Читать книгу: «Записки врача. С серьёзными основами акупунктуры и вступлением к гомеопатии»

Владимир Максимович Мойсеенко

Шрифт:

Корректор Ольга Рыбина

Иллюстратор Владимир Мойсеенко

Фотограф Владимир Мойсеенко

Дизайнер обложки Владимир Мойсеенко

ISBN 978-5-0056-7909-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1.
О том, как я пришёл к этой профессии

Шёл 1973 год. Я шагал по улице мимо букинистического магазина. Старые книги, манящий аромат знаний, лёгкая дрожь, пронизывающая всё тело, когда прикасаешься к этим пожелтевшим страницам, заставили меня остановиться у витрины. И я вошёл в магазин. Мой взгляд пробежался по корешкам книг и остановился на Большой медицинской энциклопедии. Раньше я её здесь не видел. Это была БМЭ в 36 томах (1956—1964), вышедшая под редакцией академика А. Н. Бакулева. Кроме огромного количества обычных иллюстраций, в ней было около сотни стереоиллюстраций (чего я даже не предполагал), для просмотра которых прилагались стереоочки к каждому тому. А кроме того, к энциклопедии прилагались небольшого формата пластинки с записью различных шумов, звуков, которые можно было услышать в норме и при патологических процессах в человеческом теле. Вобщем, это была бомба!

А надо вам сказать, что хотя в это время я учился на вечернем отделении политехнического института, на инженерно-строительном факультете, и работал, мой интерес к этой профессии неумолимо угасал. Честно говоря, его изначально-то особенно и не было. Просто после школы, которую я закончил в 1970 году, несколько моих одноклассников решили поступать именно в политехнический институт. Меня на тот момент терзали смутные сомнения по поводу того, чему посвятить свою жизнь. Я так и не склонился к какой-либо определённой профессии. И за компанию я пошёл поступать вместе с ними. Поступлю, решил я, а там посмотрим. Может, переведусь на другой факультет. Увы, мы часто откладываем на потом важные решения. Как будто жизнь вечна и бесконечна и у нас ещё будет много шансов всё переиграть, как в компьютерной игре.

Однако чем дольше я учился, а тем более работал на различных строительных специальностях (учился я на вечернем отделении, а днём работал), начиная от помощника геодезиста, каменщика, чертёжника, тем больше я понимал, что специальность инженера-строителя не для меня. Поначалу я думал, что, работая в строительстве, я оставлю после себя какой-никакой след в виде домов, мостов и прочих строительных сооружений. Работая в управлении главного архитектора города, а затем в Государственном проектном институте №5, я понял, что даже архитектор крайне ограничен в своих фантазиях сметами и стандартами проектов. Это навевало тоску и большие сомнения по поводу грандиозности и оригинальности строительных сооружений, которые я мог бы воздвигнуть.

Я долго раздумывал, чему же мне посвятить себя. Мелькали мысли о специальности лётчика, я представлял себе, как на бегу застёгиваю шлемофон и запрыгиваю в боевой самолёт; был интерес к истории и археологии.

А надо вам сказать, что пока я учился на вечернем отделении, я успел побывать в армии, куда я попал, учась на первом курсе. Служба моя проходила в ВВС, в лётно-учебном полку, где учились летать курсанты из разных стран мира, и в первую очередь из стран социалистического содружества. Вьетнамцы учились на Мигах-15 и -17. Кубинцы летали на Миг-21, Су-7Б. Летали на наших истребителях чехи, словаки, венгры, поляки, немцы, алжирцы, и прочая, и прочая. Не забуду, как пищали вьетнамцы, когда их выстреливали из учебной катапульты, которую они боялись как огня. А вот темнокожие кубинцы хохотали, когда катапульта их выстреливала и над ними раскрывался парашют. Так вот, работая на пункте связи, а затем писарем при штабе, куда меня спровадили после инцидента, который произошёл на этом самом пункте связи и с моим участием, я понял, насколько подневольная жизнь у молодых лётчиков. Маршруты полётов, их продолжительность строго ограничены. Шаг влево, шаг вправо… О боже! Где же свободный полёт расправившего крылья человека? Но ведь это понятно. Это армия. Как можно без дисциплины? Да и в гражданской авиации от курса особенно не уклониться. В общем, я понял, что и это не для меня.

Интерес был и к человеку, к человеческому телу; к тому, как мы устроены; что есть в нас такого ещё, что делает нас людьми; какие тонкие структуры в нас составляют нашу сущность, кроме очевидного тела. Как познать себя? Старая мудрость гласит: «Если ты все науки познал, но себя не познал, – ты ничего не познал». В конце концов я стал склоняться к медицине, поскольку счёл профессию врача наиболее независимой, творческой, свободной и приближающей к изучению истинной сущности человека. А изучение её – требующим непосредственного присутствия в медицинском институте и работы для начала с трупами. Ибо познать телесную часть человека нет иного способа, кроме как в анатомическом зале.

Так уж складывается у меня в жизни, что прежде чем решиться на что-то большее, я беру в руки малую его часть, а затем дело доходит и до самой цели. Так я когда-то увидел в магазине «Мелодия» небольшую гибкую пластинку Шарля Азнавура. И я купил её, хотя проигрывателя у меня не было, а Азнавур мне нравился. Купив пластинку, я вскоре купил и проигрыватель. А купив проигрыватель, я через некоторое время купил усилитель и колонки. Так же было с кассетным магнитофоном: вначале я купил записи на кассете, а уж потом и сам магнитофон. Так же было и с видеомагнитофоном и т. д.

И вот я стоял в магазине букинистической литературы и перелистывал страницы одного из томов. На фотографии был изображён человек из металла. И по всему телу его можно было различить мелкие точки. Статья, которую я начал читать, рассказывала о древнем методе лечения с помощью иглотерапии, о неких активных точках тела, воздействуя на которые можно лечить внутренние органы. Что-то ёкнуло внутри меня, и желание узнать больше об этом методе и о человеке вообще породило некий внутренний зуд, который не мог уже успокоиться и требовал делать что-то, некие шаги в этом направлении. Как сказал Лао Цзы, путь в тысячу ли начинается с первого шага. И я сделал этот шаг. Я купил медицинскую энциклопедию.

Мама сделала круглые глаза, когда увидела меня со всеми этими книгами. Её глаза ещё больше округлились, когда я сказал, что это медицинская энциклопедия и я подумываю (это было специально смягчённое выражение), не забрать ли мне документы из политеха и не поступить ли в медицинский институт. Тут мама села, схватилась за сердце и пролепетала:

– Вовочка, если ты заберёшь документы из политехнического института, ты сведёшь меня в могилу. Ты же знаешь, как это сложно – поступить в медицинский! Ты знаешь, какой там конкурс? Ты окажешься за бортом жизни, а я на кладбище, потому что я этого не переживу.

Чтобы не свести маму в могилу, я ещё некоторое время продолжал учиться в политехе, сидел над чертежами, зубрил политехнические науки, сдавал экзамены. Я уже всерьёз подумывал пойти в деканат политеха за документами. Но тут, в начале 1974 года, умерла от воспаления лёгких моя горячо любимая бабушка Аня, мамина мама. Ей было 86 лет, и она была при этом человеком активным. Готовила пищу, ходила в магазин за продуктами, читала, вязала, ходила по временам в церковь. Ходила в церковь лишь по большим праздникам, поскольку говаривала: «Чем ближе к церкви, тем дальше от бога». Она молилась дома обо всех нас, о нашем здравии и о тех, кто уже ушёл из этого мира. Она научила меня молитвам «Отче наш» и «Богородице Дево». Моя милая крохотулечка. В ней не было и 150 сантиметров роста. Нередко я брал её на руки и кружил с ней по комнате. «Пусти, уронишь!» – кричала она. А я кружился с ней, с моим стареньким маленьким ангелом-хранителем. «Я – великая труженица, – говорила она о себе. – Тружусь всю жизнь. Никак не отдохну. Отдохну уже на том свете». «Нет, бабулечка, – отвечал я ей, – ты никогда не умрёшь». – «Да что же, я бессмёртная?» – «Да, моё солнышко. Ты всегда будешь с нами». У неё было морщинистое лицо и жилистые руки с такой прозрачной кожей, что видны были все сосуды. Готовый экземпляр для изучения анатомии. И хотя она была уже старенькая, для мамы её смерть была, как и для всех нас, тяжёлым ударом. Мама хваталась за сердце, пила валерьянку, корвалол и валокордин. И я опять не пошёл забирать документы.

Так я дожил до третьего курса. Но внутренний зуд не покидал меня. К осени 1974 года я окончательно созрел. Мочи моей не было более терпеть это несоответствие внутреннего позыва и необходимости следовать проторенной колеёй. Я забрал документы из политехнического и стал поступать в медицинский институт, куда поступить, по прогнозам моей матушки, было совсем нереально. Я не был таким уж идиотом на тот момент, чтобы не быть осведомлённым о том, что в мединститут поступают нередко дети врачей (у меня в семье, да и в роду, насколько я знал, врачей не было; и хотя родители работали экономистами в облфинотделе и райфинотделе, но звёзд с неба не хватали); дети профессуры как из мединститута, так и из других учебных заведений; дети директоров заводов; дети родителей, работающих в торговой сфере и имеющих доступ к дефициту; дети партийных руководителей, руководителей районных и областных Советов и пр. Но случалось поступать и очень настырным молодым людям и девушкам со стороны, либо просто явным отличникам и медалистам, блестяще окончившим школу, у которых с головой и с памятью было всё в порядке. Ничем таким я не обладал. Школу окончил в основном на четыре балла по большинству предметов. Поэтому, когда я забирал документы из политеха, на меня посмотрели с состраданием, как на блаженненького. Особенно когда я сказал, что собираюсь поступать в медицинский. «Не передумаете?» – спросила дама в очках. «Нет», – ответил я твёрдо. Она вздохнула: «Ну, может, ещё сможете восстановиться». И отдала документы.

Может быть, я обнаглел не на шутку? Либо уверовал в руку Вселенной, которая меня ведёт и каким-то образом мне поможет? Сейчас, ретроспективно рассматривая своё решение, уже после того как я познакомился с книгой Ронды Бёрн «Тайна» и с её одноимённым фильмом, я должен признать, что, действуя рационально, никогда бы не забрал документы из политеха и не вступил бы на весьма зыбкую тропу, ведущую в мединститут. А тогда я каким-то внутренним чувством уже представлял себя врачом, я был совершенно уверен в том, что обязательно поступлю, сколько бы усилий мне ни потребовалось. Что я просто не могу не поступить.

Раньше, в детстве да и не только, со мной случались происшествия, на которые я особенно и не обращал внимания, но с точки зрения здравого смысла они являлись совершенно невероятными, волшебными, не отвечающими законам нашего мира.

Однажды в детстве родители собрались идти в лес по грибы, и я должен был идти с ними. Не то чтобы я не любил ходить по грибы в лес. Скорее напротив, мне доставляло удовольствие находить грибочки, а потом приносить их домой и, уже приготовленные бабушкой, потушенные с лучком и со сметаной, исходящие паром, съедать. Просто в тот день я собирался поехать с соседом дядей Борей на рыбалку, к которой он же меня и пристрастил. Но идти пришлось в лес с родителями. Тем не менее я заявил, что хотя и покоряюсь их грубой силе, но собирать грибы я не буду, а беру с собой удочку, чтобы ловить рыбу. Ну очень мне хотелось в тот день на рыбалку. Я просто не представлял себе, что этот день закончится без улова. Мама посмеялась над моей затеей и сказала, что в лесу, куда мы едем, нет ни озера, ни реки, а потому затея моя глупая и бесперспективная. Так и сказала – «бесперспективная». Блуждая по лесу, я всё осматривался по сторонам, не забрезжит ли где водная гладь. Но увы. Похоже было, что в этом лесу и впрямь рыбалка будет бесперспективной. И вдруг, когда я был уже близок к отчаянию, за кустиком я увидел осоку, а она ассоциировалась у меня с водоёмом. Я шагнул вперёд, и пред моим взором предстал «водоём». То была лужа с поверхностью не более двух квадратных метров, по краю которой и росла осока. «Ну что же, вот и моё озеро», – вздохнул я и, надев на крючочек шарик из хлебного мякиша, закинул удочку. Ждать долго не пришлось. Поплавок нырнул, и, к своему изумлению и радости, я выудил из лужи карасика размером с ладошку. Ещё четыре раза я забрасывал удочку, и ещё четыре карасика оказались моей добычей. После чего рыба в этом водоёме, похоже, закончилась. Я ещё сидел с удочкой, когда ко мне подошла мама, саркастически оглядела моё озеро и, улыбнувшись, спросила, как дела у рыболова. Молча я достал из воды леску, на которой болтались пять карасиков, и гордо приподнял их над головой. Улыбка у мамы исчезла, а рот приоткрылся. Когда мы пришли домой, бабушка сварила из этих рыбок уху. Ещё были и грибы жареные. Анализируя этот случай теперь, с высоты прочтения Ронды Бёрн, я неизбежно прихожу к выводу, что мир, в котором мы живём, чудесный, волшебный и если очень чего-либо захотеть, то обязательно это случится в малом или большом…

В общем, я засел за учебники. Настали решающие дни экзаменов. Я сдал все экзамены и… недобрал баллов. Конфуз, однако. Представьте себе выражение лица моей мамы, слёзы в глазах и её слова «Я же говорила…» Валерьянка, корвалол…

Однако я не сдавался, и уверенность, что я обязательно поступлю в мединститут, меня не покидала. Я знал о существовании подготовительного отделения и отправился в его деканат. Иннокентий Родионович оказался человеком доброжелательным. Выслушав мою историю, он предложил мне на выбор: либо поступать на подготовительное отделение и через год вновь испытать судьбу, либо поступить лаборантом на кафедру нормальной физиологии человека и, отработав там два года, поварившись во внутренней кухне кафедры, получив лучшее представление о физиологии и основательно подготовившись, уже наверняка поступить на стоматологический факультет мединститута. «На стоматологический? – переспросил я. – Нет, я буду поступать только на лечебный». – «Ну ладно, посмотрим. Может, ещё передумаете. Вот я, например, закончил стоматологический, прошёл курсы по общей хирургии, отработал несколько лет на периферии и вот теперь преподаю на кафедре нормальной физиологии», – сказал декан. «Нет, только на лечебный», – повторил я, удивляясь собственной наглости. По поводу же предложения Иннокентия Родионовича я подумал, что поработать лаборантом на кафедре нормальной физиологии действительно хороший вариант, и я согласился.

Глава 2.
О том, как я трудился на кафедре нормальной физиологии

Кафедра нормальной физиологии человека располагалась на втором этаже одного из зданий мединститута. Там-то я и стал трудиться в качестве лаборанта. А этажом ниже располагалась кафедра топографической анатомии и оперативной хирургии, где в той же должности трудился Коля Кузнецов, с которым мы вскоре познакомились и подружились. То был худощавый юноша, рыжеватый блондин, у которого и волоски на руках были рыжеватые, что вполне естественно; энергичный, со светло-серыми глазами, в которых светилась безумная целеустремлённость. Он хотел стать хирургом и никем другим. Потому не покладая рук занимался на своей кафедре изготовлением препаратов из органов и костей трупов и от него вечно исходил запах формалина, в котором трупы и приготовленные Колей препараты и содержались для пущей их сохранности. И заниматься этим делом ему предстояло ещё год. После чего он, так же как и я, рассчитывал поступить на лечебный факультет.

И пока Коля работал над препаратами из останков человеческих тел, я трудился над обеспечением лабораторных работ студентов, посещавших кафедру. Мне приходилось иметь дело с братьями нашими меньшими: лягушками, мышами, крысами. Увы, сейчас я вспоминаю с большим сожалением о тех бедных зверушках, которых я умертвил ради того, чтобы изготовить препараты сердца, которое вырезалось и подвешивалось на канюле. Через него пропускался физраствор, и оно начинало сокращаться, а самописец, прикреплённый к нему, записывал на закопчённом вращающемся барабане кривые, отвечающие фазам сокращения сердца. При добавлении к физраствору различных компонентов можно было добиваться снижения или увеличения амплитуды самописца, ускорения или замедления ритма сердечных сокращений. Конечно же, кроме работы с сердцем и мышцами лягушек были работы с физиологией крови, которую студенты брали друг у друга из пальца с помощью скарификатора и определяли группы крови, скорость оседания эритроцитов и пр. Под микроскопом определяли виды форменных элементов крови. Занимались капилляроскопией, рассматривая под микроскопом кожицу у корня ногтя. Изучали рефлексы ЦНС, остроту зрения, слуха. Отдельно изучали работу эндокринной системы и т. д. И для всего этого нужно было в зависимости от темы подготовить соответствующие инструменты и препараты: пробирки, закопчённый барабан с самописцем, микроскопы и предметные стёкла, чашки Петри, неврологические молоточки, сфигмоманометры для определения артериального давления, кардиограф для записи сердечных сокращений, таблицы для определения остроты зрения, различные химикаты и препараты и т. д. и т. п.

Но почему я начал с лягушек? О, на то была чисто гастрономическая причина. Как-то ко мне в лаборантскую забежал Алексей Петрович, ассистент кафедры. Он был среднего роста, лет тридцати пяти, с крупной лысеющей головой и в очках. Темперамента он был сангвинического. Он спросил, не завалялись ли у меня лягушачьи бёдрышки после лабораторных работ.

– Их есть у меня, – ответствовал ваш покорный слуга. – А зачем они вам?

И тут Алексей Петрович просветил меня по поводу гастрономических склонностей французов, которых, как известно, в просторечье называют лягушатниками. «Володя, неужели вы никогда не пробовали лягушачьи бёдрышки? И не испытывали искушения?» Услышав отрицательный ответ, он, блеснув очками, заявил: «Ставьте на газовую горелку лабораторный стакан с водой и препарируйте несколько лягушачьих лапок». «Просто снимите с них кожу, – добавил он, увидев мои приподнявшиеся брови. – Я сейчас вернусь». Вернулся он с лавровым листом, перцем и солью. Когда лягушачьи лапки были сварены и извлечены из стакана и аромат лаврового листа распространился по лаборантской, Алексей Петрович предложил мне угоститься. Однако у меня было смешанное чувство: от любопытства до тошноты, поднимавшейся из глубины моей обескураженной души. Поэтому я ответил: «После вас, Алексей Петрович». К тому же меня терзали смутные сомнения, не розыгрыш ли это. Алексей Петрович с очевидным удовольствием обглодал лягушачью ножку и поведал: «Да, молодцы французы. Безусловные кулинары и гурманы. Ну, смелее!» Я открыл рот и откусил небольшой кусочек белого мяса. Это было на удивление вкусно. По вкусу напоминало что-то среднее между крабом и курицей. Хотите проверить? Рекомендую.

Заглядывал ко мне и Иннокентий Родионович. Главным образом чтобы уточнить что-либо по подготовке лабораторных работ. Человек он был серьёзный, улыбался мало, в отличие от Алексея Петровича. Преимущественно он демонстрировал внешнее спокойствие. Но из-под него временами, при обострении ситуаций, проскакивал вибрирующий холерический темперамент. На кафедре он преподавал нервную систему человека. Как-то я спросил у него: что заставляет сокращаться человеческое сердце? Каков изначальный импульс? Почему оно трудится непрерывно в течение всей жизни? И почему йоги ухитряются практически остановить его биение? Иннокентий Родионович поначалу начал мне рассказывать об автономной нервной системе и электролитах, возникновении в проводящей системе сердца электрических импульсов, которые и приводят к сердечным сокращениям. И с этим было не поспорить. Но всё же каков изначальный импульс? Ведь это орган, выполняющий, по сути дела, чисто механическую работу. Гоняет кровь с кислородом и углекислым газом; с питательными веществами, необходимыми для организма; с гормонами, регулирующими интенсивность различных функций; с белыми кровяными тельцами, составляющими нашу внутреннюю армию, защищающую тело от агрессивных микроорганизмов… По сути дела, такой орган должен был бы иметь некую батарейку либо систему стимуляции сердечной мышцы, рассчитанную на длительный срок эксплуатации. Система кровообращения неплохо продумана. Так всё же кто установил эту батарейку, чтобы сердце заработало, чтобы организм одухотворился? Почему возникает этот импульс, почему так работают электролиты? И уже на ранней стадии развития плода? Иннокентий Родионович вздохнул, посмотрел на меня и ушёл…