Читать книгу: «Камушки»

К ЧИТАТЕЛЮ

Открывая книгу Виктора Каншиева «Камушки», с головой окунаешься в повесть и рассказы. Автор прав: всё начинается с любви. Если она первая и счастливая, то жизнь удалась. Если первая и она же последняя, то, как говорят, – туши свет. Спасение только в работе. В повести

«Туши свет» Виктору Павловичу удалось правдиво показать жизнь небольшого отделения химлесхоза, затерявшегося в глухой северной тайге. Главный герой произведения

– Тушитель, он же Михаил Иванович, личность не ординарная. Всего в ней полно: и мёду, и дёгтя, как и у всех обитателей участка. Тем не менее, Тушитель – душа коллектива, хотя в нем крепко засела боль первой любви, неудавшаяся семейная жизнь в послевоенные годы, а с ними и одиночество. Однако в условиях неустроенности и скитаний его жизнь окончательно не сломлена.

В книге читатель обратит внимание на замечательные пейзажные картины северного края. Виденное и пережитое автором передаётся открыто и доходчиво, где с чувством некой грусти, где с иронией и тонким юмором. Редко кому удаётся в коротких произведениях раскрыть их содержание и заинтересовать читателя, а у Виктора Каншиева это получается.

Надеюсь и уверен в том, что повесть и рассказы найдут своего читателя. Желаю Виктору Павловичу новых интересных работ на литературном поле.

Владимир Лежнев, поэт,

город Череповец

ТУШИ СВЕТ

Повесть

«…Несчастие, не есть неустранимая основа бытия, а – мерзость, которую люди должны и могут отмести прочь от себя».

М. Горький

Всё начинается с любви. Ты с высоты красоты своей меня столкнула наземь. Треснул скелет. Но стержень уцелел. Я харкал кровью и жил. Шестым чувством чуял: спасение – в работе. В работе, от которой будет трещать хребет. В работе на всю жизнь. Работа должна приносить радость. Я менял профессии. Попал в торговлю. Торговый работник должен быть хитрым. Буфетчица Галя утверждала: «Кто не хитрый, тот – дурак!».

Я не был хитрым. Я был молодой и неопытный, не соответствовал занимаемой должности. И «прогорел». Мне предстояло возмещать ущерб – две тысячи рублей. Как сказал поэт:

Эта жизнь ещё так благосклонна,

Не в беде искупала – в воде.

* * *

Светлый мартовский день. Лесная дорога со скрипом ложится под полозья розвальней. Лошадёнка, кося тёмным глазом на конец трёхметровой вицы, бежит бойко, но без усердия.

Давай, Малюта, давай, шевелись, а то включу форсаж дак ошалеш опять! Возчик смеётся, видимо, вспоминая, как она «шалет от форсажа».

Тем временем дорога выбегает на край поляны, теряется, исчезает, и катит блеском полозового следа назад к людям, к цивилизации. В конце поляны – ветхая покосившаяся избёнка с заплатами выцветшей толи, фанеры. Если б не тёмная нитка тропы к дверям да не поленница, вряд ли поверил бы, что это жилище человека обитаемо. Наш путь пролегает мимо, туда, где за озёрной губой, у обреза воды, приютилось несколько избушек. Это и есть центр мастерского участка химлесхоза. Розвальни, скрипом поприветствовав избёнку, уже стали прощаться со старой знакомой, как та, хлопнув дверьми «выплюнула» человека, держащегося за прореху штанов. Человек быстро помочился, судорожно по – рыбьи трепыхнулся, и, вякнув в сторону воза нечленораздельной фразой, исчез в избе.

– Кто это?

– А – а – а… Дурмашина, познакомишься ещё.

Первые дни лесной жизни. Мастер подселил меня к двум солдатам. Ребята охраняли усилительный пункт проводной связи – большой, светлый дом на вершине горки. Внизу – избушки химлесхоза и богатое рыбой озеро. По утрам, на берёзы, что стоят вокруг УП, прилетают тетерева.

Утро. Готовлю завтрак. За стеной голоса, связиста и ещё чей – то лающий.

– А где этот голубок? Мне Кузьма говорил, что нового бича привёз, молодого, здорового.

– А тебе какое дело до него? Вали отсюда со своей брагой. Вали, а то…

Треск дверей в коридоре, шарканье, на пороге кухни – мужик с двумя трехлитровыми бутылями браги. Одну он прижимает к груди как ребёнка, другую держит за горлышко. Встреча взглядов. Гость, как бы наткнувшись грудью на что – то, пятится. Впрочем, это длится не долго, как – то неуловимо шаркнув ногой, он входит, и ещё не совсем уверенно, но и без особого стеснения начинает разглядывать меня, показывая многозначительным взглядом на бутыли:

– Знакомиться пришёл.

Гость выше среднего роста. Плечи узкие, но развёрнуты. Грудь хилая, но колесом. Узкое лицо, высокий лоб. Движения быстрые, нервные, эксцентричные. Рыжая клочкастая шевелюра явно враждует с расчёской, не признаёт её и отрицает. Из перекочевавших на стол бутылей наполнены кружки.

– Ну, давай! За уважение.

– Извините. Я не пью.

– Брезгуешь… Да Туши свет – я! Бери, пока есть, потом не будет.

Чищу картошку и молчу. Вскоре, «приняв на грудь» пару кружек, мужик орал на крыльце:

– Знаем мы вас, непьющих, не е… До первой большой получки

– голубки, а после – возле мово туалета раком лазите! Хороших я тут что – то пока не видел…

Прошла неделя. Под вечер, при первых уже звёздах, Горобец брёл домой. Налимов на самоловках не оказалось. Полдесятка окушков, пойманных на блесну, пошли на наживку. Без единого хвоста, усталый и голодный, шагнул он в остывшую избушку. Долго ломал спички озябшими руками, – коробок попался старый и они не загорались. Зажёг лампу. Ломал сухие лучины, топил печь, курил, отогреваясь у раскалившейся чугунной плиты. Снял дребезжащий крышкой, ключом кипящий чайник. Минуту помедлив, вышел в сени, полез на чердак, где под коньком висели в наволочке ржаные сухари. Мочил их в кипятке, грыз, чуть посыпая солью, глядел на горящие поленья. Поев, закурил, потянулся к висящей в углу недовязанной сети.

* * *

…Вошедший, с охапкой дров, связист смеётся:

– Вон, Тушитель домой прошёл. Он нынче «в толку», трезвый.

Иди, познакомишься и всё насчёт рыбалки узнаешь.

Изба Тушителя. В тёмных сенях, загремело под ногами покатившееся ведро. Хозяин встретил лаем:

– Что, с аванса ещё не расчухалсь? Всё ещё раком лазишь? Какого тебе надо?

– Поймал чего?

– Эт дело моё!

Потрескивают в печи дрова, слегка парит чайник, мирно тикает будильник, дымит самокруткой Тушитель, привычно орудуя клещицей¹, ведёт насадку сети. Чувствую, мужик этот понимает всё. Начинаю без предисловий:

– Михал Иваныч! Вергилий, поэт такой был, во выдал когда – то: Встала и обратясь, проблистала выей румяной,

И как амброзия, дух божественный пролили косы, С темени пали струёй до самых ног одеянья,

В поступи явно сказалась богиня.

Глуша в себе поднявшееся волнение, смотрю вопросительно на Горобца:

– Каково?

Хозяин, быстро глянув, загудел независимо:

– Я своё отлюбил… Было время, и мене любили… За гроши!

Просквозила тень улыбки с горечью, и последовал взрыв:

– Валенок, вон, скоро каши запросит, а у тебя одне – бабы на уме!

Догорает печь, тикает будильник.

– Михал Иваныч, а чего ты ужин не варишь? Есть – то ты будешь?

– Не буду.

– А чево?

– Ангина.

– А – а – а.

– Какаву пить будешь? – подхватывается вдруг Горобец.

– Мо – о – ожно, – медленно соглашаюсь я.

– Пачка – на полке, вон, с лета стоит, я его не пью. Сухари – на столе, а масло – в коридоре. Орудуй.

Дымит самокрутка сеть. Я ем сухари с маслом, запиваю какао. Вот и ложка забрякала о днище банки. Оборачивается хозяин.

– А ты это… здоро – ов. Ну-к, хватит! Волка кусок. Во прорва! Схватив банку с остатками масла, Тушитель подаётся к две – рям, приговаривая:

– Не, мне-т не жалко, но оно ж убувает. Убувает оно! Понятно тебе, голубок?

Утро нового дня. Мрачный Тушитель идёт на лыжах мимо УП в лес. Серебрится иней на берёзах и изгороди. В дальнем конце полей, по опушке, черными пятнами – тетерева. Связист бурчит:

– Чтой – то Дурмашина гордый ходит, не здоровается. Пропился вдрызг, наверное.

– Ангина у него.

– Кто тебе сказал?

– Он.

– Во – во. Последние сухари съедены, теперь ангина. Есть нельзя, значит. Потому как нечего. А до получки ещё дня три.

В обед, подкараулив Тушителя, зову его к себе. Угощаю борщом и кашей. И почему – то мне приятно кормить осунувшегося Горобца.

А места здесь величественные! По берегам большого озера щедрый на дичь и ягоду лес. Столетия стоявшие хутора исчезли теперь. На месте сгнивших срубов буйствуют под летним солнцем малинники. Отвоеванные каторжным трудом поля зарастают лиственным мелколесьем. По березнякам вечными памятниками упорству и трудолюбию местных жителей покоятся валы вынесенного с полей дикого камня. Избы с окнами на озеро рубились в удивительно живописных местах. Предки видели и умели ценить и пользу и красоту. У поселений, как правило, хороший лес и почвы. Оттого и начали лесохимики освоение этого края с хуторских лесов.

Сосновая смола – живица нужна химической промышленности. Процесс её добычи – тяжёлый ручной труд. Вздымщик, выполняющий норму, проходит за день 25–30 километров. Прослышав о больших заработках, едут сюда охотники за удачей. Кто – то, попробовав здешней «каши», уезжает. Другие же остаются, втягиваются в работу. А, в общем, немногие связывают свою судьбу с лесом навсегда. Большинство старожилов – люди семейные. Дом человеку – поддержка и опора. Семейный лесовик «окапывается» в тайге основательно: рубит избушку и баню, выбирая место с хорошим лесом и рыбным озером. Бани топятся по – чёрному. Пар – сухой и приятный – лучшее лекарство от всех хворей. Неделю потеющий, изглоданный мошкой лесовик жарится в бане неистово, ныряет в озеро, а затем – вновь на полок.

Озеро Воинга. На трехсаженной глубине в тихий солнечный день видны все камушки. Есть здесь сиг и ряпушка, язь и налим. Не редкость для этих мест – метровая щука и килограммовый окунь. В лесу – рябчики, тетерева, глухари и зайцы. Каждые весну и осень идут через Воингу многочисленные стада мигрирующего северного оленя. Цивилизация только – только ещё прикоснулась к этим местам. На высоком мысу у восточного берега, рядом с кряжистыми соснами, незыблемо стоят прокаленные ветрами коричневые от смолы кресты погоста. Озеро вглядывается прозрачно голубым своим оком в пришедших на его берега людей и молчит. Что – то будет, когда выпилят лес?

А весна набирает силу. По утрам, над нашей горкой, морозный воздух чист. Озеро – в молоке тумана. А вершины берёз, по берегам, освещены солнцем. Косачи приветствуют светило своим «чуф – фы, чуф – фы».

Я готовлю участок к сезону. Приглядываюсь к Тушителю. Выясняется: по – первости, к здешней «ломовой» работе Михал Иваныч не готов был ни морально, ни физически. Ему предложили работу возчика. Горобец воспрял духом. Это ж козырная должность! В лесу, для каждого, водитель кобылы – нужный человек. Дрова, бочкотара, продукты, строительные и вспомогательные материалы, живица. И всё это доставить в срок, и в сохранности. Тут надо быть смышлёным, обязательным, коммуникабельным. Любить людей и лошадей, управляться с бензопилой и лодочным мотором. Возчик на участке – «око государево». Мастер без хорошего возчика, как без рук.

На Воингу ведёт одна дорога. По ней идут свежие люди – туристы, с запасом песен, юмора, рыболовных снастей и спирта. В конце дороги, у озера, – избушка. Жильё – под стать собаке, но жильё. В десятке метров – малинники. И чуть дальше, в озере, – рыбные места. По этой же дороге идут в свои избушки лесовики с запасами вина, провизии и новостей. Встреча. Добрые приветствия, и появляются на столе у хозяина маринованные грибки, малиновое варенье, жареная рыба, а то и рыбный холодец. И благодарный прохожий не обнесёт стограммулькой хозяина. Зимой же всякая живая душа не обойдёт теремок Туши света, «умалинивать» не надо. Роскошь общения приносит дивиденды. Самый осведомлённый на Воинге человек – Горобец. Он же – душа коллектива. Мастер, флегматичный, спокойный мужик в очках, – алиментщик. Жизнь на участке, тихая и размеренная, – как в колхозе. Без травм и происшествий. Тушитель уважает своего начальника, – очкарик держит народ на дистанции, участок выполняет план. Горобец тоже не даёт спуску молодняку. Прежде чем приступить к заготовке дров, он не один раз проест тебе плешь. Заставит отыскать сухары² рядом с дорогой, очистить к ним подъезд, и чтоб ты готов был помочь ему в погрузке хлыстов на сани. А то и размялся бы с бензопилой. Не для дяди же, для себя дрова. И так – во всём. Молодняк прощает ему это, Тушитель умеет рассмешить.

Так было ещё недавно. Но сменилось начальство. Тушителя новый мастер разжаловал в первую же неделю. Его, засидевшегося в тёплой компании, Кузьма огорошил с порога:

– Пьёшь, сука? А голодная лошадь до сих пор в хомуте, на морозе стоит?

Сено у лошади было, но спорить Горобец не стал. Из «козырных» его перевели в «ломовики». Теперь он не авторитет. Теперь он, как и все, добывает живицу. Пока нет спиртного, накапливается какой – то потенциал планов, съестных припасов и завершённых дел. Подходит день зарплаты, и всё летит в тар – тарары: уничтожаются прохожими доброхотами съестные припасы, теряются кудато дефицитные заготовки резцов, хорошей стали, исчезают болтики, ремешки, крючки, «привыкнув» к посетителям, и отступает порядок. Сам хозяин во хмелю щедр, – бери у него всё чёхом, задаром. Он искренне готов поделиться, чем угодно и с кем угодно. Потом наступает похмелье.

– Дурак я, дурак! Больше, чтоб ко мне ни одна тварь, ни ногой. Никаких выпивок, ни друзей. Уйду, поставлю в стороне другую избу, закорю новый участок и гуляй Ванька по бухвету.

Но проходит время и, как говорит Туши свет, «зноу» события повторяются. Возвращаются энтузиазм и тяга к общению. Приходят лесовики, пьют, припоминают друг другу старые обиды, дерутся. Попадает и хозяину. И опять что – то пропадает, «привыкнув» к посетителям.

О работе Горобец рассуждает по – своему:

– Притя, притя, голубки. Давайте два, три плана. Мне – то до фени. Мне ни ковроу, ни хрусталей, не надо. На сахар, хлеб и дрожжи я заработаю, а там – на налимах перебьюсь. Притя. Вам некогда, вам гроши в первую очередь, а мне – природа: грибки, малина, окуни, и протчие плотички – рыбочки.

При скромном заработке, Михал Иваныч ловит рыбу – для себя и на продажу. И как рачительный хозяин заботится о том, чтобы статья дохода эта не приходила в упадок. За сети он отдаст всё, хотя и отдавать нечего. Может выменять на рыбу, купить, поставить литр водки, показать рыбные места, может упросить оставить на сохранение, а потом сеть сама к нему «привыкает». Может тронуть широтой натуры, и ты сам с чистым сердцем подаришь ему её. Он требует всем своим естеством: ты можешь, ты должен, так дай же, какого тебе… В добыче снастей он идёт до конца и, как истый мужчина, не мытьем, так катаньем, добивается своего.

* * *

С котомкой возвращаюсь из посёлка. На первой проталине, у избы, Туши Свет встречает обычным лаем:

– Что, промот, нагулялсь? Подворачивай оглобли, покурим.

Садись, чай горячий ещё, долбани чеплажку за уважение.

– Почему «промот»?

– Так промотал же что – то, раз плотишь. Сидим, прихлёбывая свежезаваренный чай.

– Что новенького там? Не нашёл ещё себе кадрину? Угощаю его «Беломором» фабрики Урицкого.

– О, хоть пшеничную закурить после махры.

Пачка ложится на стол. Собираюсь уходить. Михал Иваныч смахивающим движением берёт папиросы, суёт себе в карман.

– Ну-к, паря, в гробу я тебя видел, давай курево.

– Обойдёсся. Небось, в сумке – то навалом их…

– Не важно, не наглей, спрашивать надо! – силой отбираю папиросы. Туши Свет морщится.

– Прощай голуба, ишь шустрый какой стал! Что – то не даёт мне уйти. Достаю курево.

– На, наращивай шею, может, быстрей подохнешь. Глаза Туши Света теплеют:

– Вали, промот, пока трамваи ходят.

– Продолжай гнить, голуба. Пока.

* * *

На Воингозерском участке нас – человек тридцать. Глеб с татаркой, Толя – блин, Сашка – урка, Куцепалый, Туши свет, Петяказак, Витя – чахоточный, Романючка, Коля – пожарник, Штурманок… «Голодранцы всего свиту до кучи гоп» – как говорит Горобец. Живём в разных концах озера. Видимся не часто. Хожу к Тушителю. Михал Иваныч рассказывает о себе. Тихая с лукавинкой улыбка, от которой светлеет лицо, разглаживаются морщины. Уставившись в темноту за окном, покусывая мундштук, вспоминает:

– Было, покуролесил в молодости. О-о, туши свет… В деревне у нас, в соседей – свадьба. Свист, пляска. Народу-у. А во дворе, среди прочих лошадей – рысак, серый в яблоках, в расписныя санки запряжён. Не наш, дальний чей – то. Конь – я таких не видел. Ушами так и сригёт, так и сригёт. Прокачу – усь!!! Стемнело. Только песняка вдарили, я вожжи с кола долой и ходу. Как он попёр… Ток башку береги. Ошмётки с‑под копыт, как ядры, летять. Под утро только опамятовел. Шо ж я натворил. Увидит кто, – и плакали мои рёбра. Куды ж деваться – то? Глядь, Гапка, сестра двоюродная, хворост на быкоу грузит. Дров возле села не было. Гапка выручай! Каюк мне. Вожжи к передку привязал. Но-о! Конь сам домой придёт. В село на быках въезжаю, меня уже стерегут:

– Ты коня угнал?

– Пот – тя на …! Буду с вами пьяныма лясы точить… Как вспомню. У – у – у, туши свет.

* * *

Крупная «ходовая» баба – Романючка. Чистые, как у ребёнка, голубые глаза, восемьдесят пять килограмм замечательно мягких мышц и никакого целлюлита. Венера Милосская – сорока двух лет. Когда – то фартовый Серёга Романюк привёз её с вокзала. Плюшевая жакетка, кирпичного цвета чулки х-б и, как у сталевара, ботинки свиной кожи. Всего имущества – узелок с нижним бельём. Всего документов – справка об освобождении. Но зато натура – «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». В работе Романючка даст фору большинству мужиков, выживет в любой «тундре». Серега давно «слинял», а Романючка осталась. Теперь Венера эта изредка остаётся ночевать в избушке Туши Света. Мужики знают про то и пробуют «завести» счастливца.

– Мечтаешь? Давай. А Романючка у москвичей на избушке. Пьют, за жись говорят. Щас пока ничего, а там… Ребята молодые.

– Ничё, ничё! – вскакивает Горобец. Придё – ёт коза до воза! И пальцем по столу та – та – та.

* * *

Водитель кобылы Малютки, вызывающе – хмурый Коля Кулаков озадачил меня в первый же день. Для обустройства и наладки инструмента понадобился молоток. Подошёл.

– Коля, дай на час…

– Не дам.

– А почему?

– Гвозди у нас с тобой разные.

– Это как?

– Ну, вот приходит к сапожнику мужик: «Дай молотка – забор починить». – «А какие у тебя гвозди?» – «Как какие? Железные…»

– «А у меня – деревянные. Не дам молотка! Понял? Гуляй…» Вскоре, хмурый Коля этот пришёл на УП с цепями от «Друж – бы».

– Велено вам, дров напилить. Напильники у тебя видел… Цепи выточишь! И хлесь – меня кулаком, в грудь.

Бросок «через себя» больно ударил Колю о мёрзлую землю. Возчик расстроился, но больше на меня руку не подымает и работу свою делает сам.

Тушитель посмеивается:

Отлились коту мышкины слёзы.

Коля – кулак у нас вроде начальника. Бутылку поставишь – будут дрова. Нет, – таскай и пили сам, вручную, пока не «созреешь». А зарплата за то идёт. По весне было: лосиха приблудная какая – то

– возле самых избушек с лосёнком. День, другой… Травка подымается на угреве, – она и шляется. А Коля пополз…

– Пугнуть хотел! – кричит.

Пугнул… И мелкашка – то – только с‑за угла стрелять. Ни одной птицы не убил. А тут прям в лоб, в ямку эту, какая сбоку, по мозгам. Пукнул. Она и ноги в небо задрала. Вот он, падла, забегал. Суббота. Все вшивые – до бани, а на поле – туша. Вот он:

– Берите, ребята, берите, чтоб и вони ейной не осталось. Разобрали. А после бани, самый затурканный бич – Витя – чахоточный грит:

– Ты, падла, мне боле года дров не возишь. Так вот, вези, а не то я ляжку от лосихи, прокурору на память подарю.

И другие то ж своё требуют. Тут они с Кузьмой и спелись, и закрутилась у них карусель.

Но спелись Фомин с Кулаковым намного раньше. О том, что коррупция – это дружба на высшем уровне, оба знали не понаслышке.

* * *

У Коли – кулака – большая семья: четверо детей, жена и престарелые родители в деревне. Когда – то, отец его вёл мелкую торговлю. Молодость прошла в «казаках»³ у богатого Сорокского судовладельца. На семнадцатом году стал ловить селёдку в Сороке. Приобрёл опыт в рыболовстве и торговых делах. Обзавёлся орудиями лова. Унаследовал родовой дом и женился.

При НЭПе Советская власть круто обошлась с Кулаковым – обложила неподъёмным налогом. Пришлось продать невода и мерёжи, граммофон, зеркало, самовар. Достать из «чулка» серебряные рублишки. Остался гол как сокол, с женой и тремя детьми. Но духом не пал. Устроился продавцом в кооперацию. В начале вой – ны, помня собственное разорение и Сталинские репрессии, в эвакуацию не поехал. Решил дождаться финнов. Горели подожженные комсомольцами деревни на направлении вероятного удара противника, вывозилось ценное имущество. Товары из своего магазина отправил с двумя девками – активистками в Лехту. Следом отправил сыновей. На развилке трёх дорог две подводы с продуктами длительного хранения, были отбиты неизвестными в масках. Девок скрутили, заткнули рот, и, завязав подолы над головой, оставили у дороги. Бедолаг спасли беженцы. Но проводить следствие, искать грабителей, никто не стал. Было не до того. Кулаков спокойно пережил войну. Финны в его деревню так и не пришли.