Читать книгу: «Стихотворения и поэмы», страница 2

Себе, любимому, Посвящает эти строки автор

 
Четыре.
Тяжелые, как удар.
«Кесарево кесарю – богу богово».
А такому,
как я,
ткнуться куда?
Где для меня уготовано логово?
 
 
Если б был я
маленький,
как Великий океан, —
на цыпочки б волн встал,
приливом ласкался к луне бы.
Где любимую найти мне,
такую, как и я?
Такая не уместилась бы в крохотное небо!
 
 
О, если б я нищ был!
Как миллиардер!
Что деньги душе?
Ненасытный вор в ней.
 
 
Моих желаний разнузданной орде
не хватит золота всех Калифорний.
 
 
Если б быть мне косноязычным,
как Дант
или Петрарка!
Душу к одной зажечь!
Стихами велеть истлеть ей!
И слова
и любовь моя —
триумфальная арка:
пышно,
 
 
бесследно пройдут сквозь нее
любовницы всех столетий.
 
 
О, если б был я
тихий,
как гром, —
ныл бы,
дрожью объял бы земли одряхлевший скит.
 
 
Я
если всей его мощью
выреву голос огромный —
кометы заломят горящие руки,
бросятся вниз с тоски.
 
 
Я бы глаз лучами грыз ночи —
о, если б был я
тусклый,
как солнце!
Очень мне надо
сияньем моим поить
земли отощавшее лонце!
 
 
Пройду,
любовищу мою волоча.
В какой ночи,
бредовой,
 
 
недужной,
какими Голиафами я зачат —
такой большой
и такой ненужный?
 

1916

России

 
Вот иду я,
заморский страус,
в перьях строф, размеров и рифм.
 
 
Спрятать голову, глупый, стараюсь,
в оперенье звенящее врыв.
 
 
Я не твой, снеговая уродина.
Глубже
в перья, душа, уложись!
И иная окажется родина,
вижу —
выжжена южная жизнь.
 
 
Остров зноя.
В пальмы овазился.
«Эй,
дорогу!»
Выдумку мнут.
И опять
до другого оазиса
вью следы песками минут.
Иные жмутся —
уйти б,
 
 
не кусается ль? —
Иные изогнуты в низкую лесть.
«Мама,
а мама,
несет он яйца?» —
 
 
«Не знаю, душечка.
Должен бы несть».
 
 
Ржут этажия.
Улицы пялятся.
Обдают водой холода́.
Весь истыканный в дымы и в пальцы,
переваливаю года.
Что ж, бери меня хваткой мёрзкой!
Бритвой ветра перья обрей.
Пусть исчезну,
чужой и заморский,
под неистовства всех декабрей.
 

1916

Хорошее отношение к лошадям

 
Били копыта.
Пели будто:
– Гриб.
Грабь.
Гроб.
Груб. —
 
 
Ветром опита,
льдом обута,
улица скользила.
Лошадь на круп
грохнулась,
и сразу
за зевакой зевака,
штаны пришедшие Кузнецким клёшить,
сгрудились,
смех зазвенел и зазвякал:
– Лошадь упала! —
– Упала лошадь! —
Смеялся Кузнецкий.
Лишь один я
голос свой не вмешивал в вой ему.
Подошел
и вижу
глаза лошадиные…
 
 
Улица опрокинулась,
течет по-своему…
Подошел и вижу —
за каплищей каплища
по морде катится,
прячется в ше́рсти…
 
 
И какая-то общая
звериная тоска
плеща вылилась из меня
и расплылась в шелесте.
«Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте —
чего вы думаете, что вы их плоше?
Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь».
Может быть,
– старая —
и не нуждалась в няньке,
может быть, и мысль ей моя
                                               казалась пошла́,
только
лошадь
рванулась,
встала на́ ноги,
ржанула
и пошла.
Хвостом помахивала.
Рыжий ребенок.
Пришла веселая,
стала в стойло.
И все ей казалось —
она жеребенок,
и стоило жить,
и работать стоило.
 

1918

Необычайное приключение, Бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче
(Пушкино, Акулова гора, Дача румянцева, 27 верст по Ярославской жел. дор.)

 
           В сто сорок солнц закат пылал,
           в июль катилось лето,
           была жара,
 
 
жара плыла —
на даче было это.
Пригорок Пушкино горбил
Акуловой горою,
а низ горы —
деревней был,
кривился крыш корою.
А за деревнею —
дыра,
и в ту дыру, наверно,
спускалось солнце каждый раз,
медленно и верно.
А завтра
снова
мир залить
вставало солнце а́ло.
 
 
И день за днем
ужасно злить
меня
вот это
стало.
И так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло,
в упор я крикнул солнцу:
«Слазь!
довольно шляться в пекло!»
Я крикнул солнцу:
«Дармоед!
занежен в облака ты,
а тут  – не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!»
Я крикнул солнцу:
«Погоди!
послушай, златолобо,
чем так,
без дела заходить,
ко мне
на чай зашло бы!»
Что я наделал!
Я погиб!
Ко мне,
по доброй воле,
само,
раскинув луч-шаги,
шагает солнце в поле.
Хочу испуг не показать —
и ретируюсь задом.
Уже в саду его глаза.
Уже проходит садом.
В окошки,
в двери,
в щель войдя,
 
 
валилась солнца масса,
ввалилось;
дух переведя,
заговорило басом:
«Гоню обратно я огни
впервые с сотворенья.
Ты звал меня?
Чаи гони,
гони, поэт, варенье!»
Слеза из глаз у самого —
жара с ума сводила,
но я ему —
на самовар:
«Ну что ж,
садись, светило!»
Черт дернул дерзости мои
орать ему, —
сконфужен,
я сел на уголок скамьи,
боюсь  – не вышло б хуже!
Но странная из солнца ясь
струилась, —
и степенность
забыв,
сижу, разговорясь
с светилом постепенно.
 
 
Про то,
про это говорю,
что-де заела Роста,
а солнце:
«Ладно,
не горюй,
смотри на вещи просто!
А мне, ты думаешь,
светить
легко?
– Поди, попробуй! —
А вот идешь —
взялось идти,
идешь  – и светишь в оба!»
Болтали так до темноты —
до бывшей ночи то есть.
Какая тьма уж тут?
На «ты»
мы с ним, совсем освоясь.
И скоро,
дружбы не тая,
бью по плечу его я.
А солнце тоже:
«Ты да я,
нас, товарищ, двое!
Пойдем, поэт,
 
 
взорим,
вспоем
у мира в сером хламе.
Я буду солнце лить свое,
а ты  – свое,
стихами».
Стена теней,
ночей тюрьма
под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма —
сияй во что попало!
Устанет то,
и хочет ночь
прилечь,
тупая сонница.
Вдруг  – я
во всю светаю мочь —
и снова день трезвонится.
Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить —
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой —
и солнца!
 

1920

О дряни

 
Слава, Слава, Слава героям!!!
 
 
Впрочем,
им
довольно воздали дани.
Теперь
поговорим
о дряни.
 
 
Утихомирились бури революционных лон
Подернулась тиной советская мешанина.
 
 
И вылезло
из-за спины РСФСР
мурло
мещанина.
 
 
(Меня не поймаете на слове,
я вовсе не против мещанского сословия.
Мещанам
без различия классов и сословий
мое славословие.)
 
 
Со всех необъятных российских нив,
с первого дня советского рождения
стеклись они,
 
 
наскоро оперенья переменив,
и засели во все учреждения.
 
 
Намозолив от пятилетнего сидения зады,
крепкие, как умывальники,
живут и поныне
тише воды.
Свили уютные кабинеты и спаленки.
 
 
И вечером
та или иная мразь,
на жену,
за пианином обучающуюся, глядя,
 
 
говорит,
от самовара разморясь:
«Товарищ Надя!
К празднику прибавка —
24 тыщи.
Тариф.
Эх,
и заведу я себе
тихоокеанские галифища,
чтоб из штанов
выглядывать,
как коралловый риф!»
 
 
А Надя:
«И мне с эмблемами платья.
Без серпа и молота не покажешься в свете!
В чем
сегодня
буду фигурять я
на балу в Реввоенсовете?!»
На стенке Маркс.
 
 
Рамочка а́ла.
На «Известиях» лежа, котенок греется.
А из-под потолочка
верещала
оголтелая канареица.
 
 
Маркс со стенки смотрел, смотрел…
И вдруг
разинул рот,
да как заорет:
«Опутали революцию обывательщины нити.
Страшнее Врангеля обывательский быт.
Скорее
головы канарейкам сверните —
чтоб коммунизм
канарейками не был побит!»
 

1920–1921

Прозаседавшиеся

 
Чуть ночь превратится в рассвет,
вижу каждый день я:
кто в глав,
кто в ком,
кто в полит,
кто в просвет,
расходится народ в учрежденья.
Обдают дождем дела бумажные,
чуть войдешь в здание:
отобрав с полсотни —
самые важные! —
служащие расходятся на заседания.
Заявишься:
«Не могут ли аудиенцию дать?
Хожу со времени о́на». —
«Товарищ Иван Ваныч ушли заседать —
объединение Тео и Гукона».
 
 
Исколесишь сто лестниц.
Свет не мил.
Опять:
«Через час велели прийти вам.
Заседают:
покупка склянки чернил
Губкооперативом».
 
 
Через час:
ни секретаря,
ни секретарши нет —
го́ло!
Все до 22-х лет
на заседании комсомола.
 
 
Снова взбираюсь, глядя на́ ночь,
на верхний этаж семиэтажного дома.
«Пришел товарищ Иван Ваныч?» —
«На заседании
А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома».
 
 
Взъяренный,
на заседание
врываюсь лавиной,
дикие проклятья доро́гой изрыгая.
И вижу:
сидят людей половины.
О дьявольщина!
 
 
Где же половина другая?
«Зарезали!
Убили!»
Мечусь, оря́.
От страшной картины свихнулся
                                                                 разум.
И слышу
спокойнейший голосок секретаря:
«Оне на двух заседаниях сразу.
В день
заседаний на двадцать
надо поспеть нам.
Поневоле приходится раздвояться.
До пояса здесь,
а остальное
там».
 
 
С волнения не уснешь.
Утро раннее.
Мечтой встречаю рассвет ранний:
«О, хотя бы
еще
одно заседание
относительно искоренения всех
                                                       заседаний!»
 

1922

Париж
(Разговорчики с Эйфелевой башней)

 
           Обшаркан мильоном ног.
           Исшелестен тыщей шин.
           Я борозжу Париж  —
           до жути одинок,
           до жути ни лица,
           до жути ни души.
           Вокруг меня  —
           авто фантастят танец,
           вокруг меня  —
           из зверорыбьих морд  —
           еще с Людовиков
           свистит вода, фонтанясь.
           Я выхожу
           на Place de la Concorde¹.
Я жду,
пока,
подняв резную главку,
домовьей слежкою ума́яна,
ко мне,
к большевику,
на явку
выходит Эйфелева из тумана.
Т-ш-ш-ш,
башня,
тише шлепайте!  —
увидят!  —
луна  – гильотинная жуть.
Я вот что скажу
(пришипился в шепоте,
ей
в радиоухо
шепчу,
жужжу):
Я разагитировал вещи и здания.
Мы  —
только согласия вашего ждем.
Башня  —
хотите возглавить восстание?
Башня  – мы
вас выбираем вождем!
Не вам  —
образцу машинного гения  —
здесь
таять от аполлинеровских вирш.
Для вас
не место  – место гниения  —
Париж проституток,
поэтов,
бирж.
Метро согласились,
метро со мною  —
они
из своих облицованных нутр
публику выплюют  —
кровью смоют
со стен
плакаты духов и пудр.
Они убедились  —
не ими литься
вагонам богатых.
Они не рабы!
Они убедились  —
им
более к лицам
наши афиши,
плакаты борьбы.
Башня  —
улиц не бойтесь!
Если
метро не выпустит уличный грунт  —
грунт
исполосуют рельсы.
Я подымаю рельсовый бунт.
Боитесь?
Трактиры заступятся стаями?
Боитесь?
На помощь придет Рив-гош²
Не бойтесь!
Я уговорился с мостами.
Вплавь
реку
переплыть
не легко ж!
Мосты,
распалясь от движения злого,
подымутся враз с парижских боков.
Мосты забунтуют.
По первому зову  —
прохожих ссыпят на камень быков.
Все вещи вздыбятся.
Вещам невмоготу.
Пройдет
пятнадцать лет
иль двадцать,
обдрябнет сталь,
и сами
вещи
тут
пойдут
Монмартрами на ночи продаваться.
Идемте, башня!
К нам!
Вы  —
там,
у нас,
нужней!
Идемте к нам!
В блестенье стали,
в дымах  —
Мы встретим вас нежней,
чем первые любимые любимых.
Идем в Москву!
У нас
в Москве
простор.
Вы
– каждой!  —
будете по улице иметь.
Мы
будем холить вас:
раз сто за день
до солнц расчистим вашу сталь и медь.
Пусть
город ваш,
Париж франтих и дур,
Париж бульварных ротозеев,
кончается один, в сплошной складбищась
                                                                   Лувр,
в старье лесов Булонских и музеев.
Вперед!
Шагни четверкой мощных лап,
прибитых чертежами Эйфеля,
чтоб в нашем небе твой израдиило лоб,
чтоб наши звезды пред тобою сдрейфили!
Решайтесь, башня,  —
нынче же вставайте все,
разворотив Париж с верхушки и до низу!
Идемте!
К нам!
К нам, в СССР!
Идемте к нам  —
я
вам достану визу!
 

1923

Весенний вопрос

 
Страшное у меня горе.
Вероятно —
                       лишусь сна.
Вы понимаете,
                             вскоре
в РСФСР
                 придет весна.
Сегодня
               и завтра
                                и веков испокон
шатается комната —
                              солнца пропойца.
Невозможно работать.
                                       Определенно обеспокоен.
А ведь откровенно говоря —
        совершенно не из-за чего беспокоиться.
Если подойти серьезно —
                                               так-то оно так.
Солнце посветит —
                                     и пройдет мимо.
А вот попробуй —
                                     от окна оттяни кота.
А если и животное интересуется улицей,
                         то мне
                                     это —
                                            просто необходимо.
На улицу вышел
                                  и встал в лени я,
не в силах…
                         не сдвинуть с места тело.
Нет совершенно
                             ни малейшего представления,
что ж теперь, собственно говоря, делать?!
И за шиворот
                           и по носу
                                               каплет безбожно.
Слушаешь.
                      Не смахиваешь.
                                                      Будто стих.
Юридически —
                             куда хочешь идти можно,
но фактически —
                              сдвинуться
                                            никакой возможности.
Я, например,
                         считаюсь хорошим поэтом.
Ну, скажем,
                    могу
                             доказать:
                                   «самогон – большое зло».
А что про это?
                             Чем про это?
Ну нет совершенно никаких слов.
Например:
            город советские служащие искрапили,
приветствуй весну,
                                     ответь салютно!
Разучились —
                             нечем ответить на капли.
Ну, не могут сказать —
                                             ни слова.
                                                              Абсолютно!
Стали вот так вот —
                                          смотрят рассеянно.
Наблюдают —
                           скалывают дворники лед.
Под башмаками вода.
                                            Бассейны.
Сбоку брызжет.
                              Сверху льет.
Надо принять какие-то меры.
Ну, не знаю что, —
                                   например:
                                                 выбрать день
                                                            самый синий,
и чтоб на улицах
                                улыбающиеся милиционеры
всем
        в этот день
                              раздавали апельсины.
Если это дорого —
                             можно выбрать дешевле,
                                                                          проще.
Например:
                 чтоб старики,
                                безработные,
                                                 неучащаяся детвора
в 12 часов
             ежедневно
                             собирались на Советской
                                                                     площади,
троекратно кричали б:
                                            ура!
                                                    ура!
                                                            ура!
Ведь все другие вопросы
                                            более или менее ясны.
И относительно хлеба ясно,
                                   и относительно мира ведь.
Но этот
          кардинальный вопрос
                                                 относительно весны
нужно
             во что бы то ни стало
                                     теперь же урегулировать.
 

1923