Читать книгу: «Тельняшка жизни»

© Виктор Красильников

Тельняшка жизни

Больше года Василию катило. Все невезухи как-то разом шарахнулись от него. Последняя, давняя, была из разряда поминаемых до отдачи концов. Новая ещё робко подступала с понятным желанием благого. Раз такое выдумать невозможно, остаётся бережно занести на бумагу.

…Старый «поляк» готовился к отходу, уже работала комиссия. Все не занятые вахтой разошлись по каютам. Несколько парней маячили в углах коридоров на перекрытии. Вот двое таможенников и приданный им матрос входят к Василию. Видят – спит. А и пятнадцати минут не прошло, как заполнял декларацию, уверенно выводя в графах «нет». Возвращённый в реальность от тычка товарища, Вася свесил ноги и попробовал извинительно улыбнуться. Только подобное после хорошего вчерашнего мало кому удаётся.

Официальные лица заглянули в рундук, поскребли в дохлой сумке, проверили ящик стола. При полном отсутствии причин для недоверия – они нашлись. Ещё какие! Детектор, коснувшись одеяния, заверещал.

– Ну-ка раздевайся.

Первая мысль, пришедшая в голову досматриваемого, была дика, но правдоподобна и просила кое-что припомнить. Срывающимися с пуговиц пальцами распахнул рубаху. На груди комсомольца висел светленький крестик. Предмет культа, не внесённый в листок, да и как факт вопиющий, требовал самой серьёзной разборки.

В кают-компании, где сидели члены и председатель комиссии, нарушителю обрадовались, хоть и нахмурились. Не растеряв положенного мужества, матрос силился повествовать оправдательно:

– Вчера она, забыл как зовут, не помню зачем, надела. Вернулся, караван крепили. О талреп запнулся, блин, больно. А вообще-то я на пробку подумал.

– Поясни.

– Ну, мог я пробку пивную вчера проглотить, ведь мог?

– Не прикидывайся идиотом. Тоже Швейк нашёлся. Собирай вещи, в рейс не пойдёшь.

Мастер, находившийся там же, поджал губы, восприняв такое за откровенный разбой на его борту.

– На два слова, – обратился он к власти, выманивая главного за дверь.

Тот, оставив халявный Nescafe со сгущёнкой и печеньем, важно выступил в коридор. Как можно мягче, заманчивей капитан пошёл на абордаж.

– Конечно, Васька – подлец, но прошу, оставьте работящего моряка. У меня и без того неприятность. Врачи язву подозревают. А я до печали западной «смирновской» запасся. И что теперь с ней делать? (Долгая пауза, обмозговка).

– Гмы, хмы, входя только в положение ваше. Экипажу разъясните о недопустимости пережитков старины.

Портфельная комиссия отбыла без преступника. Казалось бы, после случившегося Василия ждала тёмная полоса на тельняшке жизни. Как часто бывает, грозу пронесло. Напротив, на судовом собрании Васю выдвинули в артельщики. Образ воображаемого попечителя сухофруктов, макарон и тому подобного совпадал с его харизмой.

Опрятен. Часто стирался и стригся не только в совпортах, но и в рейсах. В лице имел простодушную деревенскую приятность. Дружил с арифметикой, ловко переводя для корешей одну валютную мелочь в другую по курсу.

Даже всё бы перечисленное и добавленное к этому не перевесило, если бы капитан был заранее против. Тут сработало припоминаемое из бородатого классика: «Мы любим людей не за то, что они нам сделали, а за то, что сделали для них». И помполит решил по мастеру. Проголосовали единогласно. В межвидовой борьбе за успех удача выбрала достойного. Тут самое место размочить рассказ анекдотцем из тех лет.

Поехала группка жён в портовый город. Когда выяснилось, что им всем по пути, на один теплоход, начали представляться.

– Жена капитана, Мария Павловна.

– Второго штурмана, Света.

Другие назвались, гордясь сочетанием должности супруга со своим именем. Последняя, одетая не в тон, осознала: скажи как есть – и сразу будешь мышкой среди кошек. Опускаться ужасно не хотелось, выпалила:

– Жена артельщика!

– О!!!

После собрания Василия зауважали. Иначе гастрономический пролёт. Почувствовав сладость допуска в изобилие, он завёл шикарные привычки. Чаще отмечался в ресторанах. Во время стоянок завязывал не менее двух амурных знакомств. Производить впечатление при убогих магазинских прилавках не составляло труда. Лишь заявись с гамбургским пакетом, в котором лежит пищевой шок – баночки из замыленного представительского запаса, кусок масла под килограмм, колбаска, сыр в красной корочке – и фокуснику Кио с Васей не по силёнкам.

Хорошенькие одинокие дамочки, девушки после двух-трёх проваленных «лав стори» сдавались с восхищёнными лицами. Простой и щедрый миляга моряк вписывался в стык времён развитого социализма и Михаила с Раисою как нельзя лучше. При подобном жизненном баловстве доверительная внешность и содержание начали потихонечку дрейфовать в разные стороны. Но если кто подумал, что…

Ни Боже мой! Василий честно прогорал на своём поприще. Экономию по камбузу не щипал и другими хитростями не пользовался. Словом, красивые жесты обходились Васеньке жёстким боком. Наглядно это проявлялось при выдаче трёшником остатка его получки.

На отход в конце декабря из Архангельска, ввиду долгого зимнего плавания, артелка с рефкамерами напоминала закрома родины, перекочевавшие из Торгмортранса. Шутливые женщины, работавшие там, делили судовых добытчиков на хороших парней, скряг и придирных. Кто, как не наш, был удостоен от них дефицитной бутылочки? Наградную он, вздохнув, решил забыть до особого, душевного случая. Одной лишь докторше просказался и не пожалел об этом. Женский, чисто небесный взгляд дорогого стоит.

В те дни значение Васиной роли возросло как никогда. Амбарная книга под запись, лежащая у весов, походила на захватанный натуралистический роман. Все старались с последних береговых вахт унести домой что-нибудь из съестного. А так подобное приобреталось только при известном везении, отстояв большую нервную очередь. Не факт ещё, что на впереди стоящем вожделенная снедь обидно не кончится. Разница в подходах до очевидности огромна. Часть же продуктов вообще в магазинах не рисовалась и доставалась по избирательному блату.

Почти все желали отметить праздник дома, на худой конец – у причала. Исключение составляла докторша, а по правде – фельдшер, неместная, копившая деньги на кооперативную квартирку. Последние уходящие годы молодости, совсем скромная по диплому зарплата заставляли Верочку поневоле меркантильничать.

Чёртушка, не иначе, замкнул её с разбитным, статным, симпатичным электриком Ромкой. Теперь все тайные мысли были о нём. Поначалу многие огорчительно не сходились для сердечка. Когда же Вера смешала языки субкультур врачебной и морской, всё зарядилось весёлым оптимизмом.

Так близкий отход сохранял Ромика здоровеньким, без намоток на что-то. А, на винт. Да и денежки на сберкнижку, когда в морях, капают быстрее. К такому настрою соотносился отчасти и первый помощник, твёрдо знающий: «Человеку только кажется, что живёт для себя».

При неогорчительном отсутствии больных деятельная Вера взялась за камбузную прослойку. И было отчего. Не гладко та исполняла своё дело. На стоянках в совпортах зачастую квасила. Потом три дня полоумно отходила. Постепенно выравнивалась, выдавая почти кремлёвское столование. У причалов родины снова вырубалась раньше плиты.

На зависть старпома, медик добилась успехов. Методы избрала удачные. Пекарёнка, говорят, в коридоре прижала. Юнец подумал: с ним этак заигрывают.

Отнюдь не по догадке вышло. Она почти провернула ему уши и поддала коленком в мужское место. За возможность отлепиться от Вериных буферов мелкий зарёкся быть гонцом. Собутыльничать обещал только с ровней себе.

Несколько месяцев не видя послаблений, Сенька добровольно сдался армейскому призыву. В жизни больше ни на один трап не вступил.

Главу камбуза она взяла уважительным восхищением. Ещё тем, что начала брать уроки кулинарии. С таким тонким подходцем проняла его до самых печёнок.

По трезвянке шеф мастачил даже без вдохновения. И тогда тёзка нашего героя, дядя Вася, вставлялся в раму распахнутой двери столовой команды с плохо скрытым ожиданием похвалы. Если бы это игралось на сцене, то любой режиссёр крикнул бы: «Не верю!» Уж очень типаж не совпадал с представлением о поварах. Вернее являл, ни дать ни взять, старого фронтового снайпера с выцветшими голубыми глазами.

И на самом деле крепко он молоденьким повоевал. Участвовал во взятии чужих городов, в которые после ходил за «отоваркой». Неразрешимый вопрос его доканывал: почему герры опять раздобрели, а мы этак не по-печатному?

Благодаря Вере полёты его души проявлялись чаще и продолжительней. С коронного места биополем передавалось: «Налегайте, ребятушки, кто ещё вас так побалует?» Эх, точно…

Тронулись шуршащей и скребущей по обводам корпуса ледовой дорогою. На ночной вахте шикарным фонарём по левому борту висела луна. На полянке верхнего мостика вздрагивала взаправдашняя ёлочка. Сказочно смотрящийся мир ожидал доброго праздника и застолья.

Надо честно признать: семеек на судах не одобрял никто. Пары по-тихому разлучали. Но этот случай под осуждение никак не ложился. Многие проявляли понимание Вериного пикового положения и даже сочувствовали ей.

Ромка, гуляка и мот, на все свои 160 рэ пропадал на стоянках. Тогда заплаканная Вера ходила с припудренным носиком и просила Василия хоть что-нибудь дать для посылочки маме. Заколотив в сердцах фанерный ящичек на почте, принималась колесить по городу в надежде увидеть дорогую пропажу.

Позднее, когда навалились мексиканские страдательные сериалы, мы были пожизненно привиты. Явно всё той же Верочкой.

Близкий праздник имел один немаловажный, на взгляд каждого, изъян. Всего-всего, а со спиртным плохо как в стране, так и на судне. То же самое обсудила и сладкая парочка. Царевной-лягушкой наставила Вера любимого поругаться с ней завтра прилюдно. И никаких вариаций, только когда пойдёт с пекарихой и артельщиком отбирать продукты на праздничный стол. Собачиться Ромка умел. Обещал исполнить в тютельку.

Вот по третьему разу, звякая палагушками, спускается компашка в нижний коридор. Открывают стальную дверь в артелку и по трапику к рефкамерам. Едва Василий скинул барашки у овощной, появляется вверху с мегомметром электрик. И понёс:

– Ей вы, жертвы пьяной акушерки, сколько можно шастать?

Изоляция в ноль, ТРВ пообмерзали, компрессор в разносе…

Дальше цитировать стеснительно. Артельный хотел набычиться, да не смог при бестолковости в технике. Зато Ромка яро врубился в роль негодующего. Вера, чувствуя, что подученный перебирает, вспыхнула не понарошку в защиту камбузных. Всплыли разом все обиды терпеливой души. Пулемёт её слов прямо-таки кинжальной строчкой прошил оскорбителя. Ничего тому не оставалось, как слинять обломленным трамвайным хамом, не дожидаясь стопа.

Василий сначала расстроился, потом возликовал. Докторша с приятными взору формами давно нравилась ему и как женщина, и даже совсем серьёзно. Прикидывая на будущее, какой должна быть жена, Василий всякий раз сходился на похожести с Верой. Ещё гладила мечта: в ней сам оригинал лечил их простывших ребятишек и требовал мыть руки.

Мысли спутались, как кончики на неуложенном шкерти-ке. Совсем поплыл Василий, когда желанная победно коснулась его округлым плечиком, прожгла задорной от перепалки улыбкой, непереводимой словами.

Новогоднее угощение получилось на славу: салаты двух видов, горячее блюдо, сбережённые, пересчитанные поштучно мандарины, яблоки. Всего один тост – и кончилось шампанское. По бутылочке крепкого на каждый стол осушили за мгновение. Дамам хватило. Снегурочка-пекарь, буфетчица, дневальная зарделись. Сыграли экипажем в беспроигрышное счастьице.

Вера, самородком от русской глубинки, выдала искристые частушки. При этом на Романа так и не посмотрела. Он же, неприязненно уставившись в плакат с членами Политбюро, итожил будто: «Дорулили – и водки не стало!»

Видимый семейный разлад приятно убеждал Василия, что удача пошла на новый виток. Море штивало по-детски. Сидеть бы да сидеть за такими столами – народ же стал расходиться. Маячил лишь пропадающий зря Ромка при всём доставшемся от природы и родителей. Наконец и он, по каким-то тёмным вычислениям, решил переместиться. Вышел на палубу, постоял в продуваемой морозной темени. Обида на подругу, что так подставила, заворачивала к себе. Однако категоричности в выборе не было.

Пока он мучился, пришло ощущение нематериальности и озноба. Будь что будет. Поднялся на шлюпочную, скользнул духом в правый коридор надстройки.

Вера, затянув пружину интриги, томилась ожиданием. В одной рубашке, ледяной, как сосулька, первым явился неотразимый Ромчик. Так составилась засада. Прижались на диванчике друг к другу. Прожигающее обоих желание вытеснило жалость к сбитому с толку дуралею.

Дверь на штормовке то ли поскребли, то ли постучали. Как-то раздельно вплыли нехуденький гостинец, затем Василий. Немая сцена длилась секунд пять – и визитёр стёрся. Ушасто топорщился на условном полу каюты лишь пакет.

– Посмотрим-ка на утаённое от народа. Ого, «Столичная»! Не слабо, не слабо, – комментировал владелец Верки-ного сердца.

По тому же правому борту, двумя палубами ниже, лицом в подушку лежал щедрый даритель и, кажется, плакал.

В стальной песчинке, одолевающей в ночи хляби моря, отыгралась извечная пьеса.

Святочный рассказ

Дело тёмное, недоказуемое. Для тех, кто на веру примет, – сущая правда. А всякого не убедишь. На «Воркуте», придерживаемой в углу Средиземки, ждали рейс-задания. Когда оно пришло, радист от обалделости писк просил повторить. Первой узнала новость «собачья» вахта за ранним своим завтраком. Следующей поведала пекариха, к которой морзянщик при желании стучался. – Сколько булькаюсь, не припомню, – покрутил головой секонд. – Стало быть, в Грецию под дамско-детские да стариковские радости. И всё гладенько сдать после херсонских-то портовых расхитителей! Как мило. Лицо резонёра сложилось в гримасу, возможную от поглощения целого лимона. Днём срочное комсомольское собрание состоялось. Тему задал первый помощник: «Честь и достоинство советского моряка». Говорить он был не мастак. Жанр партийного трибуна, требующий особого сумасшествия, ему никак не давался. Упёршись локтями в столешницу, Ерёмин долго гладил ладонями лысую головушку, словно разогревая, и выдал:

– Восемь дней уж, как Новый год распечатали. Чем, думаете, я занимался? Писал годовые на вас характеристики. Через сутки зайдём в порт. Груз будем брать во все трюма: апельсины и лимоны. Так что без нужды в местах погрузки не отираться. Фрукты из ящиков не выхватывать. А то заснимут и сделают провокацию с клеветой. Сам я на контроль против этого стану. Кто сейчас меня не понял, тому годовую расхерачу, пардон, э-э перепишу. Пусть пеняет потом на себя. Для того, чтобы красиво выйти из монолога, имелся у него испытанный приёмчик.

– Комсорга прошу высказаться по основному вопросу повестки.

Подкованный недавний молодец из комендантской роты отчеканил как надо.

На изобильном острове Пелопоннесе, похоже, нас ожидали. К груде заготовленного юркие тракторишки с прицепами подвозили роскошно наполненные ящики. Весёлые молодые греки шустро и ладно укладывали их на поддоны. Старые важно стропили. Затем почему-то все, вскидывая руки на «вира», смотрели, как снаряжённый набирает высоту.

Тальманили и наши, и те. Спора никакого. Средь пряного запаха и от близкой бирюзы моря чувствовалась яркая приятность жизни. Но мы соотносились с ней дальним боком. Походило это на завистливое рассматривание цветной чужеземной открытки. Часто такое бывает.

Один весь налитый энергией брюнет взял отборный лимончик, чирканул ножичком и выдавил острую влагу в рот. Ничего не скажешь, – впечатлительно.

Низкий, пухленький Ерёмин дачником маялся на кормовой барбетке. Оттуда замечательно просматривался причал и куда апельсины грузили. Попробуй-ка поизображать интересующегося чужой работой с утра до вечера! Не может быть, чтоб он тогда свою должность не клял.

Тысячи ящиков исчезли в вместительных трюмах старого «поляка». Вот уже закрыли их по-походному. Несколько хохмачей приносят помполиту два больших пакета с желтым и оранжевым разноцветьем, якобы просыпавшимся на палубу.

Постовой номер один не стопорил удовольствие, выслушивая комсомольцев. Безвыходно согласился похранить собранное до выгрузки у себя. Как он потом возвращал? Никто не видел.

Между тем во всех каютах на главной палубе появились представители витамина С. Источником служил люк из четвёртого трюма. (По проекту – на случай войны полагался). Хоть боцман и повесил на него замчище, ключ был не один. Народная тропа ныряла в другой лаз и по скоб-трапу на ахтерпичной переборке спускалась вниз. Туннелем гребного вала выходила в машину. Далее шла к матросам на правый, к мотористам на левый борт.

Сбив охотку, усовестились. Наблюдался коллективный подъём духа. Ведь рейс совсем короткий, с давно нужной разрядкой.

У меня особая причина в совпорту побывать – палец на руке не заживал. Покалечил малость, потому что в каждом начальнике видели авторитет. За ту наивность и поплатился. Механик суетной подвёл. Мол, утопите с кормы бочку. Это он к нам, двум случайным на палубе, обратился. По простоте стали тужиться. Чуть приподняли. Дальше ни в какую. Столько в ней отслуживших железяк из машины! А пальцы заложены за край днища! Сейчас обоим отдавит.

– Выхватывай! – почти кричу.

Товарищ свои выдернул. Бочка на одну сторону чуть опёрлась. Всё равно вес чудовищный. Моя очередь…

Боли не почувствовал. Вижу, кончик среднего срезан и кровь течёт. Опечалился: как на гитаре играть буду?

Лечила буфетчица по кличке Каракола, похожая на то несчастное морское создание. В медицине она разбиралась: прослушала когда-то один курс акушерского. Не тем ли мазала, то ли солярил на вахтах повязку – палец гноился.

Перед Грецией заходили в Порто-Маргеру. Рядом, представьте, Венеция. Вызвал мастер агента. На модном лупоглазом мерсе покатили в госпиталь. Там рану по-настоящему обработали. На обратном пути на заднем сиденье вальяжно откинулся. Чем не прообраз новорусского?..

Прошли под строящимся мостом через Босфор. И наискосок в нашу запутанную советскую географию. По любознательности помнил, что бился с турками за Причерноморье славный граф Суворов. Теряя чудо-богатырей, сломил-таки янычарское упорство. Деятельный князь Потёмкин, наместник огромной завоёванной Новороссии, тут же основал и Херсон. Был тот хлебной биржей России. При красных вождях странновато в одночасье стал украинским.

Чертовщинка, подумалось мне. И она аукнулась. Стра-а-а-ш-но! Но всё чередом…

Вот уже у причала. В порту во множестве милиция объявилась. Секёт и тырит. Выгрузка без наших тальманов. Ответчика за груз успокоили не на щирой мове, придуманной коварно для разъединения, а на исконно отеческом: «Напрасно волнуетесь». (Было кому подменой языка озаботиться: польским панам, крёстному отцу самостийности и русофобу Тарасу Шевченко, большевикам, сдуру запутавшимся в национальном вопросе. И так полонизируют и даже австровенгерничают всякие Ющенки до наших времён)¹.

От долгой заграничности нам не терпелось отметиться в заведении с музыкой. Швартанулись пижонисто в «центровом». Когда оркестр заиграл, и без того искрило веселье. Зажигала стайка студенток-филологичек. По симпатиям – наши.

К закрытию каждый потерялся. Я стал лёгкой добычей двух подружек. Расчувствовавшись от поцелуйчиков осовремененной блоковской незнакомки, подарил свой крестильный крестик. По тем временам символ веры только за подкладкой пиджаков моряки носили. Как пал в ослеплении? Сейчас не отвечу. Маленький, алюминиевый, неказистый – только мне и был дорог.

Потом с отпускниками там устроили прощание. Следющим днём туда же наведались. Обобщая: выдали полную программу. Само собой – денежкам конец. В порт на такси последним разом шиканули. И организм подсказывал: дескать, пора завязывать. Раз так – смотрел рассеянно по сторонам. О богатейший в прошлом губернский город вытер ноги соцпримитив. Ну и война прошлась. Кое-где сохранившаяся стильная старина немо вопила о пощаде.

«Волга» вдруг свернула, и мы понеслись натурально по кладбищу с двух сторон. Такой авангардизм отрезвил окончательно. Шеф, понимая нашу неподготовленность, успокоил:

– По новой короткой дороге везу. Власти у нас решили тут путь спрямить. Покойнички не возражали.

Мелькали кресты, пышные надгробья. Несмотря на скорость, цепко проводило меня взглядом женское мраморное лицо. Показалось, губы дамы разомкнула полуулыбка. Талантливый, однако, скульптор – заставил себя выпрямительно подумать.

А шёпотом: – Чур, чур, чур.

Вскоре на вахту с 16.00 заступил. После сомнительных удовольствий так на ней хорошо пребывалось. За полчаса до нуля спускается в машину Санька, с кем вместе ходовую стояли. Путано начинает излагать свои похождения. В отличие от нас, любил он посещать места попроще. Вид имел такой, что в любой гавани оставь – не пропадёт. Вологодская горячая кровушка, ну и руки у парня из нужных мест росли. Невзыскательный гуляка предложил составить ему компанию, то есть сходить в гости. Мол, очень ждут и просят привести приятеля для подруги. Когда я в третий раз буркнул «нет», шельма сменил подход.

– Пускай меня там ножичком пырнут. Пропаду ни за что. Знать только буду: Витька-то, корешок, сгузал, не пошёл. Ить ведь.

И я сломался. Сдал вахту. Наскоро переоделся. Оба сунули в карманы гостинцы, добытые секретными ходками. Из проходной шагнули на площадь, где кроме редких фонарей ничего не наблюдалось. Дикое безлюдье, безмашинье. Предлагаю подчиниться судьбе – вернуться. Александер, сопя, героически молчал.

Словно по Булгакову, на площадь влетел шальной грузовик. Приключение началось.

Шофёр с ухмылкой головой дёрнул, услышав от отважного конечную точку. Приличные кварталы проехали. Фары выхватывали из темени кривые улочки c убогими частными домишками, где-то вблизи Днепра. Зилок тужился, прибуксовывал, тряся на ухабах.

– Дальше грязь непролазная, тормозну. Бывайте.

Слезли и почавкали в модных штиблетах по липкой гадости. На небе ни луны, ни звёздочки. В какой-то первозданной тишине брехнула собака. Тотчас по округе раздался солидарный повсеместный лай. Снова к Саньке с тем же предложением. Упрямец ничего не ответствовал. Пеняя себе за безвольность, не фильтруя матюжки, подкалывал его частушками про вологодских. По папеньке – и я из них. Вологодские робятушки нигде не пропадут, Если ноженьки отрубят, на… домой придут.

Чу, калитка близкая хлопнула. Кондукторский голос окликнул:

– Парни, сюда!

Наконец-то блуждания кончились. Входим в халупу. Видок предстал такой, что захотелось обратно во мрак. Из всей обстановки – две железные допотопные кровати, покрытые тряпьём. Подушки грязные, даже на взгляд липкие. Пол какой-то серый. Сообразил – земляной. В углу косая печка. Голые стеночки. Из дверного косяка выглянула неопрятная старуха и молча убралась обратно. Лишь на Санькину пассию было забавно смотреть. По годам молода. Неумело напудрена. Непонятно с чего симпатичная мордашка огрубела. Трущобная леди старалась выглядеть расстроенной счастливым для меня обстоятельством.

– Оксанка вас не дождалась, шмарится, стерва.

– Пустяки, подругу не ругайте. Я только спать хочу.

– Ой, да знаю, чего вы все хотите.

Она по-детски прижала руки ладошками к груди. C пальцев правой невольно прочиталось: Нюра. Добитый этим, лишь спросил:

– Какая кровать Ксанкина?

Преодолев брезгливость, в чём был, в том и повалился. Почти сразу Нюрка свет погасила.

Под её оханье трёхдневное гусарство вырубило напрочь.

Проснулся я от странной тревоги с тоской непонятного свойства. Ночь боролась с рассветом. Все предметы в комнате угадывались. Определённо что-то вблизи происходило. Страх обдал волной. Стенка напротив размылась, как переводная картинка, и из неё вышла девушка. Медленно, плавно двинулась ко мне, закутанная в белую материю с хаосом складок. Чёрные волосы прелестницы ниже плеч разбросаны. Личико сладостной красоты. На сочных губках играет узнаваемая кладбищенская полуулыбка.

Мелькнули последние оборванные мысли:

– …помолиться бы… слова связать… крестика нет… Тщетно: волю разбил паралич. Беззвучно заплакал от невозможности быть собой. Видеть от слёз перестал. Пружинная сетка кровати прогнулась с крайчика. Жалким трусом я провалился в беспамятство. Сознание вернулось, когда она легко привстала. Видение то ли уходило, то ли вплывало в свой тайный мир. Лежал в полном отпаде, с признаками случившегося интима. Нет, нет, не снилось. Впрямь весь зарёванный. В трусах липкость. Скорее, скорее бы утро!

Парочка ожила. Снова Нюрка заохала. С натурной реальности замечательно приободрился. Когда те встали, Саньке сразу о вахте напомнил:

– Соображай на скорости. Некогда антимонию разводить.

С восьми твоя.

Грубый простак витязем подпоясался – и к выходу. Нюра семенила за нами до калитки. Всё так же извинительно старалась заглянуть в глаза.

– Приходите. Оксана вам понравится. Давече заметила: имя прочитали. Порча это. Бабы со зла в лагере насильно накололи. Вовсе не так меня зовут.

Остановилась жалкой, потерявшей себя. Слова утешения, каюсь, погордился, не обронил. А с Саньки вообще никакого спроса.

Опять почавкали по грязи, больше всего радуясь свету. К этому примешивалось великолепное ощущение – живой!

Катили на первом, почти пустом, автобусе. Не удержался – спросил Александера:

– Ничего тебе там не показалось?

– Ить ведь. Один раз проснулся, почудилось, зайти, што ль кто должен. Вспомнил про поленья у печки. Не впервой – отобьюся. Тут Нюрка навалилась сиськами. Снова досып.

Каков счастливец! О своём же смолчал.

Палец с гулятельной ночи сразу зажил. Что же выходит? Неужели… Развивать дальше мысль становилось как-то не по себе. Про близость с ведьмочкой никому не рассказывал, заранее зная: обхохочут. Думалось и так и этак. Откуда они во всей красе Гоголю были ведомы? В таких ли местах только им водиться? Решил отложить умствования до зрелых лет…

В море – будто всё заново. Гитару настроил. Сыграть попробовал. Пострадавший палец срывался со струн. Прижимать их как положено ему уже нечем. Ладно. Сойдёт брякать за печкой.

Распахнул рундук – запах кислый. Ба! Отборные лимончики, кои хотел посылкой старикам отправить. Времени не нашёл. Честнее сказать – забыл. Через иллюминатор от гнилья избавился. Раздосадовав на себя, захотел на сукиного сына посмотреть. Зеркало показало обычный вид с ушами.

Всё равно сукин. Причесался и вышел в почти такие же виноватые люди. Курилка обсуждала херсонскую стоянку, поминутно взрываясь смехом. На той весёлой волне душа пришла в равновесие. Да тем и утешилась.

Догляд Ерёмина, ретивого третьего штурманца, застал врасплох. Списали меня с матросом Морозовым за ночную самоволку в Болгарии. Так засыпаться! Невезуха полнейшая. Забавно: у капитана фамилия Запорожец. В вольном переводе: гуляй не хочу. Где связь причинная? Да на виду лежит диванной подушкой.

Ясный счёт: ангел-хранитель, обидевшись за крестик, на время отошёл; не зря теплоход назывался «Воркута»; ведьмочка просто так не приласкает. Что чуть покалечился – тоже до кучи. Стало быть – поделом…

Целый год меня, как гнутый ломик, кадровики выправляли. Сначала кочегаром сдали в прачечную больницы «Семашко». Потом на полувоенное гидрографическое судно «Крильон». Оказалось, козодёр пароходский в сравнении с их особями – румяный пятёрочник. Затем ремонт на «Кузнице» «финна» пережил.

Короче, трудом и годовым терпением новую характеристику заработал. Опять жизнь колесом покатила…

Признать надо: кое в чём советская власть нынешние времена опережала. Например, только заикнись про желание съездить отдохнуть. Пожалуйста, во все приличные края ещё необщипанной страны.

Меня, отпускника, просто выловил в кадрах профсоюзник. Там же, в коридоре, навязал почти бесплатную горящую путёвку в Юрмалу. Июль месяц, синь залива, воздух из настоя сосен и моря. О, дальше не буду. Кроме, кроме… хвоста херсонского приключения.

Курортная жизнь без романчиков невозможна, даже если кто поклянётся в непорочности. На тот счёт никогда не запираюсь. Знакомство на танцах в чужом санатории бурно переросло в нечто. Сбор, составленный из гуляний, обниманий и того, на что сейчас подумали, слаще ликёра.

Вот променадничаем как-то с рижанкой Людой по живописным местечкам. На душе беззаботность, птички щебечут, речушка Лиелупе дремотно течёт. Истинно золотое времечко!

Подружка при всех неотцветших женских достоинствах. Недаром ей в плен сдался. Хорошенькая умница пыталась заново судьбу устроить. Потому пробовала всякие варианты. Впечатлений о мужиках скопила предостаточно. Особенно нравилось над нашим братом посмеяться. Одну потешку мне выдала:

«Послушай-ка, что один прикольный лётчик рассказал. Снял он в Булдури дачу старую на лето. Семью решил везти не сразу, а одному пока пожить. Обустроиться надо – так от жены отвязался. Сам же в первый раз задумал подлянку: адюльтер. Создал гостевой припасец, нагладился и в ресторан «Лидо» за красоткой двинул. Не повезло ему, был в тот вечер перебор желающих. Обескураженный, поддатый, добавил ещё с припасённого и, как был во всём, завалился».

Дальше слово в слово пошла моя история…

Одно уловил: шалуньи любят парадно одетых, избежавших греха разборчивых сударей. И водятся они повсюду. Больше про то, кроме Санькиного «ить ведь», сказать нечего.