» будет только расти. Под одобрительные крики толпы «выявлялись» целые партии и группы «врагов народа», а это по убеждению вождя, отражало лишь усиление классовой борьбы в стране и рост угрозы существованию его власти.

Если старых большевиков уничтожали вначале поодиночке, потом группами и даже «съездом», то казачество и духовенство гребли под гребенку – от мала до велика. Они, как сословия, подлежали полному истреблению. Геноциду… Да и что делать, «если враг не сдается?…его уничтожают».

Вот так просто и ведь, как кстати, пришлись эти слова «великого буревестника», а точнее предвестника того, что принесли стране 30-е роковые годы…

Судьба казака

«Прощай, немытая Россия,

страна рабов…»

Ю. Лермонтов

…Вагон для заключенных, приговоренных решением суда к смерти, загнали, согласно секретного предписания, в глухой тупик железнодорожной станции.

А через три дня командой «на выход» был вызван Дауров, некогда бывший казачий полковник…

В вагоне «смерти», как окрестила его сама охрана, другого повода для вызова, как на расстрел, не было. А накануне Старшой конвоя по всей форме посетил, как полагалось по предписанию во всех случаях остановки вагона, военного коменданта вокзала и получил пакет под грифом «секретно».

В вагоне, как и водилось во всех подобных, так называемых, исправительных заведениях, начальников никто не знал из заключенных ни имени его, ни фамилии. В этих заведениях имен никому не положено иметь, как и в стране, – а лишь кличка. В стране – Хозяин, в лагерях – гражданин начальник, а здесь просто – Старшой. При этом порядки здесь, что в стране, – одни и те же. Словом, командовал в вагонах всем Старшой. Правда, здесь была одна особенность: по разным причинам Старшой этих вагонов, а вагонов, заметим, было два, долго не задерживались, месяц – два от силы. Порою, конвойные толком Старшого и разглядеть не успевали, не то что имя его узнать, а уж ему ведут замену.

В подчинении Старшого два вагона с конвоем. Два старых, изрядно поношенных временем, потрепанных годами смуты в революцию и в Гражданскую войну, с виду были ничем не приметны среди ему подобных вагонов, появившихся в пору реформ Столыпина. Об этом реформаторе простой человек и знать-то толком в то время не знал, зато про «столыпинские» вагоны наслышаны были…

В царстве Романовых, как и полагалось, – оно и сегодня так! – все шло по указке «сверху», оттого-то многое за ненадобностью вскоре забывалось, попросту выбрасывалось на «свалку» истории. Подобное случилось и с этими вагонами. Великой была идея Столыпина переселить известную часть малоземельного крестьянства в Сибирь. А вышло так, что в них повезли на каторгу тех, – и такое есть мнение – кто убил Столыпина. В этом его беда была. Ибо сама Россия убила реформатора. А коль Россия, то и все «столыпинские» вагоны оказались кстати. Ирония судьбы – да и только! А что до каторги, то Столыпин словом и, как говорится, делом отдавал должное этому заведению. Он был «крутой» политик. За что, видимо, и заслужил нелюбовь царя. О чем он уже при смерти признался. Уж не сам ли государь тогда предал его, хотя тот тянул из хаоса и Россию, да и династию то же. И в том была его беда, что с реформами Россия опоздала. Это осознавал и царь и его окружение. Россия была «тяжела», и ей было не под силу поднять идеи Столыпина. Знать бы ему тогда, что Россия была уже «беременна» революцией. Революцией, которую ждала вся России, как мессию, уже 300 лет…

Однако, мы отвлеклись.

В одном из указанных вагонов располагалась охрана, другой же был внутри переустроен под обычную тюремную камеру с невысоким от пола настилом, служившем невольникам нарами. От входа нары прорезал пробором неширокий проход через весь вагон. Посреди прохода отверстие в полу, служившее отхожим местом или, попросту, известной для большинства узников вагона – «парашей». В этом вагоне и содержали смертников. Хотя среди «публики» вагона были и те, кого содержали здесь без суда и следствия – на «перевоспитании». Так посреди смерти, по мнению вождя, идеи социализма лучше овладевают умами людей. Но и из этих «счастливчиков» немногие доживали до освобождения.

Тюрьмы России во все времена были переполненными. Очередную жертву заталкивали с трудом, чтобы за ним захлопнуть дверь. Вагон смертников не был исключением из этого правила.

Вагон заполнен вповалку массой грязных полураздетых от духоты тел, тяжело дышащих от отсутствия воздуха ртов. Это была серая шевелящаяся масса еще живых существ. От разлагающихся ран и от трупов, еще неубранных, вагон наполнялся смрадом удушья. Пол покрыт клоакой из зловонной слизи от человеческих испражнений. Немногие могли добраться до «параши». Силы оставляли их на полдороги – и они опорожнялись под себя. Здесь были те, из кого уже выбили все в подвалах следствия так, что в них едва теплилась тонкая нить сознания, что может быть и отличало их от трупов. Худые, порою изможденные и изуродованные, тела узников казались бестелесными. Вызванные, они брели, если могли, не оставляя даже тени. У иных видны темные полосы на коже рук и шее от кандалов. В этих – язык не поворачивается сказать – людях плоть истерзана так, что жизнь их теплится лишь в их душах, но они здесь никому не нужны. Их потом несчастные отдадут богу. Вагон – это дантовое вместилище человеческих отбросов, вшей, предсмертного храпа, стонов, чахоточного кашля да зловещего звона жирных мух в полумраке вагона.

Под потолком небольшое окошко, схваченное ржавой решеткой, скупо цедит свет, обдавая лица узников и последнее их пристанище лунным, неживым отблеском.

В Старшие охраны вагонов попадают, как правило, из бывших зеков. Они, прошедшие в лагерях школу выживания и унижения, на своей шкуре прочувствовали, что значить быть лагерной пылью. Но эти люди знают главное, – как надо отвоевать среди себе равных, преданность власти. Это-то в них более всего и ценилось.

Но среди них встречались и другие.

Дауров помнит своего первого Старшого и первый его допрос. Бледное, землистого оттенка лицо Старшого выдавало в нем черты человека интеллигентного, равно как и холодного ко всему происходящему. Зато круглые стекляшки его очков почему-то вызывали у Даурова некоторую симпатию к Старшому: они напомнили ему годы гимназии и их кружок, который так и назывался именем Добролюбова, а его брошюра под названием «Когда же придет настоящий день?», была для них настоящей программой. Так что Старшой в этих очках прямо-таки походил на революционера времени Добролюбова.

После официального, как полагалось, представления вновь прибывшего, Старшой стал задавать вопросы. Дауров не был настроен после следственных подвалов на откровенный разговор. Он предпочитал отмалчиваться. Да и что он мог сказать большего, чем записано в его «Деле», который теперь лежал перед Старшим. Однако Даурова не меньше удивило, когда Старшой стал рассказывать о себе: не был ли это дешевый прием, к которому, бывало, прибегали следователи, провоцируя заключенного таким образом на взаимную откровенность.

Потом, спустя время, когда на его место поставят нонешнего Старшого, Дауров попытается что-то вспомнить из того, что рассказал о себе Старшой, но, к сожалению, он мог вспомнить немногое. Он, бывший некогда морской офицер, служил одно время под начальством Колчака. Под влиянием пораженческих настроений в Японскую войну, он оставляет службу и уезжает за границу. Судьба свела его с группой Плеханова. Он становится его учеником, а вернувшись в России перед первой революцией, примыкает к левым эсерам. Потом ссылка, Сибирь, побег, затем он в руках Колчака, но бежит прямо из-под расстрела.

Дауров еще не раз попытается что-то вспомнить из рассказанного, но ничего нового из их того первого разговора он так и не припомнит. А вот голос его! Он и сейчас слышит его и, кажется, слышал этот резкий с придыханием высокий голос раньше. Он, кажется, узнал его…

В тот день охранник непривычно долго возился у двери в вагон смертников, гремя ключами, прежде чем открыл ее.

Дауров… на выход, – раздался негромкий, будто спросонья, спокойный, а потому необычный в таких случаях голос, вошедшего в вагон охранника.

Хрипловатый с надсадом голос этот в вагоне знали все. Он всегда означал одно: приведение в исполнение приговора. И всегда только два слова – фамилию смертника и «на выход» – он произносил устало и нехотя. Разделяя эти слова долгим с надрывом кашлем, отчего слюна с шумом вылетала изо рта его по сторонам. А перевалив через отвислую книзу нижнюю губу, слюна срывалась вниз. Порою он отфыркивался, как лошадь, давился слюною, нехотя смахивая ее с губ залоснившемся рукавом шинелки, словно отмахиваясь, как от надоедливой мухи. Иной раз он не успевал подхватить рукавом сорвавшуюся слюну, и тогда она, тягуче, ползла вниз, на пол и тащилась за ним следом. На ходу он наступал на нее – и тогда рвалась нить слюны. Звали его по-разному. Прежний Старшой звал его только по фамилии, Криворотов. Нонешний же – по настроению. Может и по фамилии, но чаще по кличке, им же придуманной, Губошлеп.

А между тем вагон притих, зная цену произнесенных Криворотовым слов. Негромко сказанные, они сейчас, подобно случайно залетевшей и вдруг оказавшейся узницей птицей, бились испуганно в стенах вагона. Стало так тихо, будто все враз вымерли. Каждый из них знал свою судьбу смертника. Отсюда выносят только вперед рогами. И все же вызов на расстрел для них, повидавших смерть может и не раз, было всегда неожиданностью: пусть это будет завтра, но не сегодня, только не сейчас. Так уж, видно, устроен человек: пока он жив, – живет и его надежда.

Криворотов в ожидании ответа, нехотя потоптался на месте, а не дождавшись, позвал вторично. Гудением злых, как собаки, жирных неугомонных мух ответил вагон.

Все ждали. Если Дауров не отзовется, не подаст хотя бы голос, что жив, то охранник тут же вызовет другого. Кого?…Это повисло в воздухе…

Взор всех сейчас был устремлен в сторону двери вагона, где освещенная светом снаружи хорошо из полумрака вагона вырисовывалась сгорбленная фигура охранника.

Потянулись томительные минуты. И уже всем казалось, что охранник своим видом вроде как пытается вспомнить фамилию очередного да память должно его подкачала.

В вагоне притихла, казалось, даже сама смерть. Она перестала стонать, молить бога о пощаде, храпеть уже в предсмертной агонии. Но еще больше, казалось, всех страшила сама тишина.

Криворотов не спешил. Не дождавшись ответа, он стал будто присматриваться, выискивая кого-то в полутьме вагона. Он по опыту знал, что здесь редко кто спешит с ответом. Кому хочется на тот свет, даже если в тебе той жизни не больше наперстка да хоть с понюшку. Любая тварь и та запросто так жизнь не отдаст. Иного червяка, чтоб наживить на крючок, немало надо прыти приложить. А то человек! Сколь же в нем силы – в том даже ничтожном остатке его жизни!

Пока Криворотов, раздумывал, озираясь по сторонам, каждый из несчастных, поди, свою прожитую жизнь уже успел уложить в эти, может быть, его последние минуты жизни.

Известное дело: хуже всего ждать да догонять.

Эта была то же пытка. И не приведи ее, бог, кому испытать: она похуже здесь даже самой смерти.

Присмотревшись, Криворотов стал различать и даже узнавать лица ближних к нему узников. Память на лица людей было его единственным, что не изменяло ему с годами. А сколько разных лиц прошло мимо него за долгие годы службы в вагоне для смертников? Что при царе, что при Советах… А цепкая, по-крестьянски, память у него еще с детства. Вот и сейчас он узнает многих из тех, кто прибыл недавно, но и тех, лица которых со временем здесь уже затянула серая липкая паутина смерти. Одних он узнавал сразу, в их глазах еще тлел, хоть и слабый, но все ж уголек жизни. Других он узнавал с трудом, взгляды их уже потухли в темных провалах глазниц.

Но вглядываясь в угрюмые, обреченные, испуганные лица людей, Криворотов не искал среди них Даурова. Его он найдет даже в кромешной тьме, будь она в вагоне…

Криворотов хорошо помнит тот день, когда в вагон доставили Даурова. Он сразу узнал в худом, изможденном человеке с лицом, походившем скорее на кровавый мосол, того молодого, блиставшего тогда в золотых погонах, офицера, судьба с которым когда-то свела его. На обезображенном лице его выдавали лишь хищные, пронзительные глаза. Да, собственно, только их он и мог тогда разглядеть.

«Эх, ваше благородие!… Вот уж никак не ожидал именно вас увидеть среди приговоренных к смерти. Среди героев, павших или живых – согласен был его увидеть, но не здесь. И надо же было так угораздить? – сокрушался, молча, охранник. – И надо же такому случиться – встретились у вагона смертников когда-то и опять, черт или дьявол тебя попутал, вновь в таком же вагоне встретились. Здесь, пади, замешана нечистая сила!».

А я кто тогда был? Сосунок …деревня …первого года призыва перед первой мировой. И надо же было случиться побегу из такого же, как этот, вагона. А бежали «политики»… шуму было. Стали искать… что да как? А тут война… дело отложили. Говорили тогда, что побег – дело рук молодых офицеров, … но война все списала. Как они сумели все чисто обставить, – ума не приложу. Но то, что среди них был он, Дауров, главным заводилой – это факт! В то утро стоял непроглядный туман и потому велено было стрелять в воздух. Помнится, он как с небес свалился на вороном коне, не весть откуда взялся и ко мне, как приведение. Ты, говорит, не стреляй более, а за службу вот, мол, держи – и сует мне в руку кредитку, я глянул на нее и глазам не поверил – в руке была «красненькая»… таких деньжищ я сроду в руках не держал! Когда в себя пришел, – а его и след простыл. Я глаза его запомнил… Когда он наехал на меня, то прежде, чем сунуть в руки десять рублей, он свесился прямо из седла – тут то наши глаза и встретились. Ни до, ни после того случая, сказывали, не было побегов из таких вагонов. Помню, «политики» были в основном из поляков, хотя, говорили, что был и один русский. А вот среди налетчиков я успел разглядеть девушку – она стояла рядом со мной – я к этому времени был уже обезоружен – и что-то быстро говорила по-польски. И вот сейчас какой день голову ломаю: уж не она ли – та полька, как потом оказалось, – и есть эта дамочка, что была в буфете – и крестиков на ладошке оставила?

Но тогда – сразу на допросе – я не признал Даурова, сказав, что в тумане не мог разобрать личность офицера. Так что, выходит, никто не должен знать о нашем знакомстве. Хотя нонешний Старшой на меня косо поглядывает, должно, не дает ему покоя моя служба при царе. А может, что-то он слышал о том побеге?

…Интересно,… что у него на уме? Не испортит ли он мне задуманное? Хотя узнай он о том, что я где-то уже встречался с Дауровым, мне, поди, несдобровать. Я – ладно, не большая потеря… А помочь, однако, Даурову надо… и откладывать более некуда. Ноне все складывается, как надо. Пока… Если Старшой еще что-то не выкинет? Может «рулетку» задумал еще раз на нем опробовать? Обычно второго раза не бывает, да еще днем… Уж не затеял ли он чего-то еще с ним сыграть? Этот Старшой еще та, шкура! А может сам приведет в исполнение? Он сам не раз говорил, что у него на этого казачка рука чешется! Я-то сразу раскусил Старшого, эту лагерную шкуру… А этот казак, отчаянная голова, только он мог заварить тот побег, вернуть несчастных людей, – им могилы уже вырыты были, – почитай, с того света. И это, говорят, справедливая ноне власть. Старшой вчера сапоги лизал лагерному начальнику, чтоб в десятники выбиться, а теперь он Даурова заживо гноит здесь за то, что тот побег учинил, и освободил тех, кто ноне у власти. Уж нет, этому не бывать…

И все ж одна неувязка осталась. Почему, вернувшись с пакетом от коменданта, Старшой решил

исполнение делать днем? Такое за всю его службу впервые. Спешит или выслуживается? А может и то и другое. Он хорошо знает, что за несвоевременное освобождение вагона под новые партии невольников, многих из Старших убрали, с этого, как они сами говорили, «теплого места».

В тот же день, когда Старшой отправился к коменданту вокзала, он с напарником пошел как обычно в буфет вокзала, чтобы собрать со столов остатки для смертников. Ведь нонешний Старшой на это не выделял ни копейки. Хотя прошлые Старшие, помнится, хотя бы на хлеб, но давали. Ну, да бог с ним. Пока мы, значит, суд да дело… подходит дамочка, городская с виду, и предлагает все взять с ее стола. Ну, мы мигом сообразили – что почем… А она меня этак чуть в сторону повернула и о чем- то быстро залепетала… я смотрю на нее и чувствую, что я где-то видел это лицо, – а память на лица отменная у меня! Она что говорит, а я на нее смотрю, – неужто она меня не признала. Она, должно, видит, что я не в своем уме, мигом схватила мою ладошку и три креста химическим карандашом начертила. Я пока очухался – ее и след простыл. Вот и ходил все эти дни как чумной-какой. Так видно с виду Старшому показался. Он, мол, надо за пакетом к коменданту. А я вроде дурачком прикинулся: глаза закатил и молчу. А на меня, бывает, такое накатывает иной раз. Старшой знал, что у меня иногда не все «дома» в головой. «Значит ты того, – он мотнул пальцем у своего виска. – Уж не свихнулся ли ты, паря?». А я, возьми, да голову опусти – он, видать, так и понял, что я согласно кивнул головой. Он отстал от меня. Видать, куда уж там меня, полоумного, за пакетом слать. Вот таким макаром я и отделался от Старшого. А он Ваську направил. А я и в самом деле хожу как чумной из угла в угол, – эта дамочка, что в буфете была, из головы не выходит. С непривычки и в самом деле даже дурно в голове стало. И к чему бы все это? Откуда бы этой незнакомке знать, где Дауров? Ну, да бог с ним. Откуда она могла знать всю тайну об этом секретном вагоне? Ведь все ею рассчитано: и точное время прибытия, и именно на этой станции, а не на другой. Сколь их до этого остановок у нас было! Может что-то неладное затевается вокруг Даурова, и она хочет как-то предупредить его? Вон и Старшой почему-то ноне при таком параде… К чему бы все это?»

Он вдруг вспомнил про кресты и косо, как бы невзначай, глянул на ладонь. Кресты были на месте…

Зычный голос Старшого оборвал его мысли.

– Ну, ты что, Губошлеп, сам решил тут остаться или как?.. Что там телишься?.. Не идет, его благородие, так помоги! Тащи на свет божий его… увидим, что осталось, ядрена вошь, от этой, бело-казачьей сволочи?… мать его ети. Ха – ха! – срываясь на матерщину, зло прохрипел Старшой, ядовито хохотнув при этом.

Злая усмешка его была визитной ему карточкой в разговоре с этими, как он называл несчастных, «существами», как и со всеми, кто хоть сколько-нибудь ниже был его по рангу. «Ха – ха» будто прилипла к его губам и она срывалась как придется, – по делу и без дела. Это, видимо, было его «домашнее задание» в той школе ненависти и унижения человека, которую он прошел когда-то на зоне. Той школы, где каждому вбивали в башку: «Нет человека – нет проблемы». В этой школе ненависти было входу и другое выражение Хозяина, вошедшее в «классику» зоны: «Русские бабы еще нарожают!».

– Ты, олух царя небесного, – не унимался Старшой. – Узнай, может он ждет, чтоб его исповедали? Так скажи ему, что наш поп уже представился, а заупокойную и я ему отпою так, что сам на небеса запросится. Так отпою, что сатане плохо станет. Грехов на энтом казаке много, знаю, как на сучке блох! Ха – Ха! – заржал Старшой, щеря редкие крупные лошадиные зубы.

Старшой стоял в тамбуре вагона для смертников, из открытой двери в вагон несло смрадом городского сортира. «Свинарник! – отвернувшись, буркнул он про себя. – Здесь можно с непривычки и задохнуться…». Хотя ему был знаком этот липкий запах человеческого смрада тюремных камер и лагерных бараков. Это естественный запах мест, где человек живет в неволи, на положении скота, им русского человека не удивить. А он, пройдя огонь и воды лагерей, а также «медные трубы» десятника на зоне, давно перестал чему-либо удивляться. Человек такая скотинка, что сможет вынести все. А уж русскому – ему чем хуже, тем лучше. Так нам внушал «ученый еврей» на зоне. Поначалу было неловко, когда военный комендант вокзала нос воротил при моем появлении, а секретарша платочком нос зажимала, – не нравилось им, что от меня, как от асанизатора, поди, несло. Ничего, попривыкли к запахам пролетарской власти. А тем более при нашем деле: утилизации врагов народа. Вагон, что морг на колесах – здесь стены – не то, что мы, охрана! – и те пропитаны запахом смерти!

Не приятен ему ни сам запах, а то тревожное чувство, которое поселилось в нем. Запах этот всегда после лагерей пробуждал в нем страх – не дай-то, бог! – вернуться прошлому, вновь превратиться в лагерную пыль на зоне… И как это меня тогда, бывшего закоренелого каторжанина, угораздило там оказаться вновь – уже при Советах? А кто о себе правду скажет? Правду о себе ни одна власть не скажет, – а то человек! Россия – это заповедная страна самодержцев, как учил нас на зоне «ученый еврей», а у них, известное дело, все держатся на лжи. Ждут пока народ прозреет и устроит им бунт русский и беспощадный. А до того жируют… А как на зоне оказался?… Как? На это страна не даст ответа. Сам кумекай! Во все времена на Руси жалует царь, да не жалует псарь… На псарне этой и держится всякая власть. А псарь мог посадить за что угодно: то ли глаз у тебя кривой, то ли каторжником от тебя пахнет… Ноне время такое: не побалуешь у вождя – куда воткнул, там и торчи! Вот так и в сатрапах оказался… На зоне из десятка работяг быстро выскребся в десятники. Это дело плевое, если хоть раз на каторге побывал, хоть на царской, хоть на советской. Хрен редьки не слаще… Тебе здесь все знакомо – ты здесь, как рыба в воде! Каторга может и сломать, как в свое время Достоевского. О нем тот «еврей» многое порассказал: целую лекцию нам, помнится, закатил, назвав ее «Достоевский и революция». В долгие зимние вечера под крепкий храп мужиков он рассказал много интересного и еще больше непонятного. Так вот Достоевский, говорил он, сразу после каторги от страха в ноженьки богу-то и упал: возьми, мол, и защити. Страшно стало барину на каторге, когда он там «дно» России увидел! А там все, как я – со дна жизни. А вот декабристы, – это уже совсем другая публика, умнейшие, они знали изнутри, что монархия на рабстве держится, – они за волю простых людишек, говорил тот «еврей», прошли все – и не дрогнули. Помнится, я еще пацаном с папаней – да и мать моя при нас была – за пешим этапом шел, держась иногда за телегу. А в телеги каторжанские пожитки и мать примостилась с краю. Ютились мы с мамкой моею в поселке для ссыльных. А там, сказывали местные, декабрист доживал. Вот и выходит, что мы отбывали с декабристами за одно и то же дело – за свободу! Вот от чего и были понятны мне слова того «профессора». Я по сию пору – нет-нет да что-то вспомню из того, что говорил тогда тот «ученый еврей». Но недолго он протянул на зоне… Царствие ему небесное! Умная была у него «архивная» башка. Часто, как помнится, начинал он рассказ со старой еврейской прибаутки: «Не дай бог, вам, ребятушки, быть рабами у раба!» Не башка, а дом Советов с пристройкой… Я за годы каторг, почитай, целый университетский курс прошел. На зоне всюду своя братва. Все начальство сплошь из нас, бывших зеков. Встретить кого из НКВД – то была большая редкость. Они, как и наш Хозяин, спрятали свой страх за колючую проволоку лагерей, и сидят в столицах да по теплым кабинетам. Всем в лагере заправляли мы, из бывших. Мы, почитай, были как государство в государстве. Но выбиться у нас «в люди», – непросто. Даже с «параши» в бараке слезть сразу не всякому удавалось. Бывало, что и мне не раз размазывали кровавые сопли, – а ты терпи …мотай на ус: когда-нибудь и тебя жизнь заставит так же поступать… И все ж хорошую школу припадал тот «ученый еврей» или «профессор», как его другие прозвали… С тем «ученым евреем» дело было под Воркутой, в Лесзаге. Приглянулся мне один старичок – тогда я был уж десятником. Старик как старик, – у них здесь все, как на одну колодку, лица. А потом как-то пригляделся: ба! Земляк! Да мы знакомы, батя! Вспомнил, что я как-то нескладно подшутил над этим стариком. Тогда этап грузился на баржу. Бросили, как обычно, пару досок заместо трапа, – а они, понятно, ходуном ходят под человеком. Мы с конвойными смотрели со стороны. У ослабевших за дорогу этапников ноги дрожали на шатких дощечках. Иные роняли вещи, другие ползли на четвереньках. Мы, молодые, ржали как лошади в диком восторге от такого спектакля.