Читать книгу: «Моя ойкумена. Лирика 1979-2009», страница 3

«В пустыне в закатном покое…»

 
В пустыне в закатном покое
Я слышал – камни поют.
В безмернейшей из колоколен
И ныне, вспомню, стою.
 
 
И звёзды по куполу зреют.
И кремни, блестя как стекло,
Искрят меж собою, теряют,
Что за день с небес натекло.
 
 
И шорох разрядов, и гравий
Чуть вздрагивает на миг.
И кажется – вот заиграет
Мне благовест меркнущий мир.
 
 
Пространство могуче и голо.
Огулом рождается звук.
Ты в космосе пробуешь голос.
Ты музыкой рвёшься из рук.
 
 
Та песня безводных угодий,
Те шорохи звёзд и камней…
И страх, словно льдина, уходит
И влагою тает во мне?..
 

«Одиночество, одиночество…»

 
Одиночество, одиночество…
Ничего не ждёт, не пророчится.
Ничего не ждёт
На обочине.
Лишь весной душа
Заморочена.
 
 
В мёртвом городе
Тихо бродится,
Словно люди здесь
И не водятся —
Люди сгинули
В скорлупе квартир,
В мёртвом городе
Только я один.
 
 
Утро брезжится.
Лето близится.
Мне об щеку май
Ветром лижется…
 

1979

«Что же сталось, друг мой одинокой?..»

 
Что же сталось, друг мой одинокой?
Что же скажем, не кривя душой?
День над Иртышём и Ориноко
Стал нам одинаково чужой.
 
 
Слышишь, милый, пусто человеку.
Или он уже не человек?
Начертили мелом соловейку,
Но какой без песни соловей…
 
 
Вскрикнула душа и улетела.
Не слышна пичуга за леском…
Говорят, что боги (было дело)
Здесь гуляли в облике людском.
 
 
Боги удалились на Олимпы,
Лишь один остался горевать.
Он отбросил молнии и нимбы,
Сердцем стал вражде повелевать.
 
 
Видно, дело вовсе не в подобье —
В жертве!..
Боже, сколько нас – калек!..
Я бы помолился о Потопе,
Да боюсь – не выплывет Ковчег.
 

«Я у Бога не много просил …»

 
Я у Бога не много просил —
Лишь таланта:
– Дай поднять! – сколь достанет сил,
Столь и ладно…
 
 
И упало на плечи мне
Бремя света.
И услышал – гудит в огне
Голос ветра:
 
 
– Ты свободен отныне. Но —
Доли счастья
Уж не даст тебе ни вино,
Ни причастье.
 
 
Пусть наверх до небесных вех —
Путь утраты:
От восторгов, борьбы, утех
До расплаты.
 
 
Не меня ли потом кляня,
Полный силы,
Будешь зрить средь ночи и дня
Край могилы?
Недоступно тоске грудной
Взмыть за тучи.
Непосилен – любви земной
Сон горючий.
 
 
И раздавит тебя гора
Слез и свет…
 
 
Расступись же, Земля-Сыра,
Мать-Планета!
 

«Выбор пал…»

 
Выбор пал.
И не игрушка, не жертва
И не лет мотылька на огонь.
Лишь привиделось – мчит скаженно
Белый Конь,
Белый Конь,
Белый Конь.
 
 
Подлетел,
И – копытом оземь.
И подумалось второпях:
– Для чего? Разнесёт и сбросит…
Только некому, кроме тебя.
 
 
Может, плакал о доле иной он?
И уже невесом-невесом
Прокричал:
– Ни в чем не виновен!..
Но навстречу:
– Виновен во всем…
 

Вспоминая о русских поэтах

 
Не взорвать болтовней да с налету,
Дело прочно —
Круши не круши…
Надо жизнью платить за свободу
Мысли, слова,
в итоге – души.
 
 
…Вот теперь она – вольная птица,
А не вол, что бредёт колеёй…
Все простится,
И все разрешится,
Все останется только её…
 

Маковский. Биография

 
Он был последним дворянином,
Вернее просто сиротой,
И декабристская равнина
Его прияла на постой.
 
 
В военном сумраке детдома
Просыпал золото кларнет.
И вот в оркестре Сибревкома
Он кларнетист, а не корнет.
 
 
Не снятся пяльцы. Мерзнут пальцы.
Но выдувается мотив
Того вселенского скитальца,
Что гибнет, беса укротив.
 
 
Маковский будет музыкантом,
Эстетом культпросветных лет,
А после младшим лейтенантом
И укротителем ракет.
 
 
А грянет сокращенье армий,
Поступит в университет
Еще не знающий о карме
То ль математик, то ль поэт.
 
 
Увы, не то – ни то, ни это:
Ни диссертаций и ни книг.
Он – бич. Он орфик туалета,
Хоть Канта с Гегелем постиг.
Навеки нищая свобода!
Нет меценатов, Обь – не Тибр.
Звучи ж, сибирского рапсода
Апполинеровский верлибр!
 
 
Последний дворянин Маковский,
Той революции послед,
Ни по-французски, ни по-польски
Не знал. Хотя ценил балет,
 
 
Хотя любил после попойки
Шарденом и Ватто блеснуть,
Иль на краю больничной койки
Ружевича перелистнуть.
 
 
Иль жестом шляхты Посполитой
Он запрокидывал кадык
(Уже седой, три дня не бритый)
И пил, как музыку, язык.
 
 
Но он устал тащить свободу
На старческом уже горбу:
Поэзия глядела в воду,
Вода перетекла в судьбу.
 
 
И, вспомнив Лермонтова свойски,
Как в прошлый век, как в прошлый раз,
Махнул рукой… Собрал авоськи
И тихо сгинул на Кавказ.
 

В Коломенском

…Я знаю – истина в вине.

А. Блок

 
Какие сумрачные краски.
Какая ширь и тишина.
Внизу Москва едва видна
За дымкой.
Здесь же – домик царский,
Дубы, церковки и простор…
 
 
Простор —
Его мне не хватало
В теснящем сумраке квартала,
Что так похож на коридор,
Который кончится стеною…
 
 
Туман ложится на ладонь.
Недалеко до холодов,
И зябко чувствовать спиною
Дыханье чье-то.
Не понять —
То время, осень или ветер…
А может, совесть ждет ответа?..
Приспели сроки заполнять
Пустоты юного задора,
Но вот, увы,
Не знаю чем.
Виной – что грузом на плече?
Иль ощущением простора?
Но толку,
Что в моей вине
Дух истины?
Ведь горе – наше.
И слаб я, истину познавший…
 
 
…Церковный колокол во мне
Звенит светло и похоронно.
Обрыв высок.
Судьба крута.
Традиционная ворона
Кричит
на краешке
креста…
 

Сон

 
Процежен тишиной, рассеян и высок
Дымок рассвета. Вздох…
 
 
Как будто и не снилось,
Как тягостно и зло нагрузлой тьмы кусок
Давил, и все росло и в воздухе носилось
То чувство, где близки и тьма и высота.
Ты грезил – ну, вот-вот, и то, что не бывало,
Свершится. И не сон, не бред, маета
Металась в темноте, на части разрывала.
 
 
Как женщине, в ночи почуявшей исход,
Когда живот, ожив, уж не удержит плода,
Тебе хотелось жить и вырваться из-под,
За грань удушья тьмы и временного хода.
В кромешности слепой до тошноты душе
Желалось претворить себя – превоплотиться!
До капли просветлеть, открыться. И уже
Миг близился и жег. И заново родиться,
Быть может, предстояло. Скоро! Только где?
И кем? И почему? – ты не имел понятья.
 
 
Роились тени сна в предутренней звезде…
И вот, освободясь как будто от проклятья,
Ты ощутил себя, бредущим и немым,
В полях, среди ветров проселочной дороги,
В ладонях той родной, прогорклой синевы.
И – пусто за спиной. И – ничего в итоге.
Дорога на подъем. Суглинок. Скользота.
По щиколотку грязь. И словно больше нету
Кого-то… Вовсе нет! И жёлтого листа
На веках у земли тяжелые монеты…
 
 
Ты плавился, ты плыл – как горная руда,
Когда металл течет из тающего камня…
Любовью всей и не!.. любовью ты рыдал!
Достигнув всех вершин, закончив все исканья…
 

Миф о пророке. Вариации

 
I
Поплачем о несбыточном, поплачем,
Вина испивши с пеплом пополам.
Свой причет старой притчей обозначим.
Воспомним храм, перебирая хлам.
Поплачем о несбыточном… Давно ли
Пророк речь шатала голытьбу?
И варвар из нагорной Анатолии
К ногам пророка рвался сквозь толпу.
Он жаждал исцеления.
Угрюмо
Вдыхал пары проказы и дерьма.
И лез – как раб из запертого трюма —
По головам без веры и ума,
По язвам спин, не знавших ветра воли,
По лицам – и убогим, и тупым,
Он лез по шевеленью зла и боли,
Сшибал калек, плевал в глаза слепым.
Но был наказан…
 
 
Схлынул проказа,
Однако знака вещего лишен,
И сник, и смят был – более ни разу
Он к страждущей толпе не подошел.
Не так ли волчью грудь сминает стадо? —
Так голос горний свой запрет изрек:
– Не для тебя спасенье и награда,
Жестокосердый гордый человек…
Нам не достичь любви ценой насилья.
Нам не избегнуть краха, множа кровь.
Чернеют даже ангельские крылья,
Коль ими помавает не любовь.
 
 
II
А как же те, что днесь у ног пророка
Внимают очистительным речам?
Увы, Увы!.. Ни совести, ни бога,
Тем паче – состраданья к палачам.
И даже крохи смысл тех речений
Апостолы не в силах восприять.
Первейшее из их предназначений —
Сознаньем приближенности сиять.
Забыли светоч жертвенного пыла,
И призваны, и живы для чего.
И с ними дева блудная забыла
Раскаянья святое торжество.
Они давно и прочно приобщились,
И в сонме слуг – горды и велики.
Хлеба делить искусно научились
И изгонять бесовские полки.
А если кто прорвётся сквозь завалы
Смердящих тел, во злобе и крови,
Бог милосерд – зачислят в подпевалы:
Живи, живи – уже не до любви.
 
 
III
Поплачем о несбыточном… И – амен!
Сладка кутья. Томительна звезда.
И на распутье каркающий камень.
Гласит – и так, и эдак пустота.
И немо бродит бывший прокажённый,
Ловя в прошедшем ясные слова.
И пьют мужья. И увядают жены.
Ни счастья, ни покоя… И права
Текучая наука Гераклита:
«Сухое – влажно, хладное – тепло».
И зеркало весеннее разбито,
И на ладони талое стекло.
Не так ли я, взыскующий о чуде,
По головам шагал, по головам.
На свет, на голос шел, еще бы чуть и…
Но дар исчез. Но жребий миновал.
Лишь солнечный осколок на ладони.
Сожму кулак до алого тепла…
 
 
Поплачем… пока талою водою
Вся жизнь, вся жизнь
                       меж пальцев потекла.
 

«А за озером горы прозрачные…»

 
А за озером горы прозрачные,
Прямо в небе те горы витают.
Складки скальные, снежники вечные,
Мхи и камни, и пропасти мрачные,
Облака, словно призраки встречные,
На тропе сокровенной к Китаю.
 
 
Я пройду по тропе той заброшенной
На пустынное плато Тибета
К старой хижине Вэя-отшельника,
Азиатской пургой запорошенный,
Добреду накануне сочельника,
Иль к исходу буддийского лета…
 
 
Обернется старик, опечалится,
Со спины, словно небо, покатой
Сбросит хвороста связку гремучую,
Не спрося – как же так получается,
Кто таков, что за бедами мучаюсь —
Долго взглянет на пламя заката…
 
 
Даст полыни метелку продрогшую,
Даст синицу… Еще даст китаец
Риса горсть, ломтик сыра пастушьего,
Повернет меня в сторону прошлую,
И по свитку пространства застуженного
Я прочту: «Возвращайся, скиталец».
 

«А по дну Иссык-Куля блики…»

 
А по дну Иссык-Куля блики,
Блики солнца
Словно ангелов перекличка,
Солнца блики.
Словно спящих младенцев улыбки,
Блики солнца.
Дро-дрожат на губах у моря
Капли меда!
Звень-зерном в душе раскатилась
Нежность жизни!
 

«Выходи же, тяншаньская ель…»

 
Выходи же, тяншаньская ель,
К очагу в половине шестого
На щербатый хребет Кюнгей-Тоо
Тень монашья, тяншаньскя ель.
 
 
Крылья траура, вздохи потерь
Ты волочишь по мшистому камню,
Как мой предок – месть Шароканью.
Крылья траура, вздохи потерь…
 
 
Близость неба и дикая грусть.
Это время шумит, не хвоя.
Пройден путь и оплачен с лихвою.
Пики мрака и дикая грусть…
 
 
Изострилась заветная скорбь.
Звезды чутко скользят по вершинам.
Страшно здесь онемевшим машинам:
Горы, ели и горняя скорбь…
 

«Будет поле, тропа и рожь…»

И снилось мне тогда, что, отрешась от тела

И тяжести земной, душа моя летела

С полусознанием иного бытия…

В. Бенедиктов

 
Будет поле, тропа и рожь
С упованьем вечного лета,
Будет берег этого света,
Тяга почвы и жатвы нож…
 
 
Свет – не прах! Соломон не прав:
Пусть погрузят жизнь на телегу —
Даже пылью своих молекул
Я запомню творенья нрав!
 
 
Верь поэту – бессмертна душа.
Он заглядывал за неизбежность,
Он угадывал тайную смежность
Почвы с небом.
Страшась, кружа
 
 
За границей родного тела,
Над воронкой тлена времен,
Он за память любимых имен
Зацепился осиротело
И вернулся…
Упало зерно,
Миновав равнодушный жернов,
Возле сфер поющего жерла
И взошло, и тепла полно…
 
 
Я свободен.
И я любил.
Я глядел в глаза коридора,
Жизнь и смерть идут сквозь который,
По которому в громе хора
Светлый предок мой уходил.
 

«Когда нет сил ни жить, ни умирать…»

 
Когда нет сил ни жить, ни умирать,
Когда тебя неведомой воронкой,
Невидимой сосущею дырою
Зовет и тянет Черная дыра,
И шахтой открывается в груди
Бездонный мир,
Вращающий во мраке
Нагую душу,
В ропоте и страхе
Ступившую на тайные пути:
Нет времени,
Ни лиц,
Ни просто тел,
И ты, пока лишь медленно,
По краю
Скользишь,
Полубезумно замирая,
Предчувствуя, что вовсе не предел
И свет бег мгновенный,
И вселенной
Межзвездные просторы,
И когда
Уже готов ты кануть в никуда,
Вдруг… устрашишься:
Горестный и пленный,
Гребешь назад, наверх, на божий свет,
Возрадуешься, вынырнув из мрака!..
Ты не свободен от любви и страха.
Покуда счастья нет, и смерти нет.
 

«На апрельский протал…»

 
На апрельский протал
Осыпается хвоя.
А небесный портал
Отворен синевою.
 
 
Осыпается лес,
Обновляясь на лето.
Отступает болезнь
Сотворенья поэта.
 
 
Вот и сник мой восторг
Добывания света
Страсть рассеял простор.
А избранника мета
 
 
Поистерлась, как лэйб
На заношенных джинсах.
Ах, скорей бы, смелей б
Это все завершилось:
 
 
Стрый эксперимент,
Где душа – инвалюта.
Что ж на здешний момент
Тошно этак и люто?..
Можно с небом на «ты»,
А со словом играя
Всяко…
Только плати,
Дорогой, дорогая,
Дорогие мои,
Дорогое веселье…
Вот и все соловьи,
Все весны новоселье.
 

«Поделю свою душу на части…»

 
Поделю свою душу на части,
На мильоны ничтожных частей,
Чтобы выяснить формулу счастья
И константу добрых вестей.
 
 
Разложу до первичной основы,
До начального чувства тепла,
До не ставшего звуками Слова,
До черты, где колеблется мгла.
 
 
Бесконечно ничтожная малость,
Первобрешь рокового Ничто,
Точка света, где образовалось
Галактическое решето.
 
 
Ну, еще раз! Анализ покажет,
Отчего эта жизнь хороша.
Делим! Но – перед нами все та же
Бесконечно большая душа.
 
 
Не постигнешь пытливою волей
Сокровенную тайну кольца.
Так не прячь перед вольною волей
Потемневшего думой лица.
 
 
Лучше спой, молодой и беспечный,
Выходя за отцовский порог,
О душе неделимой и вечной.
Это Пушкина добрый урок.
 

Бор

 
Шумит хвоя так высоко и густо,
Что чудится – ты в детстве у печи,
А в доме тихо, сумрачно и пусто,
Труба гудит да мятник стучит.
 
 
В бору иголок сыплющийся шорох,
И медленно,
Почти не наяву,
Сухая шишка сквозь смолистый морок,
Стуча о ветви, падет в траву.
 
 
И ты упал в небесные палаты,
Летишь, кружась, и наблюдаешь, как
Сосновой медью свитые канаты
Теряются в зеленых облаках.
 
 
Бор отразился в лужицах и росах,
Он раздробился, переломился и
Земля висит на трех простых вопросах:
О времени, о смерти, о любви.
 
 
Но в данной точке синего пространства
Любви полна вселенная моя,
Застыло время знаком постоянства,
И смерти нет в пределах бытия.
 
 
Лишь в капле смолки иглисто искрится
Большого леса детская душа
Да, зноем на прогалинах дыша,
В колоннах солнца марево струится…
 

Созерцательные стихи

 
I
В закатных травах, нем и одинок,
Я вспоминал, что значит слово «совесть»…
 
 
II
Едва ли есть понятье невесомей
И неподъёмней…
Я искал итог
Минувшему.
А травы золотились,
Лились с откоса, млели на ветру.
Я думал: насовсем ли закатились
Златые звезды в черную дыру?
Шуршали травы и шептали травы:
«Живи как мы, забудь про слово «я»
И выходило, вроде, травы правы —
Я лишь досадный промах бытия.
И надо жить, свой путь соизмеряя
С высокой вестью космоса души…
Но ум глумился: «Травам доверяя,
Бреши, приятель, да стихи пиши.
Мол, благодать – слияние с природой,
Соитие с великой пустотой,
Совокупление с пустой породой,
Созвучие с извечной немотой.
Себе, себе же в творческом задоре
Бреши о неизбывности души!..
Ловить себя за хвост, с собою споря,
Напрасен труд…
Меж тем уже в тиши
Звезда возникла над зарей вечерней,
Мерцаньем мне сигналила
О ЧЕМ?
Воспоминаньем,
Вестью ли – свеченье
Ее во мне откликнулось?
А может —
Надеждою на то, что подытожат
Все к лучшему?
И по щеке у Бог
Слезою метеорной
Не стечем?..
 

«Он любил только небо и деву…»

Жил на свете рыцарь бедный…

А. Пушкин

 
Он любил только небо и деву,
Воевал, чтоб себя победить,
Чтоб, не веря ни страху, ни гневу,
И просторно и праведно жить.
Дело было в погибшей державе
Под рябиной среди снегирей,
Дальше Токио, ближе к Варшаве,
Между трех океанов-морей.
Может, Молли, а может, Людмила
Звали деву мечтаний и грёз.
И она б его тоже любила,
Бес не выдал – за море унес.
Он сидел под рябиной кудрявой,
Под развесистой клюквой сидел…
Бросил меч, распростился со славой
И остался совсем не у дел.
 
 
Свиньи-ироды рыщут младенца.
Дева за морем… Как же тут быть?
Только Ваня с куском полотенца
Приглашает прощать и любить.
Только рыцари каркают хором,
Защищая чужие права.
Только ветер бушует над бором,
И торчит из земли голова.
Только небо, как водка прозрачно,
Так прозрачно, что хочется петь.
«Как же быть? – Вновь он вымолвил мрачно. —
Неужели и вправду терпеть?»
И не смысля ни ухом, ни рылом
В этом мире, лежащем во зле,
Он подался, палимый светилом,
По блаженной и милой земле…
 

«Куст пионов и розовый воздух…»

 
Куст пионов и розовый воздух.
Лебединое озеро. Смех.
Это музыка трогает возраст.
Это перышко кружит, как снег.
 
 
Я забыл о печалях полночных
И невинности нежной боюсь.
Лепестками усыпана почва.
Лебединая музыка. Грусть.
 
 
Холодает. К ночи холодает.
Тает облако. Падает мгла.
Нега-бабочка в ночь улетает:
Взмыла-ахнула, изнемогла…
 
 
Так и будем следить за полетом
И томиться холодным умом…
Спят бутоны…
Где музыка?.. Кто там?..
Кто там, Господи, в небе пустом?
 

1991

Овраг

 
Сумрак в заусеницах оврага
С ландышем под рухлядью коры…
Где струит извилистая влага,
И ступают сосны за обрыв.
Страх-овраг у дачного поселка.
Крик-обрыв с клубничным козырьком.
От оврага никакого толка,
Что ж без толка я сюда влеком?
Здесь таится липкая тревога,
Здесь кружится старая сова,
Здесь я у какого-то порога.
У какого?..
 
 
Прячутся слова.
Прячутся под листьями коряги.
Теплится под облаком закат.
Не хватает веры и… отваги —
Сделать полшага.
Лишь сова кружится слепошаро,
Словно тьмы и свет на весах.
Падает во тьму…
И впрямь, пожалуй,
Лучше ей не знать о небесах.
 

«На море штиль. Оплавилась волна…»

 
На море штиль. Оплавилась волна.
Увяли паруса катамарана.
Не подписать ли грустный меморандум
О прекращеньи мяса и вина?..
 
 
Страстям потрафить не запрещено.
Но лень – она послаще заграницы.
В глазах лукавят солнечные блицы.
На море штиль. И степлилось вино.
 
 
И штиль да штиль кругом…
Какая дрянь —
Все эти ваши страсти по свободе!
Душа в отгуле. И застой в природе.
Стой. Обернись. Не заступи за грань.
 
 
Благословенна праздная игра…
Спаситель тоже трогал погремушку;
А рифму, как чудесную игрушку,
Нам дали в час воскресного добра.
 
 
Аз, многогрешный, не велик стилист,
Но, словно чёлн, объят высоким штилем,
– Плыви! – скажу, – коль семь небес под килем,
Коль светел пред тобой покоя лист…
 

«Либо-либо…»

 
Либо-либо…
Оплыли следы.
Травы в инее. Синь проступает.
Много холода. Много воды.
Радость осени не искупает.
 
 
То ли плыть по зеркальным горам,
То ли падать в отвесное море?..
Умирает старик Авраам,
Сыновья перессорятся вскоре.
 
 
Облака, словно демона крик…
Пусть я нищ, но не ведаю боен!
Пусть в зените скользит материк
С фиолетово-сизым подбоем.
 
 
Это плавится в море закат.
Это все, что осталось от славы…
Путь высок и, как прежде, покат —
От земной до небесной державы.
 

Демон

 
Живу на даче с бронзовым жуком:
Жук под диваном, я – все больше в кресле.
Когда б я знал, что демоны воскресли,
То посчитал бы, что с одним знаком.
 
 
Под вечер, когда слышен на стекле
Мохнатый шелест нечисти мотыльной,
Выходит он походкою костыльной
Ко мне под лампу – нежиться в тепле.
 
 
Мерцают латы – бархатен отлив.
Стучит хитин, как будто трость виконта.
И грозен вид. Но больше так – для понта.
Он стар, горбат и, видимо, брюзглив.
 
 
Еще хватает сил вспугнуть жильца
Да пообедать полудохлой мухой.
Но – гордостью и старческой разрухой
И он казнен и сломлен до конца.
 
 
Играю с ним. Никак не применю
Ни крестное знаменье, ни булавку.
Щипни за палец и ступай под лавку —
Во тьму, поближе к серному огню.
 

«Парусами сизыми сырыми…»

 
Парусами сизыми сырыми
Два дождя уходят по воде.
Паруса дождей…
А имя, имя…
Имя дня?..
              Ильин сегодня день.
 
 
Спас медовый… Господи, не помню,
Завтра?.. Завтра будет мед жбан.
Хорошо, разведрило бы к полдню:
Сласть как славно – медом по губам.
 
 
Временное летнее спасенье —
Яблоки с орехом на меду.
И преображенье в воскресенье —
Воскресенье осени в саду.
 
 
Следом – угасающее пенье
Вечеров над чашами стола,
И плодов блаженное успенье
В чистых слитках плавного стекла.
 
 
Света ток сквозь облако тугое
Сном душистым в воздухе висит.
Светлый крест. Лучение покоя.
Только смерчик тропкой колесит.
Все забыл.
                  А то, чего не знал я,
Вспоминать мучительней всего.
У соблазнов – алая изнанка,
Под изнанкой вовсе ничего.
 

«Слепок облака в озере парусном…»

 
Слепок облака в озере парусном.
Словно ветра изнанка – залив.
Даль клубится полотнищем гарусным.
Резь простора. И – неба размыв.
 
 
Чем усердней, тем боле бесплоднее
Сеть плетет серебристый мизгирь…
До свидания, лето Господнее,
Исполать тебе, любя ширь!
 
 
До свиданья, корчага целебная,
Лепестками засыпана вся…
И любовь, и душа моя пленная,
И моленная света стезя.
 
 
Ничего не решается загодя.
И победа – погибельней лжи.
…Разбегаются волны по заводям
От прошедшей за мысом баржи.
 
 
Растекаются страхи по комнатам.
Разбивается ветром окно.
Звон осколков и шорох… О ком это?
Да. Но мне… мне уже все равно.
 
 
Лишь сквозняк пробегает по памяти.
Лишь глаза цепенеют на миг,
Да скользит по песку как по паперти
От небесного купола блик.
…Где очнемся от холода летнего?
Кто простит меня? Просто простит,
Не спрося не посула последнего,
Не напомня про суд
                                и про стыд…
 

«Девушка с прозрачными глазами…»

 
Девушка с прозрачными глазами,
С лунным камнем в мочке золотой
Замерла, склонясь пред образами,
Тихая, пред ликом Девы той,
Той, что так чиста и непорочна,
Той, что милосерднее зари…
И летали в куполе барочном
Белоснежной парой сизари.
 
 
Господи, я грешен и ничтожен,
Горб мой полон мрака и свинца,
Но обескуражен и восторжен
Благодатью этого лица.
Господи, я знаю, как непрочна
Плоть – как и лукава, и горька…
Но летают в куполе барочном
Два непобедимых голубка.
 
 
Призрак это или откровенье,
Я не знаю, только не могу
Удержать в груди сердцебиенье,
Как лучом пронзившее тоску.
 
 
Девушку с прозрачными глазами,
Кроткую в молитве о любви…
Душу ли, омытую слезами,
Господи, мою благослови.
Мне уже под тяжестью сомненья
И не встать, и не поднять лица,
Лишь глядеть с улыбкой умиленья
С тихих плит церковного крыльца…